Благодать

      Все чувства были обострены до предела. Никогда ещё Елизавета не испытывала ничего подобного. Пейзаж, столько времени скрытый, поразил до глубины души. Парящие дома, вымощенные гладким камнем мостовые, бесчисленные пёстрые лавки с кислородной пеной и разного рода усилителями, чью силу покупатели тут же демонстрировали на себе, мгновенно поджигая мусор в высокой чёрной корзине, выкованной из металла. Никогда ещё ей не доводилось видеть таких возможностей. Конечно, в Библии он вычитал, нет, она вычитала многое о чудесах, которые творили святые люди. Но те чудеса меркли по сравнению с тем, что делали усилители. Елизавета останавливалась буквально через каждые два-три шага, чтобы успеть насладиться красотой города, вобрать в себя, пропустить сквозь сознание. То выходило прекрасно: бесчисленные ароматы ярмарки щекотали нос, призывая пойти и взять что-нибудь вкусное, пока оно по скидке. Яркие цвета раскрашенных вывесок радовали взор, на каждую хотелось посмотреть, да подольше. Приятный бриз слегка трепал подол юбки и края платка, которым она покрыла голову. Вот она, свобода, столь желанная много месяцев! Она готова была всецело благодарить того человека, что сумел вытащить её из башни, которого оставила на берегу моря отдыхать. Хотя... Какое это море. Так, красивый водоём. Небо уже красное, окрашено закатом. Так быстро день прошёл. Воздух здесь нес яркий привкус дизельного топлива, на котором летали канонёрки и дирижабли. Резало нос немного. Елизавете тяжело было плыть, ведь подол её платья раздувался, будто пузырь, мешая загребать ногами. Кое-как она смогла отыскать полузахлебнувшегося господина Давыдова, как он представился, и дотащить до берега. Искусственное дыхание оказалось простым в практическое исполнении: несколько раз с силой нажать на грудь, лишь бы выплеснуть воду из лёгких вместе с душераздирающим кашлем, будто страдаешь последней стадией чахотки. Что-то в нём есть, в этом человеке. Высокий, хорошо сложенный. Наверняка владеет оружием. И в лице есть нечто необычное. Черты изломаны, под острыми скулами неглубокие провалы щёк. Выражение всегда бесстрастное и жёсткое. Он будет не против отвезти её в Париж. Ах, Париж! Прекрасный город, где царит любовь, нежность и красота. Елизавета давно мечтала туда попасть, хоть ненадолго. А всё началось с открыток, непонятно как попавших в богословский трактат. Конечно, идти и сейчас ей было тяжеловато, ведь всё промокло насквозь. Отжать хотя бы. В таких мыслях Елизавета свернула с рынка, устроилась на лавке и принялась отжимать от воды всё, что только можно. Мостовая мгновенно потемнела от льющегося потока. Часть публики, кажется, собралась в толпу возле лавки с кислородной пеной, той самой, где Елизавета потратила несколько копеек на спасительный стакан для господина Давыдова. На вопрос, чего она мокрая, как гусыня, она ничего не ответила. Разобравшись с платьем, Елизавета протиснулась к центру сборища, пустому кольцу, где обнаружила стоящую на мостовой женщину в чёрном сарафане, будто залитом кровью в свете заката. Женщина выглядела такой несчастной, что Елизавета мигом бросилась к ней. За что с ней так жестоко обошлись? Что она сделала этим людям, что окружили её и порицают, как один? Женщина, не в силах больше стоять, упала на камни мостовой. Елизавета ощутила сильный порыв: побыть рядом с ней, успокоить, утешить. Рука её скользнула по чёрному платку несчастной, ласково, нежно. — Сударыня, не плачьте, — шепнула она тихо. — Вам очень больно? Женщина отчаянно закачала головой. Совсем молодая была. Елизавета прижала женщину к груди, обнимая. Голова её кружилась нещадно. В ушах стоял оглушающе громкий колокольный звон, дробивший мозг на части. Каждое прикосновение грубой ткани чёрного платья отдавалось по всему телу сквозь сарафан. Глаза женщины, большие и тёмные, размывались, утрачивали чёткость. В груди нарастала тяжесть, будто рёбра сковал железный обруч. Нельзя так. Нельзя быть таким жестоким, иначе кара небесная настигнет тут же... В адский звон вплелись голоса, едва слышные. Потусторонние. — Отчего она её защищает? Что ты творишь, несчастная! Об ней плакать-то грех! Кто-то схватил Елизавету за плечи и оттолкнул, подняв попутно на ноги. Женщину взяли за плечо и повели прочь. Елизавета огляделась. Кругом пестрели лица, злые, перекошенные. Ни единого взгляда жалости среди них. Буйным цветом внутри неё разросся страх. Если люди смогли так наказать ту женщину, то что им стоит так же разделаться с худощавой пигалицей? Бежать! Скорее бежать, иначе они сейчас разорвут её на куски! Ноги приросли к камням... Не сдвинуть! — Только грешник защищает грешника! — вскричала стоящая в первых рядах толпы матрона в тёмном сарафане и белом капоре. Толпа подхватила: — Гони блудницу вон! Вон отсюда, мерзкая грешница! С волос Елизаветы вмиг сорвали платок, отчего толпа буквально взбесилась, ведь под ним пряталась отвратительно короткая стрижка, безмерно оскорблявшая нравственность Благодати. Елизавета понимала, что короткие волосы у женщины определяют её как падшую и только добавляют к сложившемуся распущенному образу новых непотребных черт. Чем она может доказать свою невинность? Ничем! Никто не сможет сказать, что она просто воспитывалась по мужским канонам, что её учили смелости и бесстрашию, выковывали стальной характер, отодвигая типично женские скромность и богобоязненность на второй план. Матрона в белом капоре, дико контрастирующем с тёмным закрытым сарафаном, так и навевала дух благочестия, здесь заменивший собой кислород, но Елизавете внушала только страх. — И её на всеобщее обозрение! Кровь застыла в венах. Солнце беспощадно врезалось в стриженую макушку, взор размылся. Ноги онемели, закаменели. Не уйти. Не убежать. Зачем только она пришла сюда? Она уже готова была упасть в обморок, изнеможённая. Под черепом будто жужжали тысячи мух, настойчиво, раздражающе. Язык не слушаелся, застыл. Ничего нельзя сказать, никак не оправдаться! Небо кошмарно низко. Ещё немного, и упадёт, расколется на части! Вне себя ощущала она, где-то далеко, не чувствовала тела. Она не здесь, её здесь нет! Слух её разорвал баритон откуда-то со стороны, хрипловатый, но такой знакомый: — Елизавета! О нет... Елизавета, беги, беги ко мне! Она обернулась. Перед глазами всё размыто, залито слезами. Только нечёткий высокий силуэт постепенно приближался. На ватных ногах Елизаветакинулась в его сторону. — Елизавета, — ещё немного, и она уткнулась носом непонятно куда. На лопатки легло что-то тяжёлое. Только сейчас она начала осознавать: ладонь. Голова шла кругом, нос елозил явно по груди спасителя: — Елизавета, успокойся! — сквозь туман. — Лиза... Пара минут, и протяжно, с металлическим скрипом закричали воздухотрассы. Держаться надо крепко, особенно сейчас, когда от страха рискуешь разжать вспотевший от нервов скользкий кулак и сорваться. Ветер свистел в ушах, только добавляя жутких басов в сложившийся головнобольный оркестр. Бешено-вывернутая карусель кровавых пятен доводила до ручки. Что за нежность в этой хватке, сковывающей рёбра? Под веками темнело. Больше ничего нет.       Кожу резко обожгло чем-то ледяным, вмиг вытащив из бездны бессознательности. Голова по-прежнему пронзительно гудела, но уже не так сильно. Будто часть разума выветрилась. Елизавета так и не поняла, что стряслось. Нечто, напоминающее обморок. Она услышала вдруг всё тот же баритон: — Мадам, уже песни пропеты... — нараспев тянул тот. — Мне нечего больше сказать. В такое волшебное лето не надо так долго терзать... Знакомый мотив. Только не дано было вспомнить, где она его слышала. Что-то холодное и мокрое снова провело по щеке. Только спустя несколько секунд Елизавета поняла, что то была ладонь, гладившая, приводящая в себя постепенно. Она не ошиблась, рыцарь-спаситель, вдохновенно выведший только что несколько надрывных строк, сидел рядом, согнув спину. Сам он был мокрый, что не немного позабавило. — Еле вытащил тебя оттуда. Ну что, оклемалась? — слух всё ещё подводил, голос слышался как через ватную затычку. Господин Давыдов приподнял её, лежачую, и прижал к сердцу. — Всё прошло. Никто тебя не тронет. Побудь мы там ещё хоть минуту, нас бы растерзали и закопали под забором. Не молчи... Пожалуйста, не молчи, — как требовал. Елизавета ничего не могла с собой сделать. Губы её будто склеились, а голосовые связки вырвали. Нечем говорить. Гортань вырезана подчистую. Мозг дал команду: молчи, иначе сделаешь ещё хуже. Головной платок лежал рядом, и она поспешила закрыть отвратительно короткую стрижку, которую до того воспринимала как нечто должное. Но теперь, когда она увидела женщин с длинными косами, которые запрещено обрезать, почувствовала себя ущербной. Да, то, что Елиезер на самом деле Елизавета, сильно пошатало его, нет, её восприятие мира. Она не знала, как о себе думать. Глупости это всё были. Мальчишка, обряженный в женский сарафан. Елизавета окончательно запуталась и помассировала виски, лишь бы хоть немного успокоиться. — Всё в порядке? — господин Давыдов всё ещё был здесь. Он не отходил от неё. Только сейчас она огляделась и поняла, что сейчас раннее утро, а находилась она сейчас в чьём-то доме, на широкой кровати, застеленной большим полотенцем. В прочих комнатах было тихо. Елизавета пыталась последние несколько месяцев привыкнуть к своей женской сущности, которую раньше считала не присущей себе. Смелый, волевой молодой человек, готовый взяться за винтовку, если потребуется. Женщины же слабы, их удел – подчиняться мужу. Она же подчинялась отцу Комчаку, как сын – властному родителю. Елизавета кивнула, не в силах ничего сказать, села на кровати, обхватив колени руками. — Дом пустой, нас тут вряд ли найдут, — бесстрастно сообщил Давыдов, констатируя факт, и исчез в коридоре. В доме преследующий всюду серый дым дизельных двигателей ощущался не так явно. Здесь больше преобладал уловимый аромат газовой плиты, наверняка источаемый пустующей кухней, въевшаяся в углы коридора отдушка из чёрной губки, которой хозяин мог протирать обувь, чтобы та задорно блестела. Рядом с кроватью, на тумбе, Елизавета приметила сложенный в несколько раз лист бумаги, порядком исписанный, и взяла его в руки. Бумага была гербовая, желтоватая, с явным ароматом старины. Чернила на ней свежие, буквально только-только нанесены. Почерк аккуратный, иногда проскальзывалт быстрые, но изящные петли. Может, это напряжение так повлияло, но толком прочесть письмо Елизавета не смогла. Буквы никак не желали складываться в слова. Она не заметила, как в комнате снова появился Давыдов. Едва она заметила его краем глаза, сразу подскочила. Лицо его было суровое, с ярко выделяющимися изломами, что не так давно не были слишком заметны. Глаза его неприятно прищурилист. — Не отправил. Вот я дурак. Молодец, что не прочитала. А теперь отдай. Немедленно, — жёстко, требовательно, с напором скомандовал он, и глаза горели жуткой зеленью. Поистине ведьминские глаза. Елизавету сковал страх. Сейчас нашлёт проклятие, и всё, свет погаснет навеки. Так и летят молнии. Она сдалась и протянула исписанный лист, а ведь могла бы прочесть и узнать многое об уходящем прочь спасителе, ведь письма многое могут рассказать о человеке. Как говорится, бумага не краснеет. Письмо впитает все чувства, что испытал отправитель. Она не стала. Она сделала бы хуже, ведь негоже залезать в душу человека без его спроса. Елизавета дошла до коридора и увидела в окно, как Давыдов выходит из дома и гневным движением бросает в почтовый ящик злосчастное письмо. Он вернулся и встал в проёме входной двери. — Легла, — отрезал Давыдов решительно. Елизавету как током пронзило, настолько внезапно то было сказано. Лучше уж послушаться. Она добежала до комнаты, непонятно отчего испуганная, и аккуратно пристроилась на мягком полотенце. С таким человеком лучше не спорить. Он выглядит слишком жутко, когда злится. Давыдов процедил сквозь зубы, долетая баритоном до комнаты: — Похоже, ты ещё долго от меня не отойдёшь. «Вы даже не понимаете, насколько» Такое обращение было не впервой: на подкорку мозга записались все меры наказания, словесные и телесные. Вряд ли господин Давыдов вытащил её отсюда по доброте душевной, которая в его внешности совершенно не читалась. Елизавета была уверена, что у него под рёбрами скребутся демоны, рычат, стонут, машут крыльями. Он одержим ими, идёт у них на поводу. Только сейчас Елизавета поняла, что не слишком прилично лежать на кровати в обуви, и сняла синие сапожки. Долго ещё здесь сидеть без дела? Она вмиг обулась, поднялась и решила осмотреть дом. Вдруг здесь есть книжная полка? Тогда несколько часов досуга обеспечены. Дом оказался довольно просторным, светлым, а мебель в нём — дорогой и удобной с виду. Желанная книжная полка разместилась в большой гостиной, устланной вышитым ковром. Среди толстых пыльных корешков ничего интересного не нашлось — сплошь и рядом религиозная литература, которая за шестнадцать лет порядком её утомила. Елиезер, сколько себя помнил, усиленно штудировал богословские трактаты, отмечая, что они часто противоречат друг другу, но предпочитал молчать об этом. Сейчас же, сидя в большом мягком кресле и листая очередное собрание сочинений, Елизавета готова была отшвырнуть книгу, ведь она снова не соответствовала выученным канонам. Пока она перелистывала желтовато-старинные страницы, непонятно от чего, правая кисть при каждом резком движении разрывалась вспышкой боли. Как будто кость болела, а не что-то ещё. Елизавета отложила книгу и несколько раз взмахнула рукой, чтобы унять боль, но ничего не вышло. Наверное, пройдёт само. Возможно, она лежала как-то неудобно, вот и всё. Пространство за окном слишком открытое. Немного тревожно. Будто небо в любую минуту может упасть. Твердь небесная, наверняка где-то заканчивается, и в неё упираешься макушкой, обозначая тем самым предел. Только сейчас Елизавета поняла, что господина Давыдова долго нет. Куда успел уйти? А, вот и он. Как чёрт, о котором едва упомянёшь. Мгновенно появляется. Он слегка обновил внешность: вместо полукафтана – серый жилет с небольшой вышивкой на отворотах. Косоворотка теперь другая – чёрная с белым воротником. За плечами – кожаный мешок, куда вполне можно сложить оружие. — На выход, — снова этот командный тон. Елизавета подскочила с кресла и кинулась к двери. — Я раздобыл винтовку и пулемёт. Старьё, конечно. Уже лет двадцать как не стреляем из таких, но сгодится. *** «Уже встаёт заря, и свет приходит в города. Ангел мой, как ты там, в той далёкой стране? Прости, никак от лиричности не отойду, всё пишу тебе, как буржуазные поэты. Ахматову помнишь, такая, с горбинкой на носу? Вот тоже буржуазная, но такая проникновенная. Та девчонка… Одного пьяного взгляда на неё хватило и ясно стало: жертва фанатизма. Эти жёлтые розы в вазе на подоконнике… Такие отвратительно тревожные» Борис уже не помнил, кому писал письмо, но рука выводила слова супротив мыслей, не подчиняясь им абсолютно, будто лучше головы помнила, кто адресат. Несколько порывисто-рубленых строк он нещадно вычеркнул, расцарапав бумагу. Он забыл отправить это письмо, закинуть в почтовый ящик, но после того, как Елизавета заметила лежащий на прикроватном столике конверт, исполнил намерение. И разозлился он на неё непонятно от чего. Как будто перед ней же он вскрыл душу, вывернувшись наизнанку. Очень странное чувство. Надо подобрать момент и попросить прощения. Только когда? Когда девчонка наконец соизволит открыть рот, справившись со страхом, лишившим дара речи. Бедняжка. Сон прошлой ночью никак не шёл. Совсем дико. Когда Борис ложился, у него возникло ощущение, будто спать он собрался прямо в гробу, а сверху его лица уже касалась крышка, которую вот-вот пригвоздят. Он ничего не мог сделать с бессонницей, потому решил провести ночную вылазку. Благодать в темноте стала совсем другой. Купола храмов отливали серебром в лунном зыбком свете, а прежний ослепительный блеск померк, искажая восприятие. Город, где царит власть церкви, должен сиять и днём, и ночью. Страдающие недосыпом должны видеть божью силу. Только они её не видят и наверняка страдают. Страдайте. Вам так повелено свыше. На языке горечь от мыслей. Нет никакого «свыше». Всё решают люди. Всё же произошла небольшая стычка среди пустых улиц, от которой осталась только одна пуля в обойме, украденные винтовка и отличный пулемёт, вдобавок жгучее покалывание в пальцах. От в упор расстрелянного белогвардейца, кроме оружия и заплечного кожаного мешка, осталась ещё и бутылка в форме поповской чёрной фигуры. Круглая наклейка изображала крест в столпе огня. Очередной усилитель. «Сжигай еретиков» назывался. Один раз живём. Едва приложившись к горлышку, Борис мгновенно скрючился от острого вкуса, будто глотнув керосина. Ещё один непонятный напиток с опием в составе. Руки тогда вмиг охватило резкое жжение и оплела пеньковая верёвка, туго стянув запястья. На пальцах заискрилось рыжее пламя, прожигавшее до самых костей. Так вот что чувствуют горящие заживо: адскую боль, заполняющую каждую клетку! Смрад горелой плоти доводил до тошноты, но вдруг всё исчезло, как будто ничего и не было. Руки остались целы. Борис успел подсмотреть во время разведки, что для использования усилителей нужен определённый жест. Для пламени — щелчок пальцами. Для мятного «Внушителя» — сложить три пальца и направить на цель. Наверняка здесь все перед использованием усилителей крестятся. От одной мысли о том, что придётся чертить крест на себе, Борису стало противно до кровавой тьмы в глазах. Нет. Он не станет уподобляться этим одурманенным. Только метку на руке невыносимо жгло. Наверняка был виноват огненный усилитель, проехавшийся по уязвимому месту. Вернувшись с вылазки, Борис уснуть всё так же не мог, и лишь изредка мозг охватывало формалиновое забвение, едва напоминающее сон. Тьма вокруг глухая и онемевшая, кромешная, так и заволакивала глаза в преддверии очередного полуобморока. Он пробыл на пропахшей ладаном и ещё чёрт пойми чем простыне, даже не удосужившись раздеться, до самой зари, которая, проникнув в стекло сквозь занавески, мигом прогнала снотворный туман. Тут же пробили к утренней службе, и разум пронзил ненавистный колокольный звон, по которому можно определить время. Пять утра. Обморочную Елизавету, лежавшую в другой комнате, он выручил из опасной передряги. Уже достойно похвалы. Кто же знал, что здесь настолько строгие нравы? Борис успел подхватить её и по воздухотрассам скрыться. Он добрался с ней на руках до жилого квартала и нашёл там небольшой дом, напоминающий чем-то дворянский особняк в миниатюре. Прислуга, состоявшая из одинокой горничной татарской внешности, пропустила незваных гостей в дом без особых проблем. По-русски она понимала плохо, договариваться почти не пришлось. Борис обошёлся лишь ломаной жестовой фразой: «Рот на замке держи», пальцами застегнув рот на молнию. Размышляя о характере девчонки, Борис невольно чувствовал себя человеком, который вызвал духа, но, из-за ошибки в заклинании, не мог управлять неведомым существом. Тревога покинула его только тогда, когда Елизавета лежала на кровати в глубоком паническом обмороке. После того, как Борис выкинул письмо, он решил избавиться от белой с красным косоворотки и полукафтана, хоть как-то изменить внешность, заодно и перестать страдать от скованности движений и воды за шиворотом. В сундуке он нашёл утеплённую рубашку похожего фасона, только чёрную с белым воротником и манжетами. Или как называется эта деталь здесь? Плевать. А манжеты необычные: снаружи белые, внутри чёрные, доходят до локтей, ещё и съёмные. Серый жилет идеально вписался. Борис раздумывал ещё надеть картуз, но потом передумал. В бою и потеряться может. В обрезанное деревянной грубой рамой зеркальное отражение, рисовавшее пейзаж ванной, он почти не смотрел. Не хотелось видеть по ту сторону стекла раздетого двойника. Отвернувшись, Борис принялся отжимать на себе всё, вплоть до белья. Холода и простуды он не боялся, ведь был совершенно закалён. Цитировать известный плакат смысла не было, и так всё понятно. Просидеть в ванной в одном исподнем ему пришлось долго, ведь сохло оно небыстро, и Борис совершенно истратил весь запас абстрактных мыслей. Когда с Елизаветой рука об руку он вышел из дома, попав под утреннее солнце, в ней наконец прорезался дар речи. Она заявила спокойно и уверенно, будто никакой панической атаки и не было, пусть несколько скованным голосом: — Падение в воду не пошло вам на пользу, господин Давыдов. Может, здесь можно чем-то унять боль? Борис ничего не ответил, лишь кивнул, давая свободу действий. Не полную, ведь он помнил, чем обернуться может. Зачем он только оставил её одну? С чего она взяла, что ему сейчас больно? Единственное неудобство за последние несколько часов, кроме предательски липнувшей к телу одежды — оцарапанное пулей левое плечо. Пустяк, даже деньги на бинты тратить не хотелось. Елизавета вмиг выпустила руку и начала оглядываться по сторонам, выискивая на парящем проспекте, утыканном лавками, подобие аптеки. В конце проспекта, на повороте резко сузившегося, Борис заметил уже знакомую рыжую парочку в бордово-коричневой одежде. Только сейчас он понял: пиджак брата и жакет сестры по покрою напоминают военную форму. Елизавету двое уже привлекли, и она стояла к ним вплотную. Борис поспешил подбежать к ней. — Буревестник, птица морская, вольная… — вдохновенно вещал герр Рихард Лютерман. В руке он держал небольшую коробочку, где лежала брошь из синего стекла с летящей серебристой птицей. — Или же клетка золотая? — подхватила фройляйн Розалия Лютерман. Та же коробочка, та же брошь, только вместо птицы — резная клетка. — Жить в плену, в волшебной клетке! Быть под башмачком кокетки! — с театральным вздохом она приложила ко лбу свободную руку. — Как такой позор снести? — О, фройляйн Лютерман, вы цитируете Шиллера! Может, всё-таки буревестник? — Рихард обернулся к Елизавете. — О нет, герр Лютерман, это Гёте! — перебила Розалия. Борис стоял, не в силах что-либо сказать. Это явно какой-то розыгрыш. Ужимки, цитирование стихов. У каждого свои причуды, но так показушно предлагать взять мелкое украшение — просто нелепица. Под длинными высокопарными тирадами зачастую прячется жуткий смысл. Елизавета взяла обе коробочки и, несколько задумчивая, повернулась к нему. — Я не знаю, какую выбрать, господин Давыдов. Клетка выглядит мрачно, а птица… Подскажите. — Наверняка это какая-то аллегория, которую обыватель не поймёт. Давай птицу. Ты, вон, чуть ли не летать от счастья готова. Тебе пойдёт. Елизавета быстро приколола брошь к воротнику и, обрадованная, поблагодарила близнецов. Те в ответ скептически переглянулись между собой. — Всё же ставила на Гёте. — Шиллер лучше. — Любой физик раз в двадцать полезнее всякого поэта. — Давайте без софистики. Ещё раз переглянувшись, Лютерманы покинули переулок, причём Розалия была явно недовольна. Елизавета кончиком пальца проводила по украшению, будто бы гладкость отполированного стекла приносила ей радость. Борис остался удовлетворен: подопечной понравилась новая вещица. Но поразило его совершенно другое: — Они читали Тургенева… Уважаю… — цитату узнал мгновенно. — Что может быть лучше такой красоты? — продолжала восхищаться Елизавета. — Может, Париж? — подбросил идею Борис. Так ведь в Париж хочет. — Восхитительно! — скорчила Елизавета заинтересованное выражение лица, но Борису на миг показалось, что в синих глазах и уголках улыбки мелькнула хитринка. — Но как мы туда попадём? Секундная вспышка идеи. Так вот откуда фраза про лампочку в голове. Именно так вспышка и появляется, как щелчок выключателя. — Предлагаю дирижабль, — Борис указал на пролетающую мимо роскошную громадину, оставляющую за собой дизельный пепельно-серый след. — Может, нам удастся урвать пару билетов. Правда, я не знаю, как им управлять. Я даже авто ни разу не водил, — он заметил взгляд Елизаветы, полный непонимания, и поспешил пояснить: — А, ты ж никогда не видела автомобиля. Железная крытая телега на колёсах. Представила? — Вроде бы. Скорее, идём! Они не знали толком, куда идти и решили идти наугад, заодно получше узнать загадочный город. По пути они услышали пару тревожных объявлений из канонёрок, пролетавших высоко над головами. Снова объявили, что Ложный Пастырь — высокий зеленоглазый мужчина русской национальности, при обнаружении должен быть немедленно убит. Елизавета от прозвучавшей записи съёжилась, будто испугалась неизвестно чего, навострила взгляд и буквально вонзила в Бориса. — Что ты пытаешься высмотреть? — спросил он с упрёком. — Так вы и есть Ложный Пастырь? — прорезалась в голосе Елизавета доля шока. Только сейчас девчонка поняла, с кем связалась. — А ты — Агнец? — съязвил Борис. — Давайте без прозвищ, — Елизавета пыталась справиться с потрясением. Голос её по-прежнему подрагивал. — Меня, откровенно говоря, пугали вами, как пугают карой небесной. Придёте, околдуете и унесёте далеко-далеко, откуда вернуться невозможно. Я и представляла вас иначе: весь в чёрном, лицо зверское, в глазах адское пламя… Воображала, — усмешка пробежала по её розоватым губам. — Вы выкрадете меня отсюда? Насовсем? — Украду, если кража тебе по душе. Зря ли я столько сил разбазарил? — слегка нараспев проговорил Борис, отрывисто и с хрипотцой. — Вы тоже слышали эту песню! — Да тут граммофон из окна кричал, ну я и заслушался. Орут в пять утра, хуже соседей с молотком. Пока Борис и Елизавета шли по залитой солнцем улице, то они успели насмотреться на обыденность Благодати, несколько более яркую в день ярмарки: горожане шли чинным шагом с такими лицами, будто каждый проглотил по лимону, щурились от почти белого солнца и ослепительного блеска золотых куполов. Участь ленинского прищура не обошла и Бориса, но он поспешил опустить голову, лишь бы уберечь зрение. Его примеру последовала и Елизавета. В ушах застрял церковный хор со всех сторон и шум шагов десятков людей. Борис успел приметить деталь: женщины здесь не появляются на улице в одиночку. Обязательно с мужчиной рядом. Дети собирались стайками и резвились на мостовой: то играли в классики, то носились друг за другом на пустующих отрезках улицы, чтобы взрослые не споткнулись о них и, разозлившись, не обвинили в праздности. Снова запахло дизелем. Казалось бы, за ночь должно выветриться, исчезнуть среди облаков, но нет. Копится, ведь дирижабли летают каждый день. Копится, ведь не успевает раствориться. Копится, как серый дым советской индустриализации. Пока Борис размышлял, Елизавета вдруг подтянулась к плечу и зашептала: — О вас сложили много поверий. — Например? Аж интересно стало. Они остановились и завернули в очередной узкий пустующий переулок, где Елизавета могла говорить немного громче, но так, чтобы никто, кроме Бориса, не мог слышать. Они пристроились у стены. Елизавета шептала жадно, как отъявленная сплетница. В таком городе, как Благодать, сплетни наверняка цветут и пахнут. — Если Агнец или кто-либо другой останется с Лжепророком на три дня, и каждую ночь будет зажигать освящённые свечи, то порождение мук и смерти не станет вредить ему, но будет толковать свои богохульные речи. Если же три ночи смотреть ему в глаза, то на рассвете четвёртого дня за жертвой придёт смерть. А если очертить ложе мелом и не покидать его, то за кругом на третий день раздастся вой, возвещающий уход Ложного Пастыря. — Предлагаешь проверить? Первую ночь не считаем: ты в обмороке лежала. Больше Елизавете нечего было сказать, поэтому пришлось выйти из переулка. Только сейчас Борис заметил, что около ограждений стоят золотые фонари, какие он видел в Петербурге. Один в один. Опять возникла мысль об украденном золотом запасе. Откуда у них столько золота? Он усмехнулся: всё намного проще. Фальшивка. Борис облокотился о фонарный столб, взявшись за него левой рукой. Как вдруг… — Ай! — он резко отдёрнул руку от фонарного столба. Жгучая боль на пару секунд охватила кисть сквозь перчатку. — Освящённое золото — пламя для безбожников! — шепнула Елизавета, мигом подбежав. — Хуже, чем горка в плюс тридцать градусов… — Борис сорвал перчатку и, шипя от боли, подул на ожог. — Как-то на такой катался и спину ошпарил… Кожа как при линьке слезла!