Благодать

      Через несколько секунд ожог на руке перестал болеть, приложить бы льда на всякий случай. Где его раздобыть, Борис не догадывался, и решил не суетиться, рука вряд ли будет беспокоить. При такой прохладе лёд не образуется, если речь вести о водоёмах наподобие того, откуда он недавно вынырнул. Наверняка золото под солнцем раскалилось, вот и жжётся. Борис быстро надел перчатку и сделал вид перед прохожими, будто ничего и не произошло. Надо найти какой-нибудь дирижабль. В глаза ему бросился в очередной раз пролетающий мимо аппарат, носящий гордое имя «Благодетельница» и портрет госпожи Комчак на корпусе. Слишком большая добыча, но можно и рискнуть. Пока они шли, Елизавета вдруг дёрнула Бориса за рукав: — Вам не кажется, господин Давыдов, что мы праздношатающиеся? — Чего? — от последнего слова мгновенно вскипела кровь. Похоже, здесь все сошли с ума наглухо. Уже и прогуляться просто по городу нельзя. Праздность, праздность, праздность… Борис кое-как унял негодование. — Тебе кажется, а мне — нет. По городу они петляли долго, даже прошли пару зубчатых перегородок наподобие той, что отделяла участок с храмом от дороги. По пути они даже успели увидеть очередной театрально-картонный летающий диафильм про создание Благодати, а конкретно про подъём города в воздух, где упомянули Рихарда Лютермана, а также наткнуться на причудливого вида здание — помесь крестьянской избы и одноэтажного дворянского особняка. От избы здание взяло бревенчатую отделку, от поместья — квадратную, с выступающими эркерами. Резная вывеска над дверью старославянским шрифтом гласила: «ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ» Какое-то очень странное подобие городского общепита. Сколько Борис себя помнил, считал, что в заводских общепитах — а именно такое заведение напоминала закусочная — травятся рабочие. То же у студентов при университете, может быть и хуже. У чекистов чуть лучше рабочих. Уже жить можно. Заходить они не решились, ожидали засады. Мелкие лавки надежнее. Там прошёл один раз, и никто тебя не вспомнит. Из радио, стоявшего в закусочной, играла приятная бодрая песенка в женском исполнении. Что-то про два кусочка колбаски и сказки, которым не верят. Интересно. Елизавета, пока слушала, вдруг шепнула: — А я знаю, кто стоит за этими песнями. Альберт Финягин, музыкант. У него есть свой вокально-инструментальный ансамбль, «Добры Молодцы» называется. — Я думал, здесь только церковные песни поют, — усмехнулся Борис. — А тут целый ансамбль. У нас такого нет. Интересно, что он там ещё насочинял. — Да много всего, — Елизавета покосилась на окно закусочной, смутилась. Песня про колбасу на столе к тому времени уже закончилась, и началась следующая — сатирическая, про воздушную лодочку с квантовым моторчиком, исполняемая хором из четырёх человек, насколько можно различить по голосам. — Нихрена себе хор Пятницкого в урезанном составе… Слышишь, как поют! — А вот и тот самый ансамбль. Борис не удержался от шутки: — Выступает один, без ансамбля. Без ансамбля. Он сам! Один! — увидел, как Елизавета нахмурилась. — Ладно, извини, Лиз. Неудачно пошутил. Далее они шли молча. Борис понимал: не следует отпускать в адрес спутницы такие колкости, но ничего не мог с собой сделать. Сколько он видел улиц, везде замечал на досках объявлений приколотые гвоздём рукописные записки. Видимо, наладить систему почты в летающем городе довольно трудно, поэтому они решили придумать нечто похожее на доску сообщений в коммуналке. Борис и Елизавета прошли несколько улиц, прежде чем оказались на оживлённой площади, где сразу же приметили форму белогвардейцев — ослепительно белые кители, давно вышедшие из обращения, и длинные штаны, заправленные в высокие сапоги. Что-то явно не так. Борис и Елизавета поспешили смешаться с толпой. Все о чём-то говорили наперебой, и Борису удавалось уловить лишь обрывки фраз. Но из них складывалась вполне ясная картина: Глас Царевны — судя по всему, оппозиция в Благодати — устроил погром в торговом районе. Гвардейцы призывали горожан сохранять спокойствие и запереться дома, добавили, что Ложный Пастырь может присоединиться к народникам. Народ как с ума сошёл, поднялись крики паники, послышались молитвы. Борис усмехнулся: подбросили идею. Напоследок добавили: один белогвардеец был найден мёртвым сегодня утром со следами расстрела. Пока признаков недостатка кислорода Борис не ощущал: голова не болела, нос не кровил. Пена не понадобится. Вдруг он почувствовал, как что-то коснулось правой руки, разжало ему кулак, положило туда неизвестную вещь. Борис резко развернулся, пытаясь найти кого-то, кто мог заявить о себе: — Простите, милсдарь, что происходит? Неизвестный исчез в толпе. От него осталась только смятая записка в кулаке. Вернее, их было две: одна пустая, а на другой нацарапано «разогреть пару минут». Елизавета посмотрела на них, вгляделась и решила: надо уходить отсюда, в спокойствии и тишине раскрыть тайну записки. Что они и сделали, кое-как протиснувшись и исчезнув за углом улицы. Пока Борис держал записку, от тепла руки она немного разогрелась, на бумаге появились бледные, едва читаемые буквы. Невидимые чернила, значит… Борис скривился: шпионские игры затеяли. На такое он не подписывался абсолютно. Придётся задержаться на пять минут, забившись в тёмный угол улицы. Елизавета перевернула записку и положила на коробку под солнечный луч, накрыла рукой. Так они простояли молча, причём Борис усиленно пытался согнуться и забиться в тень. Елизавете бояться нечего, в лицо её не знают, знают лишь мужскую маску — Елиезера. Наконец записка прогрелась, и Борис бегло прочёл: «Мне нужно поговорить с Ложным Пастырем. Без него и так проблем по горло, а он только патроны тратит зря! Хотя… Если он хорош собой, возможно, он тот, кто нам нужен» — Анонимная записка, — он поспешил сложить её вчетверо и убрать в карман жилета. — Интересно… Куда я их зря трачу? Одного только застрелил, и то, он сам меня прикончить хотел. Вот если будут лезть дальше, тогда действительно потрачу патроны. Елизавета вдруг развернулась и, шокированная, указала в сторону своей башни. Та, распиленная по диагонали, вовсю рушилась. Верхняя половина с оглушительным грохотом падала на землю. Люди на улице паниковали, плакали и молились. Борис прекрасно понимал чувства своей спутницы: не каждому понравится смотреть, как его дом распиливают пополам. Он не стал ничего говорить. Вдруг своими словами он сделает ещё больнее. Борис протянул руку, призывая следовать за собой. Елизавета, расстроенная, подчинилась и шла за ним понурая. Они прошли ещё пару улиц, и она наконец пришла в себя. — Интуиция мне подсказывает, что послание написала женщина, и вы ей явно интересны, — шепнула она едва слышно. — Бред какой-то… Где же нам искать адресата, если ему очень нужно видеть меня? — Мне кажется, он сам вас найдёт, — Елизавета подняла глаза к небу. Там уже вырисовывался силуэт канонёрки, окрашенной в кроваво-красный цвет. Хотя, как окрашенной… Кто-то ухитрился плеснуть на корпус ведро краски. Вот и поплыли красные пятна. Будто зарезали кого-то. Мгновенно встал вопрос: бежать сейчас или чуть позже? Отстреливаться от возможных врагов не хотелось, но другого пути не было. Резким движением Борис вынул из мешка винтовку и взвёл курок. Винтовка Мосина. Старьё-то какое… Ничего другого нет, значит, придётся выкручиваться. Вдруг по громкой связи на канонёрке прозвучало: — Опустить оружие! Приказываю: опустить оружие, иначе откроем огонь! Борис, настороженный, опустил винтовку. Вполне логично, что нужно вынудить противника прекратить сопротивление. Стоявший на борту человек в рабочей одежде вскинул правую руку с раскрытой ладонью, подняв её под наклоном, но смысл жеста не подходил к ситуации. — А можно руку в таких приветствиях не вскидывать? — возмутился Борис, пытаясь перекричать шум мотора канонёрки. В воздухе нестерпимо запахло дизелем, в лицо летел воздух, гонимый лопастями винтов. Рабочий смутился, опустил руку и исчез в капитанской рубке. Спустя минуту появился снова, и канонёрка опустилась на уровень мостовой. Рабочий сделал приглашающий жест, и Борис с Елизаветой шагнули с гладких камней на отполированный пол. Они вошли в капитанскую рубку, а рабочий закрыл за ними дверь, повернув щеколду. — Так вы и есть Ложный Пастырь? — послышался женский низкий голос. Интонация звучала слегка насмешливая, но в то же время с долькой любопытства. Настоящее самоубийство — столкнуться с разрушителем идиллии Благодати лицом к лицу. Очень смело. Женщина, стоявшая у рычага управления, всем своим видом демонстрировала уверенность и силу. Высокая, довольно худая, в грубом сером платье без инициалов, с красным шарфом на плечах. Руки спрятаны в меховую муфту. Длинные рыжие волосы, чуть вьющиеся на концах, собраны в лохматое подобие косы. Поверх них — чёрная фуражка, сразу напомнившая о Красной Армии. Глаза глубокие, яркие, под нижней губой аккуратная родинка. Щёки впалые, чуть подкрашены румянами. Женщина дёрнула за рычаг, и канонёрка быстро набрала ход. — Вы — княжна Анастасия? — Борис бросил вопрос в лицо незнакомке, словно перчатку. — Не скажу, — язвительно отрезала женщина. — Будет она ещё встречным-поперечным о себе трубить. — Мы не ищем драки, сразу говорю. — Так драка уже началась. Вопрос только в том, к кому вы присоединитесь. Какая у вас барышня, — женщина покосилась на Елизавету, и её голубые глаза прищурились, а рот растянулся в улыбке. — Очаровательная… А брошка какая… Зависть берёт. Елизавета вмиг коснулась воротника и покраснела: — Зависть есть грех смертный… — пробормотала она и вмиг попыталась закрыть шею платком. — Не смеши, милашка, — из тона женщины не исчезал сарказм. — Я крашу губы обувным гуталином, пока более богатые рвут свёклу ради красоты. Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, — от библейских строк Борис, молчавший во время разговора, мгновенно скривился. Женщина заметила это и переменилась в лице: — Вас что-то не устроило? — Ничего. Вам что от нас надо? — Я так понимаю, вы поддерживаете наши взгляды, если пришли из страны с красными знамёнами. — Родине служу. Во славу партии Ленина, — сухо отрезал Борис, ответ вполне удовлетворил незнакомку. — Вижу, народ порядком устрашён появлением Лжепророка. Это нам на руку. Хотите быстренько улететь? — в глазах женщины сверкнула задорная искра. — Запомните: за спасибо ничего не дают. Нам тут усилителей не хватает, а цены на них подскочили. Двадцать пять копеек за бутылку. — Шок-Янтарь нам нужен очень, током бьёт до полусмерти! — в рубку ворвался рабочий. — За доставку организуем тебе какой-нибудь летательный аппарат, и лети хоть на север! Дело принимало серьёзный оборот. Борис задумался: в какую авантюру он ввязался. Похоже, поручение партии становится всё хуже и хуже. Придётся принять условия. Елизавета стояла молча и внимательно слушала. Вряд ли она откажется от таких приключений, если уж из башни с первым встречным так легко сбежала. — Милашка, запоминай! — крикнула женщина ей. — Солдатское поле, Зал Героев! — теперь она обратилась к Борису с флёром угрозы в голосе: — Если сбежишь от обмена, я найду тебя. Я приду и найду тебя. Борис не придал угрозе особого значения, ведь она попросту не имела смысла в данный момент. Если уж поручили доставить немного усилителя, то надо сделать обязательно.       С канонёрки их высадили возле аэродрома, где пришвартовывалась «Благодетельница». Такое средство угонять — чистое самоубийство. Елизавета всю дорогу шёпотом болтала о назревающей революции, как в романе «Отверженные», в ней она и её спутник наверняка сыграют большую роль. Борису только гадать приходилось, где она умудрилась раздобыть этот роман и прочесть тайком от отца. Наконец он не выдержал её тихих тирад: — Лизавет, я тебе не сияющий витязь из романа. Я тебе в отцы гожусь. — Разве благочестивый отец смотрит на дочь так, как на меня смотрите вы, господин Давыдов? — как игла в сердце. Как только язык повернулся такое сказать! — Следи за языком, — металлически-сурово. Нечего выискивать места для французских романов. Всё выжжено инквизиционным огнём, подчистую, до последней страницы старых фолиантов. Лишено всякой романтической обёртки. Как и он сам, впрочем. Прячущаяся под перчаткой метка огнем прошила наружность, мгновенно опалив, иссушив паяльным жаром, оставила от цветущей юности лишь суровый контур. В лице, как наверняка подметила Елизавета, уже нет ничего, что могло привлечь взор высших чувств. Высокопарно, конечно, сказано, но никак иначе не описать. Сам так думал, ведь любви не искал совсем. Борис, видя, как спутница безотрывно глядит на него, по глазам считал мысли: будучи человеком проницательным, он видел людей насквозь. Да, его больше не заключит в объятия любовь, сердце не обретёт покоя. Ну и пусть. Мимолётная грубость наверняка показалась для девчонки горькой обидой. На правду не обижаются, говорят. Или это очередная ложь? — Похоже, мы подогреваем целое восстание. Елизавета вдруг вскинула брови, будто что-то вспомнила: — Когда мы уходили, я заметила, как та женщина вытащила из муфты пистолет, — этого только не хватало.       Борис был уверен, что Елизавета прекрасно знает местность Благодати и сможет проводить его до Солдатского поля, что бы это ни было. В чём он и убедился, заметив, насколько быстро спутница сориентировалась. Наверняка придётся гнать по воздухотрассам. Только вот вряд ли Елизавете захочется снова цепляться ему за шею. Надо будет и для неё раздобыть крюк. Пусть сама по трассам катается. — Сейчас мы в жилом районе, недалеко от фабрики Финягина. Борис огляделся. На востоке и впрямь возвышались, упираясь в небо, высоченные индустриальные здания и длинные трубы, пускавшие в облака серый угольный дым. Где-то между двумя главными зданиями блестело что-то исполинское, высеченное из золота. Елизавета пояснила, что это Финягин высек из цельного куска золота свой портрет в полный рост. Неужели она верит, что всё в этом городе из настоящего золота? Чтобы вырезать такого гиганта, не хватит всего золотого запаса мира, даже если выкопать и переплавить все оставшиеся самородки. Поразительно, какого уровня здесь достигли обман и помпезность. Всё гораздо проще: всё покрыто золотой плёнкой, лишь бы создать иллюзию неземного богатства и затуманить разум людям. Такой контраст: сверкающий город из золота и серая, почти из вулканического пепла выделанная мануфактура, где трудятся сотни рабочих. Дополнить мысль нетрудно: машин наверняка там нет, всё делается вручную и стоит дорого. На улицах нарастала тревога: всё чаще появляются фигуры белогвардейцев, от которых явно придётся прятаться или отстреливаться. Если их будет слишком много, ничего не остаётся, кроме как выбрать второй вариант. Борис решил удостовериться, что Елизавета может оказаться хорошим помощником в бою. Он бросил вопрос, будто шальную пулю: — Надеюсь, ты выстрелов и крови не боишься? Сработало мгновенно, хладнокровная девочка вмиг взяла себя в руки: — Нет. Если надо, могу подкинуть патроны. — Вот так помощник. Если мне будет совсем хреново, стреляй за меня. Откачать сможешь, если откину каблуки? — Борис заметил непонимающий взгляд. — Эх… Когда умирать начну. — Смогу. Я читала книжку по медицине. — Искусственное дыхание на Христе практиковала? — он не смог удержаться от колкой шутки. — Не богохульствуйте, господин Давыдов! — Елизавета мгновенно вспыхнула до корней волос. Борис мигом замолчал. Наверняка ругать и высмеивать местное сверхсущество — страшное преступление. Лучше не привлекать внимания и держать рот на замке. Вдруг он заметил проходящего мимо человека в длинной рясе. На монаха тот не походил совсем: шёл сгорбившись, ведь таскал на спине здоровенный чёрный гроб, привязанный к ней цепями. На лице он носил маску в виде вороньего клюва и имел вид такой устрашающий, что крохотные группы горожан по двое-трое человек поспешили покинуть улицу, а Елизавета вздрогнула и спряталась за золотой столб. Борис вмиг понял, что это и есть член Ордена Воронов. Самое главное — не попасться ему сейчас на глаза. Что Борис и сделал, подозвав Елизавету и вместе с ней быстро укрывшись в тени дома. Перед Орденом, как сказала Елизавета, Комчак уже поставил задачу: отыскать Ложного Пастыря и убить. Едва только Ворон скрылся за поворотом, появилось призрачное ощущение безопасности, призвавшее с опаской выйти из зыбко-мглистой тени. Винтовка снова легла на плечо, кольнув спину острым углом деревянного лакированного приклада. Солнце слепило, вынуждая снова ошалело, по-ленински щуриться. Патер Ностер… Борис осёкся: какое там Патер Ностер, Аве Матер и прочее? Здесь всё по-церковнославянски, о котором знаний мало. Нервное напряжение раскололо вены: вдруг Вороны сидят на крыше дома и караулят? Борис вскинул голову вместе с винтовкой и оказался прав в своей догадке: с крыши дома вмиг спрыгнули четверо вояк в чёрном, вооружённые мечами, вскричав хором: «Нет пощады ни нам, ни тебе!». Борис успел отскочить в сторону и открыть огонь. Раз — и шальной снаряд прошил сердце! Два — и Ворон упал с дырой в черепе! — Умри! — закричал другой Ворон и резко ударил мечом. Левая рука Бориса на секунду отозвалась острой болью. Всё обойдётся… Елизавета проворно пробежала дальше по улице и скрылась за поворотом. С другого конца улицы показались белогвардейцы, привлечённые стрельбой. Куда более опасные противники, решил Борис, перезарядил винтовку и переключился на солдат, щедро пуская в них свинцовый град. Пару раз, щёлкнув пальцами, он успел поджарить несколько солдат до запечённой корочки. Спрятавшись за высоким кустом возле дома, он пустил пару патронов в очередного Ворона, который, умирая, простонал: «Благодетельница, прекрати это!». Краем глаза Борис заметил, как совсем рядом появилась Елизавета. — Патроны, сударь! — крикнула она и швырнула ему немного боеприпасов. Борис снова перезарядил винтовку. Солдаты и Вороны всё прибывали, а последние даже призывали взмахом руки своих птичьих тёзок, которые вмиг устремились в его сторону. — Берегите глаза! — Елизавета тем временем, пригнувшись, пробегала рядом со стеной. Борис еле успел увернуться от десятка клювов и вмиг разнёс голову тому, кто их выпустил. Он бросился прочь с улицы, вверх по лестнице, где заметил автоматическую турель, вооружённую пулемётом. Аппарат среагировал мгновенно и пустил очередь. Несколько пуль всё же достигло цели: прошило плечо, ключицу и ударило где-то меж рёбер, почти в сердце. Борис, насколько позволяли раны, отскочил в сторону и выстрелил по нему. Вороны между тем орали разного рода лозунги, непонятные угрозы, продолжая размахивать мечами. Елизавета крикнула, что отвлечёт их. Борис заметил, как она хватает меч застреленного Ворона и с ним вступает в драку. Вот так девчонка! — Гипноз, сударь! — он пальнул по турели «Внушителем», и та принялась обстреливать врагов. Борис опустил винтовку и, опустившись на нагретые солнцем камни мостовой, принялся обыскивать трупы. Попадалась всякая мелочь: от копеек до патронов. Мародёрство, конечно, но что делать. Елизавета, оглушив последнего Ворона, опустила меч и тоже принялась за обыск. Заколдованная турель стихла, ведь больше врагов не осталось. Борис снял перчатку. Рана на левой руке постепенно наливалась кровью. С тела Ворона он подобрал аптечку, где нашёл нечто, по составу похожее на целебную мазь. Как мог, Борис смазал кожу вокруг раны, отчего края вмиг защипало. Надо найти хоть что-то, чем можно перевязать. С одного из гвардейцев он сорвал шейный платок. Одной рукой не забинтуешься. Он встал на ноги. — Лиз… Поможешь? Елизавета поднялась с камней и, подбежав, принялась бинтовать ладонь украденным шейным платком. Удар пришёлся на тыльную часть руки, заходя на костяшку среднего пальца, кровил обильно, красными круглыми каплями. Борис немного разбирался в медицине и понял, что кровотечение как минимум капиллярное. Жизни не угрожает. Уже хорошо. Он не мог не восхититься храбрости спутницы, поэтому выпалил, указав здоровой рукой на тела: — Ложь и зло! Погляди, как их лица грубы! Позади лишь вороньё и гробы! Вспышка уверенности, державшая на ногах, угасла, и Борис снова опустился на мостовую, держась за рёбра. Либо треснули, либо сломаны. Ключица горела огнём, плечо тоже. Боль дикая… Никогда ещё в такую серьёзную перестрелку он не попадал, и вот что теперь… Перед глазами темнело… Удары сердца, столь громкие и отчётливые, постепенно утихали и становились всё реже. Борис не почувствовал смерти, будто отделился от тела, провалившись вслед в темноту. — Сударь… Сударь! — после криков последовал обеспокоенный вздох. На миг мелькала в темноте то лицо Елизаветы, то её фигурка, прощупывающая пульс. В руку воткнулась игла, и Борис на периферии жизни и смерти был уверен, что это чистый адреналин, способный наконец запустить остановившееся сердце и залечить смертельные раны. — Не умирайте… — слышно было сквозь туман, отражаясь тысячекратным эхом. Адреналин раскалённой волной циркулировал по венам, возвращая телу прежнее ощущение жизни. Он ещё здесь, ещё жив. Дышит и двигается. Солнце не выжигало глаза паяльным огнём, ведь было закрыто тенью. В память въелись белыми чернилами слепые пятна из забытья. Он не помнил почти ни-чер-та, только небо, забитое по самые бронхи дымом от артиллерии, только косы, которые мог бы расплести, если бы они не были обрезаны по самый затылок, только глаза цвета синего Красного моря. Сознание Борис ощущал почти физически. Зрение сфокусировалось, и он понял, находится где-то в тени, под россыпью мелких листьев и крупных жёлтых цветов. На паркетном полу. Елизавета всё сидела рядом, на коленях, склонившись. Возле неё расположилась немолодая женщина в коричневом сарафане и сером платке. — Димитрий, он очнулся! — крикнула она, на миг оглушив звучным голосом. Борис попытался протянуть руку Елизавете, но плечо и ключица мгновенно взорвались болью. Он глухо застонал, поморщившись. — Не шевелитесь, вы ещё не поправились, — сказал вошедший в комнату человек средних лет, держащий в руке чемодан. С виду он был вполне доброжелателен… — Пули все прошли навылет, понадобилось только средство для восстановления. Борис едва нашёл в себе силы улыбнуться: вот так удача! Женщина забормотала тем временем: — Ращу травки: от головболи, от простуды и другой различной хвори. Одними молитвами сыт не будешь. Забыла представиться: госпожа Галина Мосальская. А это мой муж — Димитрий Мосальский. — Ну вы госпитальеры… Маркс вашу Энгельс… — Вас ищут по всему городу, лучше бы вам скрыться где-нибудь в рабочем районе, — последние слова госпожа Мосальская произнесла с какой-то особой интонацией, будто вкладывала в них тайный смысл. — Бедняги крестьяне… Совсем их загнобили… Полиция скоро нагрянет сюда, так что лучше уходите. Мы сделали всё, что могли. Господин Мосальский включил дряхлый радиоприёмник: «Поступили сведения, что какой-то мерзавец, относящийся, скорее всего, к Придворным, устроил в жилом квартале святого Петра настоящую бойню, где погубил восемь человек. Низкий, смуглый, одноглазый. Разыскать немедленно!» До сих пор они не могут поверить, что преступление совершил человек русской национальности, раз умалчивают об этом. Смуглый… Куда там! Лёгкий загар, как и подобает рабочему человеку. Господин Мосальский, выключив радио, резко и заразительно расхохотался. Он смеялся долго, громко, почти до писка доходил. Когда он утих, то заявил, что с таким описанием виновника торжества вряд ли найдут. Казалось, что состояние, которое только что пережил Борис, было каким-то извращённым подобием обморока, граничащего с клинической смертью. Борис чувствовал, как боль в ранах постепенно утихает. Что же это за чудо-лекарство было? Молитвы? Однозначно нет. Обскуранты способны только на это, ведь им их сверхсущество, их чудный божок, позволило. Сами его выдумали, оправдывая собственное невежество и нежелание двигаться вперёд, теперь сковывают себя цепями надуманных страданий. Ну и пусть! Если им так нравится больше. Нравится страдать и испытывать лишения. Мазохизм, не иначе. Секундная мысль вспыхнула: а что если святая Тереза Авильская, которую ангел пронзил стрелой, испытала вовсе не душевный экстаз, а более телесный, плотский и греховный? Всякое бывает, особенно если от целибата едет крыша.       Наконец с реанимацией было покончено, и Борис с Елизаветой, поблагодарив чету лекарей, двинулись дальше по улице вверх по каменной лестнице, по чьим перилам вились стебли восхитительных золотисто-жёлтых роз, разливавших яркий аромат. Они проскользнули мимо вертящейся турели и бегом бросились вон. — Сгорела, бедная, она! Зола осталась одна! Да башмачки ещё стоят, печально на золу глядят… — Борис вспомнил это по поводу обгоревших тел возле дома Мосальских. — Вы не сильно испугались, когда упали в обморок? — Елизавета положила шприц в карман, спрятанный среди складок юбки. Такая вещь точно пригодится. — Нормально. — Нормально испугались? — на самом деле Борис не чувствовал ничего, кроме нарастающей боли и звона в ушах. — Именно так. Надо идти на это Солдатское поле. Им пришлось избегать людных улиц, лишь бы не попадаться на глаза прохожим. Благочестие здесь точно включает доносы на всех не соответствующих общепринятым канонам и расправу с этими несчастными. Всё по воле сверхсущества. Мало отлично от реальности внизу, где то же делают с несогласными с идеологией партии, попутно унижая до состояния «ниже подвала». Стыд — такое чувство… Его запросто внушить, если заставить человека придерживаться определённых рамок и угнетать за выход из них. При помощи стыда можно легко управлять людьми и запросто загнать их в угол. И с собственным характером это прекрасно работает. «Гляди, какой красивый идёт! Моли бога, чтобы отнял красоту-то! Девушек невинных губишь! Себя губишь, девушек соблазняешь! Бабы старые, благочестивые о смерти забывают, падают перед красотой! Ушла девчушка одна, из-за тебя ушла, бедняжка, жизни не успев глотнуть! Куда прячешься, глупый! От бога не уйдёшь!» Хоть Борис и не слышал осуждения, но видел в глазах редких-редких мимопроходящих прохожих в глухих переулках. Сердце его так и рвалось, каждая фраза по нему как кувалдой била, разбрызгивая беспощадно кровь. Борис чувствовал, как она стекала на верхнюю губу. Он обошёлся без напоминания Елизаветы, отвернулся и утёр нос рукавом. Борис не мог вспомнить, кто была та девушка, которая ушла так внезапно. Своего рода внутреннее чутьё ему подсказывало: чем больше восстановится утраченных фрагментов в вырванном куске памяти, тем больнее станет жить. Охватила странная тревога. За себя он уже не боялся, хоть тучи над страной постепенно сгущались. Жить, говорили одни, страшно стало, что делать? Лучший выход, говорили другие, запереться дома в затворничестве, только рапортовать регулярно, что ничего противопартийного не делаешь. Даже сотрудников НКВД это не обошло.