Благодать

      После произошедшего в зале, посвящённом Гражданской войне, Борис хотел только одного: забыть всё снова. Тот кусок памяти, беспощадно вырванный, сквозь кровь и боль вшился снова, предательски пульсируя и секундно оживая. Прошлые годы окутаны серым туманом: Борис помнил только когда, где и кем рождён, как провёл детство, что пережил нечто болезненное. Теперь он вспомнил, что именно, и хотел стереть это снова. Он не смел поверить, что с воздухом всё в порядке, но ко смраду дизеля успел привыкнуть. Карболка чувствовалась так явно, что отрицать её присутствия он не мог. В больших концентрациях она выжигает глаза и кожу. Именно поэтому её используют для асептики. Нет. Явно это тот самый пятипроцентный раствор. Его просто распылили. Наконец в конце зала, на балконе Борис завидел силуэт, стоящий лицом к внутреннему двору. Голосом Слуцкого тот продолжал увещевать солдат, под конец призывая их умереть во имя высшей цели. Безумный старик. Жестянки Комчака рано или поздно догадаются, как сюда проникнуть, и тогда расправы не миновать. Наверняка есть другой вход, ведущий сюда с внутреннего двора, и им не преминут воспользоваться. Или же всё кончится гораздо прозаичнее: с балкона напротив одноглазого вояку расстреляют в упор. От последней мысли резко поплохело. Борис был уверен, что лицо под красной самодельной повязкой побледнело и позеленело одновременно от оживших жутких воспоминаний. Он опустил кусок ткани: карболка чувствовалась, но глаза не выжигала. — Слуцкий, — крикнул Борис, привлекая внимание фигуры на балконе, — ты не понимаешь, что творишь. На твои вопли сейчас сбегутся враги! Они уже почти здесь! — Ты не тот солдат, которого я знал! Ты жестянка! Не тот, кто покрыл себя славой двадцатого августа 1920 года! Оловянный солдатик! Борис, не обращая внимания на явные оскорбления, подбежал к нему и попытался заломить ему руки за спину. В свете закатного солнца он увидел, что Слуцкий давно уже седой, совсем не такой молодой и бойкий, как на плакате. Слуцкий всеми силами оказывал сопротивление. Вырываясь, он ударил Бориса в грудь кулаком. Электрический разряд мигом прошил всё тело, отозвавшись секундной дикой болью. Кое-как придя в себя, Борис избавился от платка на лице, снял другой обрывок с Елизаветы и двумя кусками красной материи принялся связывать за спиной руки бывшего боевого товарища, который продолжал разглагольствовать: — Это Слуцкий сражался за свою страну во время Гражданской войны! Это Слуцкий бился с японцами в Маньчжоу-го и штурмовал ворота Токио! Слуцкий! Этот жестянщик не пройдёт! Бейте их, братцы! — Лиза, — окликнул Борис, удерживая Слуцкого изо всех сил, — смотри, вон там лежит плакат. Изорви его на полоски! Свяжем его покрепче! Прости, Корнилий, но мы вынуждены. Для твоей же безопасности, — он видел, как Елизавета старательно расправляется с очередным огненно-рыжим пропагандистским плакатом. Покончив с этим, она подбежала к балкону и проворно принялась скреплять конечности и тело старого вояки крепкими узлами, пока Борис его удерживал. Где она только научилась такому? — Комчак забрал моё прошлое, но теперь не получит ничего! — один из обрывков плаката помешал Слуцкому продолжить пылкую речь, мутировав в зачаток кляпа и заткнув рот. В довершение всего в дело пошёл кушак, которым Борис подвязывал косоворотку. Борис вдруг заметил лежащий в углу большой деревянный ящик. Если присмотреться, то он открыт и давно в заскорузлых трещинах и выпуклых сучках. Ещё от него разносится аромат лака. Аромат гроба, затхлой земли, мертвенно-холодного могильного камня. Всё же зал о Гражданской войне сделали достоверно. Один только кровавый снег чего стоил. Метели били по лицу взаправду, острыми кольями ударялись о форму, только сильнее добивая. Тогда, почти двадцать лет назад, Борису хотелось упасть в холодный проволочно-колючий сугроб открытой окровенелой грудью и наконец скончаться от холода. Вражеская медсестра говорила: прощай их, прощай врагов своих. Борис тогда презрительно сплюнул кровь и поморщился. Легко толкать проповеди, пока тебя самого не искалечат до полусмерти. Он вернулся в настоящее: — Перетащим его в бар. Там есть погреб. Подтащим к ящику! Борис с Елизаветой подхватили Слуцкого за колени и рёбра и кое-как донесли до ящика и положили внутрь. Крышкой его накрыть им труда не составило. Теперь стояла самая сложная задача: отнести этот ящик в погреб бара. Желательно незаметно, но для этого придётся перебить всех врагов. Это уже нетрудно. Над всеми, кого любим, вершим геноцид. Всё верно, всё по Библии. Им пришлось выбежать на балкон и спрыгнуть с него с высоты четвёртого этажа. На самом деле этажей только два, просто потолки очень высокие. Елизавету Борис поймал и поставил на землю, ведь совершенно не хотел, чтобы она сломала ногу или разбила голову. Огромные кованые ворота преграждали путь в здание напротив. — Вы слишком большой, а я пролезу, — Елизавета проворно протиснулась меж прутьев. — Разведаю, что там. Патронов, пуль принесу. — Осторожней там, — Борис всё ещё пребывал в смятении, но за спутницу уже не беспокоился. Несколько минут спустя Елизавета вернулась с аптечкой, которую приберегла себе, и копейками, коих насчиталось штук девяносто. Плюс ещё остатки в кармане. Целый, Маркс его, рубль! На него можно купить целых сто коробков спичек или пять батонов хлеба. — Зал по уши затыкан солдатами, — сообщила Елизавета, проверяя целостность шприца, который носила в кармане юбки. Шприц не пострадал, значит, ещё пригодится при возможной реанимации. Где только она раздобудет лекарство? — Придётся пробиваться. Патроны ещё есть, если надо, подкину ещё. Перебить всех в рамках чистки, ведь все и так порядком тревожатся, запирая кипяточно-раскалённое чекистское сердце на сотни замков. Потом, едва отложив винтовку, залить целым ледяным кувшином, чтобы в груди химически шипело, как таблетка в стакане. Лучше уж вершить казнь самому, чем наблюдать, как это делает кто-то. Во втором случае гораздо больнее, ведь ты не упустил возможность разделаться с человеком сам. Елизавета между тем проворно вскрыла замок ворот. Надо идти дальше, пытаясь морально подготовить себя к следующей схватке. Теперь Борис видел в белых солдатах лишь врагов, которых надлежало истребить. Плевать, сколько крови придётся пролить. Едва только они прошли в открытую комнату, отгороженную от внешнего мира лишь высоком колоннами, как очутились в западне: путь назад тут же перекрыли враги. Борис медленно развернулся, предполагая, что ему не разнесут голову в то же мгновение. Белогвардейцы вооружены исключительно холодным оружием. Прекрасно. Пора испытать казацкую находку, заодно проверить, не отвык ли, не забыл ли приёмов. Эти мрази должны умереть, чтобы больше никому не причинить вреда, никому больше так жестоко и бесцеремонно не пускать пулю в затылок. Не время думать. Действовать! Нервы так раскалывались, что пришлось отчаянно заорать и кинуться в бой. Он застал противников врасплох! Борис нанёс саблей несколько долисекундных ударов, наскочив на солдат в бешеном прыжке. Кровь тут же брызнула диким потоком, залив всё вокруг. Если он был бы ещё более жестоким, так расчленил бы их ко всем чертям. Взор залит красным. Кровь и мясо повсюду. Ярость слишком сильна, затмила здравый смысл. Борис уже не владел собой, бил куда придётся. Он резко отскочил в сторону. Враги наплывали. Их всё больше и больше. Уничтожить. Уничтожить их всех! Он снова набросился, рассекая на куски, не смел обернуться в сторону Елизаветы, которую вовсе не замечал, так как своим выражением лица наверняка напугал бы её. Борис чувствовал, как силы постепенно истощаются, и только ярость держит на ногах. Пора переходить к обороне. Отбиваясь, Борис позволил врагам теснить себя в коридор, своего рода ловушку, но уже заготовил план. Он выждал секунду, после чего начал действовать саблей так яростно, что перерубал врагов пополам, что кровь заливала пол и стены. Одному из солдат, который кое-как дополз до выхода, он пощады не дал: десятком пуль разнёс голову, расплескав по стене содержимое черепа. Хорошо, что Елизавета этого не видит, иначе её бы вырвало уже давно. Больше никого не осталось. Все перебиты. Как жаль! Туман, затмивший здравый смысл, начал рассеиваться, открывая ясную картину кровавой резни. Чистое оружие и сверхчеловеческая сила, без всяких усилителей. Вспышка ярости, державшая на ногах, утихла, и Борис осел на полу коридора, прижавшись спиной к стене. Задача выполнена. Одна из десятков промежуточных, тонкой нитью ведущих к итогу. Сабля кровила так, будто её иссекли плетью тысячу раз. По живому. Взмахнуть и рассечь до кости. Какая жестокость. Особенно к детям. Думают, что дикая боль принудит их к покорности. Нет! Жестокость порождает ответную, пока жертва ещё жива. Думает слишком громко, голова гудит. Дикость. Можно теперь и ящик перетащить. Только перетащить — громко сказано. Погрузить в тачку и кое-как через тайный проход вытащить в зал. Там уже всё зачищено людьми Слуцкого, повсюду лежат трупы жестянок Комчака. Елизавету слегка подташнивало, что ясно по зеленоватому цвету лица. Комичное в целом, зрелище: катим по залитому кровью залу тачку со связанным стариком. — Как к этому привыкаешь? К убийствам... — девчонка явно не в себе, едва держалась. — Быстрее, чем ты думаешь, — Борис был прав как никогда. Работа требует. Конечно, шанс побыть исполнителем выпадает нередко, и на спусковой крючок приходится нажимать часто, зато делаешь это со всей отдачей. — Вот-вот, — вставил свои пять копеек Слуцкий, с которого импровизированный кляп уже сняли, но не развязали. — Когда каждый божий день видишь боль, стоны голодающих и отчаяние, то приходится что-то делать, ведь все мы люди, прости господи... — Это не тот случай, — отмахнулся Борис. — Вижу, у вас целая революционная кампания. — А то! Придворные, конечно, ещё пока в рабочем районе сидят, — снова эта странная интонация, что была ещё у госпожи Мосальской, — но уже заготавливают планы. Заготавливают... У меня там в погребе огурцы остались! Борька, прибавь ходу! — Я тебе автомобиль, что ли? — Борис прибавил шаг, ведь спорить было бесполезно.       Из зала они втроём выбрались быстро. Никого живого в коридорах не оказалось, и они проскочили в бар вполне успешно. Борис с Елизаветой при помощи мебели забаррикадировали дверь. Вход в погреб прятался под ковром, и Слуцкого пришлось развязать, чтобы он туда спустился. Тот сразу кинулся вглубь не тронутой светом темноты, будто своим единственным глазом прекрасно всё видел, крича что-то про огурцы. Такой же чудаковатый старик, как и прежде. Доигрался. Возможно, здесь у него был неплохой дом, а теперь ему приходится ютиться в погребе. Зато с огурцами, Маркс его! — Слуцкий очень любит говорить правду в глаза, от чего и страдает, — пояснил Борис Елизавете, избавляясь от пропитавшегося кровью жилета. Копейки не заржавеют, со всем остальным тоже ничего не случится, если из карманов вытащить. Та открытка с Башней Памятников больше ни к чему. Стоящий на табурете таз с ледяной водой Борис отыскал быстро. Должно быть, забыл кто-то. Климат здесь холодный, почти поздняя осень. У Бориса назрел вопрос: девчонка хоть не простудилась? Неудобно будет привезти её в Москву с температурой под сорок. От ледяной воды его руки будто сковало, и она окрасилась в чёрный цвет. Всему виной темнота. Вынеси таз на свет — вода тут же покраснеет. Борис хорошенько отжал мокрый жилет, после чего развесил на стуле сушиться. Всё же к крови нужен особый подход. Ледяная вода смоет на ура, а кипяток только свернёт. — Хватит, нагулялись, набегались, — Борис принялся растирать закоченевшие руки. Елизавета стояла неподвижно, держа в руках фонарь и наблюдая, как Слуцкий уплетает огурцы. — Корнилий Евграфыч, приятного аппетита. Так, на дворе вечер, ужинать и спать пора, и суеверие проверить. Надо настроиться на нужный лад. — Свечи наверху, если что, — отозвался Слуцкий, покончив с банкой. Борис принёс несколько свеч из бара, нашёл на полке коробок спичек и быстро всё зажёг. Погреб сразу наполнился антуражем некой таинственности. Самое то здесь будет вызвать демона или принести в жертву ягнёнка. Борис осёкся: что за бред он сейчас нёс в своей голове? Он тут же придал себе уверенности, расставив свечи на столе в дальнем углу погреба и сев рядом. Слуцкий тем временем поспешил удалиться, остервенело крестясь и бормоча: «Что же вы тут собираетесь делать? Делайте, что хотите, но меня не втягивайте!» — Вопрос на засыпку: ты ещё не передумала убегать в Париж, а? — Борис прищурил глаза и искривил рот в зловещем выражении. Сколько он себя помнил, такие гримасы мог корчить превосходно. Голос он понизил, отчего в нём прорезалась хрипотца. — Ты же помнишь, с кем связалась? — Лжепророк... Порождение ада, туда же тебе и дорога, — Елизавета говорила твёрдо и решительно, чем убедила: мозги ей промыли хорошо. Лицо у неё сделалось презрительным. Она так осмелела, что даже на «ты» перешла. — Ты убил всех этих людей! Я видела: ты весь в крови! Твои руки в ней по локоть, и ты её не отмоешь никогда. — А ты как думала? Рыцарь без страха и упрёка? Мне ничего не стоит переступить через человека, если он мне враг и враг моей родины. А ты для своего отца капиталовложение. Он не видит в тебе человека. — Он любит меня и готовит к великой миссии! — девчонка вспылила. О, как ей не идёт злиться. — Я должна править Благодатью после него! Смелое заявление. — Вот как, — Борис видел, что Елизавета будет твёрдо оборонять свои духовные скрепы. Хрупкая вещь, как известно. — Неужели и про Париж забудешь? Прямо в цель. Едва услышав это, Елизавета в свете свеч стала совсем белая, и только синие глаза выделялись ярким пятном. Она пошатнулась обломанной веткой срубленно-подбито, но сумела удержаться в хрупко-блёклом равновесии. Любой другой манипулятор давно дал бы праздничный салют в сердце, расколов фейерверком коронарные артерии, но это не тот случай. Борис ничего не чувствовал. — Сказать нечего. Отец ораторскому мастерству не учил? Она опять молчала. Сокрушена. Не забудет, если нечего заявить. Мечту так просто не отбросишь, не отрежешь, как прогнившую от гангрены конечность. Мечта — такая вещь... Приходит и уходит, иногда не возвращается никогда. — Не искушай меня... — выдавила она наконец. Борис продолжил: — Не берёшь ответственность на себя? Очень мило. Сколько я видел религиозных людей, так никто из них не брал на себя это бремя. Им проще свалить всё на сверхъестественных существ, которых они же сами и выдумали, — он наблюдал, как Елизавета краснеет и стискивает нательный крест под платьем, — на бога, на дьявола, лишь бы оправдаться. Она совсем стала пунцовая. Очаровательно. Как легко их сбить с толку, ведь ничего, кроме Библии, в глаза не видели. Шансы многократно уменьшаются, ведь их аргументы разбиваются об атеистическое мышление, как горох о стену. Елизавета дёрнулась, схватила с полки мел, сверкнувший белой звездой в свете фонаря, и принялась чертить круг вокруг себя. Если начертить пентаграмму — то можно и дьявола вызвать. Нет — крест начертила. Какая ирония. Начертила. От слова «чёрт». В первую ночь она сдастся быстро. Может, потом наберётся силы духа. — Порою именно те, кто взял на себя ответственность, страдают сильнее. А те, кто берет на себя грехи всего человечества, если таковые есть, самые настоящие мазохисты, каких свет не видел. Расстройство, ничего не скажешь, — Борис смотрел, как Елизавета столбом стоит в меловом кругу, сложив крестом пальцы. Всё шло по плану. Борис щёлкнул пальцами обеих рук, чтобы успокоить нервы, но вдруг яркая зелёная вспышка, будто исходящая изнутри мозга, на мгновение ослепила его, и тут же послышался крик явно испугавшейся Елизаветы. Он не сразу понял, что произошло. На пальцах левой руки горели зелёные искры. Он неосознанно применил «Внушитель» в двойном объём, наверняка поймал при этом подобие передозировки, и от такого эффекта у него загорелись глаза в буквальнейшем из смыслов. Да, он её хорошо припугнул, хоть и не по своей воле. Извиниться Борис собирался позже, ведь ни к чему Ложному Пастырю, не знающему добра сатанинскому порождению, извинения. Выходить из роли в самый разгар спектакля не комильфо. Перепуганная Елизавета всё ещё стояла в меловом кругу, но теперь уже стискивала крест под платьем, будто этот кусочек металла мог спасти её. Интересно, отец научил её отчитке? Нет, не научил, иначе она бы вовсю её бормотала сейчас. Как жаль! — Мне так понравилось, как ты пыталась изгонять меня. Спи спокойно, Лиз, — прозвучало несколько зловеще, впрочем, как и предполагалось. Елизавета послушалась и начала обустраивать место для сна. В итоге, нервная, она пристроилась на паре деревянных поддонов, набросав на них кучу разного тряпья и прохудившийся матрас, и накрылась лежащей в углу драной занавеской. Она будет спать спокойно, в отличие от него. Теперь патологически страшно засыпать, зная, что во снах оживут страшные воспоминания, расцветут ещё ярче. В тёмных углах погреба наверняка притаились белогвардейцы. Ждут, чтобы напасть и зарезать во сне. Да, именно так. Это было так и будет так. Тревога пробежала по спине штычно-лезвийным холодом. Борис прокрался в другой угол погреба, ежесекундно оборачиваясь и во все глаза высматривая врага. Конфронтация. Если хотят зарезать, режь в ответ. Он схватил с полки кухонный нож и выставил перед собой. Паранойя — известный недуг. Им страдают в основном диктаторы, ведь им нужно любой ценой удерживать власть. Да, здесь определённо прячется враг. Бить без промедления в сердце, провернуть и резко вытащить. Так откровенно не вооружаться. Лучше просто отвести руку в сторону и прижать её к солнечному сплетению. Опасность на каждом шагу. Сначала хотели отравить карболкой, сейчас заслали наёмника. То ещё декадентство. Холод сковал вены, обернулся кристаллически-острым чёрным льдом. Рукоятка зажата в ладони до онемения. Борис скинул поклажу с плеч, лёг на поддоны в другом углу погреба, но сон никак не шёл в голову. Он свернул из тряпья подобие подушки и под неё подложил руку с ножом. Оружие лучше держать при себе. Наконец Борис смог заснуть, но сон больше напоминал наркотический дурман. Скорее всего, виной всему опий в составе усилителей. Удивительно только, что привыкания не вызывает, и не приходится каждый раз принимать дозу. Зыбкое забвение окутало разум, острыми ножами прошлось по венам и достигло сердца, смешавшись с кровью. Будто внутривенно ему ввели конскую дозу транквилизатора. После пробуждения от такой дозы ты всё равно как в тумане, не соображаешь, что с тобой происходит и где ты находишься. Борис перестал ощущать тело и окончательно провалился в бездну. Рано или поздно он должен был оказаться лицом к лицу с собственной памятью, такой хрупкой и прозрачной. Чуть заденешь, и разлетится вдребезги. «Ты даже её не знаешь!» «Для меня она почти незнакомка» В нос ему ударил ладан. Всё та же дикая смесь, выжигающая глаза, от которой иногда загибаются в приступе удушья. Такое бывает, если болеешь астмой или чахоткой. Хорошо, что нет ни того, ни другого. Явственно виднелась молельня, похожая на ту, которую Борис видел в Башне, только не такая аскетичная, если можно было вообще так сказать. Взгляд сверлил икону не хуже дрели. Борис уловил частые-частые шаги: бежит кто-то. Он обернулся. Вот так встреча! Финягин собственной персоной! «Отец мой!» Борис остолбенел. Не могло быть такого. Если это сон, то это явно бред сумасшедшего. Мысли метались, но рот почему-то ответил холодно и старчески-хрипло: «Нашли Агнца?» «Нет... Солдаты уверяли, что Давыдов убит в квартале святого Петра, но потом его видели в Солдатском поле! Агнец как сквозь землю провалился!» Агнец, значит... Чёрт, неужели сейчас он на месте Комчака? Нет, не может быть такого. Залезть в чужую голову, представить себя на его месте? Быть не может! Борис проговорил устало, так нелепо контрастируя со своим внутренним помешательством: «Что за дети нынче, право...» Он принял из рук Финягина пузырёк валерьянки и резко осушил, при этом чувствовал непреодолимую слабость во всем теле, усугублявшуюся тяжестью. Так вот что имел в виду Слуцкий, когда говорил про цепи. Он чувствовал, как под рясой скрипят самые настоящие оковы, беспощадно трущиеся о голую кожу. Снаружи он твёрд и неприступен, под мускулами же трещит, раскалывая кости, выдержка. Вылететь бы торпедой из такого сна, ведь не для этого мать растила. Не для того, чтобы он потом сходил с ума и ловил сны в стиле Сальвадора Дали. Тот ещё художник. У него усы забавно закручиваются. И он рисует непонятно что. Альфонс Муха лучше. Всё вокруг расплылось, размазалось, будто пятна от воздействия промокашки, после чего подёрнулось темнотой.       Его разбудил резкий шум снаружи. Борис резко подорвался с импровизированного лежбища и огляделся. Елизавета по-прежнему спала, но уже была в шаге от пробуждения, ведь беспокойно ворочалась под одеялом. Неизвестно, где провёл ночь Слуцкий и спал ли он вообще. С его армейским характером второе вполне возможно. Потом Борис вспомнил: сквозь сон слышался адский скрежет, стук, грохот, а всё, что было до того, уже размылось и забылось. Он поднялся и неслышным шагом, на ощупь дошёл до стула, на котором оставил сушиться жилет. Всё прекрасно высохло, значит можно надеть и всё снова разложить по карманам. Разгрызенная вчера губа схватилась неприятной коркой, но почти не болела. Борис словно не замечал боли вчера. Едва только он выбрался из погреба, глаза ему тут же выжег рассвет, тысячекратно усиленный отражением от золотых куполов за окном. Подозрительно тихо и спокойно. Не может такого быть. За дверью наверняка засада, вооружённая до зубов. Только сейчас Борис понял, что спал отвратительно. Бодрость вроде бы прибавилась, а всё равно паршиво. Будто он лежал на стекловате. Показалось, что стало немного теплее. Неужели здесь есть смена времён года и здесь вспомнили, что сейчас июль? А вот и старина Корнилий, сидит, привалившись спиной к колонне, поддерживающей потолок. Пиратская повязка нагло съехала, усы взъерошены, сидит и смотрит по сторонам. Слуцкий заметил его и повернул голову, громко зевнув: — Громко храпел, да? — Храпел — это какое-то другое слово, Корнилий Евграфыч, — Борис понимал, что сейчас злиться ни к чему, но уже совладать с собой не мог и процедил: — Вы издавали такой звук, будто мимо погреба проехал товарняк с металлической посудой. Как будто на духовой оркестр лавина упала. — Борька, не корчи такую страшную рожу, мне аж страшно! — старик не лгал. Борис чувствовал, как натянулась кожа на щеках от искривлённых губ. Благодать оставила от себя несколько пулевых меток, окунула в унижение по самое горло, ослепила блеском, вырезала на лице пугающую гримасу. Самое то, ведь не надо корчить из себя само благочестие, когда после очередного забоя скота возвращаешься домой и отстирываешь форму с перекисью, потому что иначе уже нельзя. Борис, понимая, что сказать больше нечего, круто развернулся на каблуках и спустился обратно в погреб. Уже там он зажёг фонарь спичкой и осмотрелся: кто-то уже расставил по полкам посуду и умудрился запихнуть сюда крохотную дровяную печь, чем-то напоминающую газовую плиту. Ага! Здесь ещё и примус на керосине! Замечательно! Лучше уж взять его. Борис услышал шорох и скрип досок неподалёку. Похоже, Елизавета проснулась. Она шла к нему, голубым пятном постепенно возникая из темноты. — Не очень доброе утро. Есть хочешь, Лиз? Сейчас сделаю что-нибудь, — Борис вооружился спичками и зажёг примус. Всё необходимое отыскалось быстро: молоко, кастрюля, овсяная крупа. Если завтракать, то сытно, ведь вряд ли останется время на остальные приёмы пищи. Перестрелки и погони, будь они неладны. — Да мне много не надо: ломтик хлеба и кружку воды, — голос её был искажён спросонья. Борис посуровел и стукнул черпаком по столу: — Здрасьте, приехали! Хочешь от голода страдать? Елизавета от этого удара вздрогнула и будто бы взбодрилась: — Так предписано: не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст божиих. Борис снова стукнул, но теперь уже по кастрюле: — Весомый, конечно, аргумент, но мой ответ: нет! Вдалбливай себе аскезу сколько хочешь, но я на твои голодные муки смотреть не собираюсь.       Самым долгим делом в варке каши оказалось остудить её. Борис, водя ложкой по дну кастрюли, думал, что это продлится вечность. Елизавета сидела на низкой бочке, за импровизированным столом, сложенным из поддонов, ещё ночью бывших кроватями. Высокие миски нашлись недалеко, на пыльных полках. Борис поставил завтрак на стол и принялся за еду, но заметил, что Елизавета после первой ложки сидит, уставившись в миску. Он отложил ложку и гаркнул: — Что ты смотришь на овсянку, как Ленин на буржуазию, Лиз? Ешь, пока не остыла. — Почему она такая вкусная... — восхищённо протянула та в ответ. — Так и тает... — На молоке сварил, вот и вся хитрость, — отрезал Борис, прищурившись. — Если варить на воде, то это как сопли. Ешь, — сказал он так, будто отдавал приказ подчинённым. Елизавета подскочила на своей бочке, чуть не упав, и начала быстро-быстро уплетать завтрак. Поужинать вчера, конечно, забыли. Ну и Маркс с ним. Наконец с овсянкой было покончено. Борис бросил миски в таз, где до того сушил жилет, ведь вряд ли здесь есть что-то ещё, где можно помыть посуду. Напоследок он ещё раз проверил кожаный мешок с поклажей. Надо бы положить туда хоть какой-то перекус, потому что на полноценный приём пищи времени не будет. Идея фикс какая-то. Идёт по второму кругу. Бред какой-то. Борис принялся во все глаза смотреть по полкам погреба, выискивая подобие перекуса. — Тут банка сгущёнки есть... Вот дела... Не по ГОСТу, конечно, но... — он облизнул спёкшиеся губы. — Красота! Берём! Ещё одна идея фикс, въевшаяся в мозг. Чёртова пятипроцентная карболка. Борис до сих пор не мог сообразить, травит ли такая доза или нет. Ещё крутилось слово. Термин. Приём. Козырь. Странная цепочка слов. Ретроградка. Ретроград. Город старого. Старый город. Чёрт! Резкий внутренний возглас прервал цепочечный бред. Борис положил злосчастную банку в мешок, проверил пистолет, винтовку и дробовик. Сколько раз он уже это сделал? Па-ра-нойя. Он наткнулся на горящую тусклым янтарным цветом бутыль. Яркая наклейка с молнией дала догадку: Шок-Янтарь. Наконец-то. Непонятно отчего во всем теле вдруг разлилась тупая боль, чем-то походящая на изнеможение. Когда валишься с ног от усталости и хочешь сдохнуть. Борис пристроился у стены погреба, содрогаясь от внутренней боли. Будто болит что-то астральное, фантомное. Как если бы саблей снесли руку, а ты её всё равно чувствуешь. И она болит. Он откупорил ярко-оранжевую перламутровую бутылку заветного усилителя и сделал глоток обжигающей жидкости. Тело прошила такая боль, словно его пронзили острым мечом, содрали кожу вместе с мускулами и ударили током одновременно. В глазах всё разом погасло, перемежаясь вспышками молний. На периферии он услышал дикий крик. Последнее, что он почувствовал — упал замертво.