Благодать

      Вдвоём Борис и Елизавета долетели до одной из вражеских канонёрок, причём по пути, находясь совсем близко, Борис на лету выставил саблю так, что она начисто снесла головы двух солдат. Он спустился с трассы и быстро разобрался с остальными. С этим тварями надо действовать решительно. Ещё свинцовый град по другому отряду! Сердце его бешено колотилось, кровь шумела в висках. Борис продолжал палить, ощущая, как кисти наливаются свинцом. Не время проявлять слабость! Ещё немного огня им не повредит. Так-то! Турель подчинить себе, пусть тоже помогает. Чёрт, патроны кончились! Борис беззвучно выругался, разгневанно бросил на пол дробовик и снова запрыгнул на монорельс. На борту вражеской канонёрки он не ожидал увидеть лёгкого боя. Несколько до зубов вооружённых гвардейцев. С такими лучше драться холодным оружием. Сабля — верный кровавый помощник. Борис спрыгнул с монорельса, вытаскивая её из ножен на ходу. Удар — и алый поток из проткнутого сердца брызнул на дощатый пол. Один затеял накинуться и хорошенько ранить, но реакция сверхскоростная. Блок. Ответный взмах и брызги крови. Ещё раз! Тяжёлый противник, так ещё и остальные накинулись. Борис едва успевал наносить удары, при этом чувствуя, как лопается кожа под вражескими клинками. Тут и усилитель пригодится. Он пальнул по ним как следует, поджёг одного из гвардейцев. Не время расслабляться! Ещё пара взмахов саблей. Когда же эти выродки наконец сдохнут... Борис ощутил вдруг сильную хватку на шее. Проклятье, это враг пытается придушить, подкравшись сзади. Перед глазами резко возникло берлински-лазурное небо. Голову ему откинули назад, больно схватив за волосы на затылке. Воздуха не хватало, под веками скапливалась кровь и открывалс соседний астрал. Борис сумел собраться с силами и как следует вмазать свободной рукой по лицу одного из белогвардейских подонков. Того, который держит за шею, он умудрился пнуть острым локтём под рёбра. Свободен. Пульс стучал размеренно-отрывисто где-то в горле, отбойным молотком бил по гортани. Крови Борис уже потерял достаточно, но надо было продержаться. Творилось что-то неладное: всё виделось с секундной задержкой. Ударить этого выродка саблей в сердце всё равно не составило труда. Всех перебил. Неужели получилось... Сознание не поспевало за зрением. Да, будь он изнеженным буржуа, который дерётся только с учителем фехтования, его песенка была бы спета. Хорошо, что всё иначе. В свои тридцать с небольшим Борис повидал всякое, умел биться против нескольких, превозмогая боль и дурноту. Как они черканули-то хорошо, а... Боль как-то наискосок рассекала рёбра, даже дышать тяжело... Кто знает, может, ребро и сломано. Руки тоже кровоточили. Левое плечо и правое запястье глубоко порезаны. Похоже, тот щит от рыжих близнецов защищал только от огнестрельных ран. Нет, от режущих тоже. Без щита он бы уже лежал без сознания от такой кровопотери. Борис огляделся и уловил на другой вражеской канонёрке синюю мечущуюся точку. Елизавета тоже билась, как могла. Нужно вывести врагов из строя. Борис забежал в открытую капитанскую рубку и высмотрел рядом с рычагом управления красную кнопку. Возможно, это кнопка самоуничтожения. Он ткнул по ней пальцем и стремглав бросился вон! Запрыгнуть на монорельс Борис успел за секунду до мощной детонации. Загоревшаяся канонёрка рухнула вниз, превратившись в груду жжёного металлолома. Слух сотряс громкий хлопок. Борис обернулся и увидел, что и другая канонёрка тоже сбита, а по монорельсу вовсю скользит Елизавета в подпалённом платье. Сам он запрыгнул на ту же трассу и вместе с Елизаветой добрался до Слуцкого, который с борта вовсю вёл обстрел. О, похоже, у старика кончились патроны. Смысла палить уже не было. Основная задача выполнена. — В рубку марш! — скомандовал Слуцкий и первым занял место у рычага.       Борис заметил, что Елизавета держит под мышкой аптечку. Он сел у двери, страдальчески сморщившись от перечной рези в ранах. Он весь был окровавлен. Да и девчонка тоже пострадала, но подлаталась, как могла. На щеке порез, рука перемотана. Рёбра так и полосовало, руки будто вскрывало бритвой. Надо тоже подлечиться. Елизавета откинула полы его жилета в стороны, чтобы осмотреть рану. Только и приходилось ей делать, что подрабатывать медсестрой. Она сложила было три пальца, чтобы перекрестить перед лечением, но Борис оборвал это намерение грубым оскалом, будто говорил: «Даже не думай!» — Придётся снять, наверное... — стеклисто-робко, наивно-иллюзорно. Сама себя же загоняла. Наверняка она никогда не видела тела мужчины вне рамок икон. Лучше уж самому всё сделать, если она даже рану осмотреть не может, не наступив на горло своей проклятой морали. Да, рана вышла глубокая, кровь проступает липким чёрным пятном. Но обнажиться ради перевязки? Можно обойтись и без этого. Самому противно. Бинты можно наложить, не раздеваясь. Бедняжка, аж жмурится. Ох, эта христианская мораль. Когда-нибудь они со своим стремлением к духовному очищению уничтожат себя сами. Да будет так. Борис приложил руку к левому виску и, сам не зная зачем, постучал пальцем по щеке. Он вспомнил так некстати: как известно, не испытывать смущение, обиду, страх и боль, ненависть и отвращение помогает алкоголь. Можно и выпить для чистого обезболивания... Нет, ни в коем случае! Всё вытерпеть. Даже если полезут в рану ржавым зондом и проковыряют насквозь. — Тут осталось ещё немного лекарства... Я успела собрать... Уколоть можно и сквозь одежду. Прекрасно, но лучше всё-таки развести края воротника в стороны, чтобы было проще колоть под рёбра. Нет, грудь обнажить можно, но не полностью. Так, чтобы шприцом куда надо дотянулась. Опять жмурится. Да твою Маркс! Борис глянул на себя: ключицы выпирают, как у жертвы поволжского голода. Да, сам он тоже лет пять назад попал под жернова нехватки продовольствия. Он помнил, что тогда исхудал до неприличия. Зимой тридцать третьего года он ходил кирпично-красный от мороза, с ввалившимися окровенелыми глазами и щеками, но на ногах держался. В то время он был в командировке недалеко от Саратова, вот в самую гущу и попал. И помнил он почему-то жуткую вещь: собственную порезанную руку и жадно приложившуюся к ране голову ребёнка. Бр-р-р... Аж холодок по спине пробежал. Внезапный укол под ребро. Почти не больно. Борис почувствовал, как рана затягивается свежей кожей. Смазать и забинтоваться всё равно нужно. Он взял из рук Елизаветы йод и бинты. Ещё немного потерпеть жжение и плотную утяжку. Как мог, он придерживал бинт, чтобы повязка не размоталась. Правило есть: бинтоваться на вдохе. Отлично. Медпомощь оказана, можно ехать дальше. Раны на руках зажили настолько, что им ничего, кроме йода, и не понадобилось. Неприятно пекло, но в целом всё было хорошо. Между тем Слуцкий, управлявший канонёркой, скрыл её в облаке и остановил, дёрнув за рычаг, круто развернулся, и из-под полы его голубой шинели, украшенной на плече сосборенным куском знамени, выпал сложенный листок. — Ой... — старик даже не пытался ничего скрывать. — Это записка для вас, — опять взялся за рычаг. Борис поднял лист с пола. Карандашом начертаны длинные неразберимые последовательности букв. Околесица какая-то. Либо отправитель сделал это пляшущей кривой прописью, либо вообще неизвестно, что это такое за древняя клинопись. А пропись действительно корявая, будто её писала курица лапой в состоянии алкогольного опьянения, находящаяся в эпицентре двенадцатибалльного землетрясения. Ужас, кошмар, бардак... Неужели здесь не преподают каллиграфию? А надо бы. Чёрт... Преподают. Борис даже углядел на местном подобии коммунальных досок сообщений. Там всё ровно-выверенно записано. Значит, написал кто-то из низшего класса. А кто тут низший класс? Правильно, рабочие! Их грамоте вряд ли учат, а о каллиграфии и говорить нечего. «Шюоэ Мйоэ, псфзёкойл т хбвсйлй Хйоадйоб. Ибвсбуэ ф оёдп упгбс, ептубгйуэ рп бесётф: Сбвпшйк сбкпо, нйлспсбкпо Ибнпдймэё, фмйчб Бе Зймэчпг» Борис ещё раз внимательно вчитался. А что если... Да, это вполне может быть зашифрованное послание. Вполне в духе подпольной коммунистической организации. — Шифр, товарищи. Будем декодировать. Какой же это может быть шифр... Лиз, может, ты что-то знаешь? — Борис протянул листок Елизавете. — Уж не шифр ли Цезаря... Хотя... С какой стати она должна знать шифры? Комчак её не научил бы такому. А если кто-то и смог бы, то только близнецы Лютерман. Эти рыжие ребята и не такие тузы в рукавах держат. Только бы они не были нацистами... Нет, они должны поддерживать социализм, иначе зачем пошли на контакт с НКВД? Нет, догадок слишком мало, мозг не выдерживал. Елизавета всмотрелась в листок, напряглась. По лбу пробежала горизонтальная тонкая морщинка. Тихий шёпот слышался сквозь едва заметные размыкания бескровных губ. — Шифр Цезаря со сдвигом в одну букву, — ну теперь-то всё понятно. Сдвинуть буквы назад, и всё встанет на свои места. Елизавета села на пол и начала, судя по всему, припоминать алфавит. С этим можно разобраться и позже. Мозг Бориса был чересчур напряжён, сосредоточен на выздоровлении. Мало того, что раны пекло, так теперь в них будто вонзали иглы. Борис потянулся к треснуто-увечным рёбрам, приложил ладонь — нет крови. Под кожей собралась одна разделанная плоть — ведь «чекистские псы» умирают бескровно. Какое унизительное название. Такое впору контрреволюционерам, а здесь их целый рассадник. Хочешь не хочешь, а раздеться для перевязки всё равно придётся. На пейзажи за окном уже глубочайше плевать.       Как удачно они припарковались, прямо у увитого жёлтыми розами балкончика дома, поразительно напоминающего дореволюционную многоэтажку. Придётся спуститься вниз, к первому этажу. А таких этажей штук десять. Слуцкий сказал, что отлетит пополнить запасы патронов и пуль, а сам высадил их на пресловутом балкончике. Вот чудной старик... Ладно. Нужно незаметно добраться до лифта. Впереди чужая просторная спальня, выполненная в стиле модерн, если здесь вообще располагают такими понятиями. Да, очень узнаваемая обстановка. Никаких прямых линий, лишь плавные изгибы. Некоторые детали напоминают фантастические растения. Черепаховые гребни, китайские шали, длинные мундштуки, жемчужные нити. Картины, зеркала, подсвечники... Аж глаза разбегались. Елизавета тоже засмотрелась на всю эту красоту. Ладно. Пора идти. В коридоре Борис и Елизавета тут же наткнулись на лифт. Ударить по кнопке труда не составило. Это как с плитой: левая конфорка приказала долго жить, и по ней приходится бить. Они вошли внутрь. Борис ещё ударил, но уже по кнопке изнутри. Поехали. Но через несколько секунд лифт застопорился, и Елизавета в панике заметалась по кабине. Борис поспешил её успокоить: завести древний лифт вполне легко. В доказательство своей правоты он принялся отдирать щиток, закрывавший механизм. Дело нехитрое. Он пригляделся сквозь смутную темноту. Ага. Здесь всё на шестерёнках, но и провода кое-какие тоже есть. Самое то применить Шок-Янтарь, щёлкнув пальцами и чертанув молнию, да пустить хороший разряд. Вспышка электричества на миг озарила замкнутое пространство, шестерёнки снова пришли в движение. Поехали. Хорошо, что ни у кого в этой кабине нет клаустрофобии. Чаще всего именно поездка в лифте вызывает тревогу. Елизавета между тем начала подпрыгивать, будто пыталась что-то поймать. В воздухе слышалось знакомое бесящее жужжание. Насекомое поймали. Так себе перспектива. — Т-тут пчела!.. — Елизавета теперь пыталась отмахнуться от насекомого, но оно, судя по ещё более агрессивному жужжанию, перешло в наступление и начало бешено летать вокруг неё. — Я н-ненавижу их! — Просто прихлопни её, — процедил Борис, закрывая щиток. — Она ужалит! — последовал недовольный вскрик. — Елизавета!.. — он мог бы с той же интонацией сказать «Ради всего святого». Борис заметил, как она хватается за стену кабины, будто пытаясь разорвать её голыми руками. — Что ты делаешь? — Открываю разрыв! Тут же от её усилий стена надорвалась, и в ней раскрылась прямоугольная расщелина с сияющими краями, откуда виднелось открытое настежь окно с клумбой роз на подоконнике. Всё произошло так внезапно, что Борис от шока вздрогнул и даже ударился спиной о стену. — Твою Маркс! Что это? — Вот, — Елизавета указала на расщелину. — Это разрыв. Я в своей башне всё время их открывал... Открывала... — Что такое разрыв? — нетерпеливо, с некоторой долей раздражения прохрипел он. — Это... — она попыталась подобрать объяснение. — Вроде окна. Окна в другой мир. Открываешь, а там что-то меняется: полотенце другого цвета или белый хлеб вместо чёрного. Но иногда там есть что-то необычное, и я достаю это, — взяла с клумбы небольшой бутон розы и заложила его Борису за ухо. Романтичная! С неким презрением он убрал бутон из волос и бросил в карман. Всё ещё увлечённая цветами, Елизавета вдруг заметила в окне стремительно приближающийся силуэт Певчей Птицы, отчаянно закричала и попыталась захлопнуть расщелину. — Закрывай! — Я пытаюсь! — крик на последних нервах. Наконец она кое-как сомкнула края разрыва. — Всё это выглядит как способ умереть побыстрее. Если где ещё такие появятся, то мы их используем в бою, — Борис ударил кулаком по кнопке, и двери лифта открылись. — Появятся. Когда я нервничаю, они всегда появляются. Вот, — Елизавета указала рукой вдаль. Неподалёку, в слепяще освещённом большом зале, показалось перемежающе-серое, как в помехах на дальновидении, металлическое заграждение, которое вполне можно использовать как укрытие. Ещё дальше — той же текстуры бочка с надписью «БОЕПРИПАСЫ». Может, у этой девчонки ещё и летательный аппарат для путешествия в Париж найдётся? Борис осёкся: вряд ли. Даже если нашёлся бы, вдвоём они бы его не вытащили. Что бы ни случилось, всё будет отлично. Они справятся. Самострельная турель очень даже удачно ушла покурить в соседний астрал с сияющими краями.       От такой новости вся вселенная внутри сердца схлопнулась в ничто, отчего и удар пропущен был. Не зря девчонку держали в башне. Такая способность может быть опасна, если её не держать под контролем. Вопрос безопасности должен иметь полемическую подоплёку, но уже несёт с собой этическую, своего рода дефект, тормозящий движение вперёд. Вполне устранимо ножом для масла. Пора перестать думать в таком направлении, иначе коридор точно перевернётся набок, прежде чем паноптикально оправиться. Можно сделать иначе: поставить мат, даже не матернувшись, строго отрегламентировав то, что нужно в бою. Оружие, боеприпасы, укрытие. В океански-синих глазах девчонки плывут ксенофоры и медузы, прозрачные, как хрусталь, совсем не вечные. Безумно дико осознавать, что он смотрит на неё слишком долго, дольше пары секунд. Борис мысленно прикрикнул: оторви глаза, Маркс твою Энгельс! Вот так Особь... Так легко поддалась уговорам. Будто наивная крестьяночка, попавшая в сети коварной ведьмы, если такие, конечно, существовали. Напрасно они охраняли твой дом! Так уж вышло, однако — что хотим, то возьмём! И никто на пути не встанет, ведь нет дороги короче, чем дорога в адское пекло! Из дома Борис с Елизаветой вышли без затруднений. Похоже, район начинает беднеть. Уже реже им встречались клумбы с жёлтыми благоухающими розами, и камни мостовой ювелирно-любовно не были обточены. Елизавета о них всё время спотыкалась, поскольку каблуки сапог застревали в здоровых щелях. Борис посоветовал ей смотреть под ноги и сам сконцентрировался на своей обуви, достаточно запачканной кровью. Ботфорты прямо-таки, уже с подвёрнутыми голенищами доходят до колен. Ограждения, отделявшие улицы от пустого воздушного пространства, кое-где облупились. Непорядок. Уже ясно: мещанские дома — менее вылизанные, несколько встрёпанные в манере украшения, но при этом сдержанные. Пролетевшей мимо канонёрке со Слуцким на борту Борис уже не удивился. Тот разве что несколько пулемётов и винтовок возле рубки поставил, а внутри самой рубки виднелась бочка с боеприпасами. На полу лежало странного вида оружие, чем-то напоминающее пулемёт, но только более приземистое и с длинной крутящейся ручкой. Огромная банка с перцем, если уж совсем грубо сравнивать. Только вместо перца порох. Старик уже был порядком потрёпан: походные армейские штаны порваны, сапоги были подвёрнуты как попало, усы взъерошены, а черно-жёлто-белое имперское знамя на плече теперь напоминало половую тряпку. — Ну что, Борька, эсперанто не забыл? — слишком внезапный вопрос, на мгновение приколотивший Бориса к стене рубки. Край рамы вкрутился под лопатку. С чего это вдруг он решил заговорить об эсперанто? — Не смей при мне говорить об этом шпионском языке, — Борис как обрубил нить разговора, зная, что за этим последует. Только пусть попробует сказать об этом в положительном контексте. Троцкист... Расстрелять мало... Старик как встряхнулся: — Ёлки-палки, где мы не туда свернули? Я ж тебя ему лично обучал, kamarado! — Космополит чёртов... — презрительно бросил Борис и отвернулся. Иначе быть не может: если не шпион, то пособник граждан мира, ставящих интересы человечества выше интересов отдельных стран. — К чему это я сказал-то... Её Высочество раздумывает начать вещать на эсперанто по радио и организовать подпольное вещание. Только мне кажется, что этот амбициознейший план накроется медным тазиком. Тяжело народ обучить чужому языку, тем более если это отбитые патриоты, для которых всё иноземное от дьявола! Всё верно. Обскуранты делают только так. Отворачиваются от всего нового. Если могли бы, вернулись бы в пещеру. Нет, это для них слишком. Борис наклонился и поднял с пола новое оружие. Интересное, однако. Действительно, очень похоже на огромную банку с перцем. Такое всегда пригодится, только порох придётся искать часто. Главное — точно навести прицел, и тогда можно хорошо так нафаршировать врагов. Нафаршировать... Чёрт, почему теперь ассоциации с едой? Он едва не рассмеялся, но сумел сдержаться. Манера смеха у него была совсем уж поломанная, несколько безумная. Борис положил новое оружие в поклажу. Слуцкий стоял к нему спиной, с задумчивым видом, будто пытался что-то вспомнить. Это Борис опознал по дрожащей жилке на седом виске. Отчего-то ему стало не по себе. От старика будто повеяло холодом, едва ли не могильным. Не к добру это. Казалось бы, только узнали друг друга, настроились на союз... Теперь в шаге от зыбко-иллюзорного разрушения, неведомо отчего ледяным дыханием впившегося в виски. Наконец старик заговорил, причём устрашающе холодно, будто пронзительно-резким взмахом сабли рассекал только-только проклюнувшееся товарищество: — Знаешь, я вспомнил кое-что. Всё пытался, и смог только сейчас! Взмах жилистой руки, и щёку вдруг обожгло сильной болью. Наверняка на смуглой коже наливался красный отпечаток тяжёлой старческой ладони. Как огненным поленом из камина ударили. Борис едва не упал то такого удара, но устоял на ногах. Поднять руку на сотрудника наркомиссариата — надо недюжинную смелость иметь. Эту пощёчину он этому старому одесситу припомнит обязательно. — Какого... — только на это хватило дара речи. — Я вспомнил, — холодно заговорил Слуцкий. В своём недовольстве он, прежде такой задорный, был страшен. Дикий контраст. — Ты предал нас после той битвы с белыми. Я видел тебя среди них. — Быть такого не может... — память никак не складывала его слова с собственными осколками действительности. Такое бы точно запомнилось. Он никого не предавал! — Может. Я видел, как ты вырезал несколько наших солдат. Потом, как трус, скрылся с радаров! Я тебя больше не видел. Я поклялся, что такого предателя, как ты, не увижу никогда! — на последних словах старик сорвался на крик. — Знаешь, что... — Борис попытался перевести тему. — Я, конечно, был неопытен, но я бы не пошёл к тем людям, которые чуть меня не убили. Но ты-то здесь что забыл? Ты ж убеждённый коммунист! Сработало. Слуцкий мгновенно ушёл от темы предательства и начал говорить про свою службу: — Да, осадочек остался. После Гражданки я ушёл в отставку по старости. Но Комчак меня завербовал на службу без моего же согласия, и я уже подать в отставку не мог. Хитрец, однако... Но мне было интересно поглазеть на летающий город. Почти двадцать лет здесь служил, вполне себе верил в бога. Потом глянул, как Захар закручивает гайки... После сожжения Токио мы вообще разругались. Он меня обвинил в безбожии и разжаловал. Борис ещё тогда уяснил: настоящих друзей не бывает. Всеми людьми движет выгода. Всё доверие, как струну, оборвало. А старик уже успел вспомнить, ради чего затеял разговор, поэтому продолжил, собираясь надавить на больное, буравил отсутствующим глазом сквозь повязку с золотым двуглавым орлом: — Даже не знаю, кому верить. Тебе или своему зоркому глазу. Если ты лжёшь, жди позорной таблички и столба. Хотя, я думаю, что ты лгал и тогда. Про родню при дворе. Борис почувствовал, как кулаки сжимаются против воли. На каждый шах, как говорится, ответим матом. Он был уверен, что его лицо сейчас потемнело от непонятного рода злобы. Лжец. Лжец. Он процедил сквозь зубы, понимая, что в раздражении уже покрыт красными пятнами и выглядит крайне неприглядно: — Прикуси язык, друг... Борис заметил, что Елизавета непонимающе смотрит на происходящую сцену. Да... Так только дворяне могут. Только они устраивают сцены. Борис едко рассмеялся, причём смех со стороны наверняка напоминал полузадушенные всхлипы. Надо быстро успокаиваться, иначе нервы полетят к чёрту. Что с ним вообще происходит в последнее время? Прежде такого невроза не возникало. Он припомнил: за то, что плачешь, могут наказать. Чтобы была причина это делать. Но при этом чем сильнее ты хнычешь, тем сильнее тебе достаётся. Будто плач подстёгивает жестокость. Да. В какой-то степени это правда. Особенно, когда осуждённые просят и умоляют, ради какого-то бога кричат о пощаде. Рыдания превращаются в настоящую истерию. Борис помнил: как-то с ним приключилось подобное. Мать даже успокаивать не думала, а вместе со священником дошла до мысли, что плачет ребёнок от безделья, и в качестве лекарства нужно сократить ему часы игр. Припадочный, так она его нарекла. За припадки она его нещадно секла, до крови. В итоге истерить он быстро разучился. Громкие слёзы — лишь попытка нарушить общий порядок и привлечь к себе ненужное внимание. Человек мгновенно выглядит жалким, лицо его краснеет и опухает, глаза вылезают из орбит. Некрасиво и жалко. Неправильно. Неестественно. А потом от рыданий случится мигрень, от которой уже не отвертишься, и с маленьким шансом запьёшь её аспирином. Только лишние мучения. Горло предательски жгло, как после ваты с йодом, пинцетом проталкиваемой к гортани. И всем плевать, хочется ли тебе сразу всё выблевать или нет. Себя уже не жаль. Борис заметил, что Слуцкий демонстративно отвернулся и дёрнул за рычаг. Елизавета так и осталась с недоумевающим лицом, села на пол и продолжила разбираться с зашифрованной запиской. Борис бросил взгляд в окно: пусть только попробует вскрыть ему голову. Он встал возле рамы и поставил локти на подоконник. Борис давно пережил тот премерзкий возраст, когда ещё мог верить во что-то. Мать бичевала его за неправильные, «богохульные» слова, закон запрещал ругать сверхсущество вовсе, грозясь ссылкой в Сибирь и клеймом. Неужели оно такое обидчивое? Конечно, когда тебя за случайно обронённое лихое словцо сначала высекут до кровавых соплей, прижгут и отправят в тайгу, там за всё перед ним извинишься, даже за то, что хлеб из буфета утащил. Вроде не грех, но путём устрашения таковым становится. Всё вокруг для таких, как мать — мерзость, грех и вольнодумство. Хорошо, что оковы он сбросил быстро, годам к тринадцати, когда во время порки на блестящую от крови спину уже соседские нищенки-пролетарки засматривались. Как известно, беднота взрослеет быстро. Как-то маскировать кирпично-красную скулу смысла нет. Бронзовый смешался с красным. Слуцкий указал, где его место. Вспышка мысли: он весь в крови, которая слезает с кожи багровой коркой, стоит на коленях и вымаливает мифическое прощение у вышестоящих в партии. Невидимая удавка стягивает шею и отмечает след на горле воплем. Так-то! Со всеми врагами народа бы так! Придушить и свернуть шею. Недаром сторонится чекистского налёта и чекистов боится тот, чья совесть нечиста! Оставить всё так. Нет, это точно пристрастие какое-то. Синяки и трупные пятна, которых на избитых и застреленных осуждённых хоть ложкой ешь, особенно нравятся. Разгрызенная в мясо губа постепенно затягивалась. Боль от неё почти не ощущалась на фоне всей прочей, всё заглушала та, что проезжалась по рёбрам серпом. Безумно дико с головой нырять в этот омут. Дико и страшно, ведь знаешь, что когда-нибудь захлебнёшься. Так с единственным другом в этом противном окружении рассориться недолго. Все против него. Мир настроен враждебно. Даже в этой девчонке таится что-то нездоровое, напоминающее, что она выросла в этом отвратительнейшем фанатизме. На благо или беду родилось это несчастное существо? Не понять. Теперь Борис находил в ней множество физических изъянов вроде впалых щёк, запавших глаз под загнутыми мальчишески толстыми бровями. Лицо в целом у неё было какое-то измождённое. Сама по себе она была костлявая, низкая ростом, несколько топорно владела собой. Была бы она нормальной девчонкой, своим очарованием воплощала бы в себе множество девушек, начиная от чумазой крестьяночки до великолепной принцессы крови. Даже поверхностно понять её не получалось: Борис не помнил, каким был он в тот период, когда его мировоззрение только-только очерчивалось, а жизненного опыта уже было навалом. Очередная уловка разрушена вместе с очередным пройденным роковым поворотом. Едва не поссорились. Лучше до такого не доводить. Слуцкий медленно вёл канонёрку сквозь облако. Надо помириться с ним, так или иначе, сгладить конфликт, возникший буквально из ниоткуда. Борис заметил краем глаза, что Елизавета, как нож, в него взгляд вонзила. Именно на порванный правый рукав, никуда больше не удосужилась. — Что ты всё на моё плечо таращишься? Постараюсь зашить. — С каких это пор мушки носят на плечах? — Мушки? — Борис глянул на голое плечо. — А, ты об этом. Это не мушка, а самая настоящая родинка, — он скептически скривился и вздохнул: — Кому понравится такое родимое пятно? Всплыло вдруг: «Я тебе эту дьявольскую метку когда-нибудь вырежу» Диковатое наваждение как отпрянуло. Чёрт, кого же за язык дёрнули такое сказать? Страшно, наверное, когда вырезают родимое пятно. Ещё бы, прямо так, на живую кожу... Отвратительно. Конечно, когда это чувствуешь на себе. Когда в смене декораций осуждённым на свинцовый плевок выпаливают на груди кресты горящей сигаретой и дерут ногти, не так больно. Мракобесы заслуживают расправы. Простые люди — жертвы властолюбия фанатиков, и их чаще щадят. Наиболее рьяных обскурантов тиранят на полную, за дело, до такой степени, что им пулю в лоб пустить будет милосердием. Борис наконец собрался с духом и заявил: — Если даже я и предал кого-то, то это была ошибка юности. Я потом всё равно поступил на службу к красным. Слуцкий мигом обернулся. Лицо у него словно потеплело, и он усмехнулся сквозь усы: — Ошибка, значит... Все мы их совершаем. Только не всегда потом можем исправить. Философствовать взялся после всего, что наговорил. Хитрый старик... Изящная уловка, ничего не скажешь. Только теперь нужно держать ухо востро. Борис глянул в окно: из облака вылезли. Впереди ещё несколько летающих улиц и вооружённых отрядов на них. Сейчас будет жарко.