Благодать

      Елизавета совершенно не понимала, что сейчас произошло. Нервно сжимая в руке записку, смотрела поочерёдно то на Слуцкого, то на Бориса. Пока что едва привыкала звать его по имени, но прежнее обращение с фамилией казалось более уважительным. Только что они едва не разругались, но смогли примириться. Немного приоткрылось прошлое храброго защитника: в пылкой цветущей юности он совершил тяжкий грех предательства, но быстро искупил его. Нет... То было не искупление. Своим возвращением к красным безбожникам он сделал ещё хуже. Отец рассказывал, насколько чудовищно извратились нравы в его стране. Россией её назвать у него просто не поворачивался язык. В самом деле, этот человек будто принёс с собой частичку той страшной страны красных знамён. Все эти фразочки про Маркса и Энгельса, по словам отца, отвратительнейших из грешников, абсолютно богохульные размышления о вере и господе. Много слышала от отца про эту страну: якобы там никто друг другу не доверяет, мать доносит на дочь, сын доносит на отца. Там сжигают и сносят храмы, а священников мучительно и долго пытают, после чего убивают, а иногда закапывают в землю живьём. Безграмотный и неотёсанный рабочий народ вместе с такими же крестьянами, чей удел — трудиться во благо царя и господа, сверг дарованную свыше власть святого Николая, уничтожил аристократично-утончённый цвет русской нации, перестреляв их, будто бешеных собак, и на обломках их роскошно-прекрасных усадеб, вкусив заспиртованно-возвышенной власти, выстроил своё царство многоликого разврата и всепоглощающего безбожия. Москва в представлении отца была залитым алым заревом городом с выжженными чёрными шпилями церквей, люди в ней были безумны, тоже окрашенные красным. Женщины-безбожницы ходили без платков, вместо этого выращивали кровавые розы и носили их в волосах и одежде. Мужчины же сплошь и рядом вооружены, с яростным пламенем в глазах и кровью на руках. Неужели и господин Давыдов такой же? Поняла: да. Запросто сносит головы полиции Благодати, не боясь ничего. Жесток, мрачен, нелюдим. Налетает красно-чёрным вихрем, окропляя всё вокруг кровью. Всё, как говорил отец. Зря с ним связалась, познала вкус смерти, пусть только взором... Но с другой стороны... Без него в Париж не попасть. Не увидеть этого чудесного золотисто-розового заката, той возвышенно-шпильной башни, которую когда-то увидела на открытке, вложенной среди религиозных текстов. Пришлось снова пролетать сквозь облако, чтобы крадущимися медленными поворотами винтов подобраться к чёрному входу в один из флигелей на улице, обозначенной деревянным изящным указателем как «улица Приснодевы Марии». Дверь Елизавета проворно вскрыла шпилькой, перед этим набравшись храбрости, подойдя ко входу сквозь влажный туман и едва-едва чувствуя под ногами пол палубы. Так наловчилась водить заколкой по внутренностям замка, что вскрытие заняло несколько секунд. Едва помнила, как они втроём вбежали в освещённый лишь светом из окон флигель и наглухо там забаррикадировались. Канонёрка с лихо заломленным рычагом не пыхтела самозабвенно, наполняя облако удушливо-горьковатым смрадом дизеля, но всё ещё парила среди снопа дождевых капель. Пока старательно задвигали к двери грубо сколоченные стулья, табуреты, мётлы, вензельно-резную тумбу, не заметили, как стрелки на часах с кукушкой заметно сдвинулись. Встали возле окон флигеля, с оружием наперевес, пусть даже к Елизавете этот пункт не относился. Всё, что при ней было — аптечка, магнитный крюк и шприц с заветным лекарством. — Прошло уже больше получаса... Становится скучновато! — недовольно протянул господин Слуцкий, поглядывая на свои наручные часы. Елизавета между тем, готовясь к бою, проворно расстегнула сарафан, сбросила его вместе с нижней юбкой, тем самым осталась в длинных синих штанах и короткой косоворотке, на которой и была прицеплена брошь. Платок завязала на манер косынки. В таком виде отчего-то стала чувствовать себя гораздо лучше. По крайней мере, опалённое платье не так мешало при драке. Бросила на пол аптечку и крюк. — Господин Давыдов, саблю мне, — крикнула уверенно, готовая при необходимости и сама ринуться в атаку. — Ага, щас! — явно недоволен сказанным, но саблю бросил. На том уже спасибо. Быстро составили план. Так, когда грянет первый залп врагов, нужно разбить окна и использовать их как бойницы. Так страшно... По спине бежит неприятная дрожь, на виске, под голубым платком, чувствуется стекающая капля испарины. Руки, сцепленные в замок, тоже скованы пронизывающим тремором. Порезанную вражеской саблей щёку пекло от крови и саднило, а перемотанная бинтами рука при каждом движении разрывалась болью. Послышался шум шагов и крик: «Они наверняка во флигеле! Берите мерзавцев!». Бегут сюда! Прогремел оглушительный ружейный залп. Называть врагами полицию Благодати Елизавета до сих пор не смела, ведь они защищают честных граждан от Лжепророка. Для него они самые неприкрытые враги, как бы он ни молчал об этом. Тут же по ушам проехался хрустальный перезвон — разбиты окна. Только спустя секунду поняла, что это господа Давыдов и Слуцкий врезали прикладами винтовок по стёклам. Слуцкий, как человек явно лихой, по пояс высунулся из окна. — ВПЕРЁД, В РУКОПАШНУЮ! — оглушительно заорал он, вытащил из ножен огромных размеров саблю и выскочил на улицу. Вслед за ним и господин Давыдов выбрался на свет, не оставив при себе ничего огнестрельного. Только с саблей наголо. Тут же исчез в гуще солдат, среди которых Елизавета разглядела Воронов с гробами на спинах, тоже вооружённых саблями. Кажется, эта схватка обойдётся без пуль. Вокруг переменчиво-серой сияющей рябью замелькали разрывы с оружием и снарядами, турелью и перевёрнутой повозкой с цветами. Сама же притаилась у окна флигеля, притянув к себе аптечку. Вся смелость вмиг куда-то улетучилась. Слышен оглушительный звон клинков, крики солдат, возгласы Воронов, стоны раненых. Елизавета невольно закрыла руками уши. Нет. Нельзя. Нельзя сидеть без дела. Схватила крюк с саблей и перелезла через раму. Надо помочь, ведь врагов слишком много. Нацелилась взглядом на разрыв с оружием. Крикнула во всю силу связок: — Оружие не нужно? — Не помешало бы! — отозвался Давыдов. — Открой! — Ага! — сосредоточилась, развела руки, и разрыв вмиг открылся. Теперь уже повсюду слышалась жуткая свинцовая трескотня, ведь оба союзника вмиг подбежали к разрыву и схватили по огнестрелу. — Есть только ты, пушка моей мечты! — Слуцкий зарядил полученный из разрыва огромный гранатомёт. — Слуцкий, бл... — крик заглушил мощный залп от полицейских, ведших обстрел с прилетевших канонёрок, но Елизавета почему-то была уверена, что господин Давыдов крепко-крепко выругался. Её от брани он старательно оберегал, закрывая уши, а вскоре всё равно придётся нахвататься, ведь в бою никто о твоей нежной психике заботиться не будет. Заметила, что выражение лица у него совсем уж яростное, с пугающе острыми чертами. Нет ни малейшей причины держать себя в руках. В таком состоянии, щедро сдобренном усилителями, он целую армию остановит. Палит и палит, потом снова берётся рубить. Теперь Елизавета улавливала, когда он впадает в такое исступление, вызванной жаждой крови. Некое подобие истерии. Будто бы неуязвим и безумен, мечется среди врагов, рассекая клинком на куски. Огнестрельное оружие для него в такие мгновения уже ничего не значит, всё решает холодное безжалостное лезвие сабли. Откуда в нём столько сил? Ещё от тех ран не успел оправиться, а уже нарывается на новые. Кровь так и лилась, в основном от солдат, нещадно брызгала во все стороны. Елизавета пыталась бороться с подступающей дурнотой, но выходило плохо. Сама тоже была ранена, и это только сильнее угнетало. Насколько же хрупка проклятая плоть. Хрупкая. Слабая. Грешная. От неё необходимо избавиться, сбросить оковы и вознестись к престолу Всевышнего. Крепче сжала рукоять сабли, всей душой надеясь, что это придаст уверенности. Лихо перепрыгнула через куст роз, попутно взмахнув саблей. Ага! Черканула лезвием по лицу полицейского. Долго же теперь ей замаливать все эти грехи... Ничего... В Москве будет много свободного времени, чтобы замолить всё. Нет. Не позволят. Безбожники будут строго за ней следить. Раскрутив крюк, как вольная птица, Елизавета взлетела на пролетевшую полицейскую канонёрку, сбив с ног какого-то солдата. Со всей силой билась с ними саблей и была отчего-то уверена, что страшна в своей чисто детской ярости, металась меж врагов с такими пронзительными возгласами, что сама поражалась себе. Будто проклятия ведьм на каком-то неведомом языке! Чувствовала вражеское отношение солдат и отвечала на него такой ненавистью, какая только могла гнездиться в юношеской груди. Удар. Отскок. Уворот. Снова удар. Оглушила. Немного дуэль, но против нескольких. Как же говорил господин Лютерман? Ах, да, ангард! — Лиз, ты там долго будешь фехтовать? — услышала крик господина Давыдова Елизавета, энергично нанося удары. — Мы не в спектакле про трёх мушкетёров! — Сударь, не вам учить меня манерам! — отрезала Елизавета, блокируя удар врага. Собственный голос отчего-то трещал сломанным глокеншпилем. Всех оглушила. Снова схватилась за крюк и спрыгнула на улицу. Надо бы полноценно присоединиться к бою. Ещё больше врагов. Придётся выложиться на полную. Сама вся взмокла от такой бешеной гонки, вены раскалывал бегущий адреналин. — Прости, господи, невинное прегрешение наше! — вскричала невольно. Сама только удивлялась, как в себе, женщине — существе греховном и беспомощном — умудрилась взрастить такие качества, как храбрость и отвагу? Поражалась двойственности своей неуёмной натуры и сколько бы ни пыталась, равновесия между грехом и праведностью достигнуть не сумела. Уже едва помнила звон клинков, смрад крови и порохового дыма, вечный дизель. Только одно врезалось, когда бой уже кончился, и вокруг лежали горы тел: — Борька, ну ты прям адская сатанина... — шокированно протянул господин Слуцкий. Похоже, в таком исступлённом состоянии он его видит впервые. Сама тогда была поражена до глубины души. И едва не стошнило от количества крови. — Тысяча чертей...       В рубке снова пришлось перевязывать Давыдову раны. Нет, громко сказано. Держался он так, будто обнажиться для него было хуже, чем смерть. Даже рукава засучить не позволил, а заставил отвернуться и сделал всё сам. Упрямец... Снова встал у окна с задумчивым видом. Елизавета обижаться не стала, лишь молча сложила всё в аптечку и села расшифровывать послание. Часто спрашивала отца, отчего Ложный Пастырь носит такое отвратительное клеймо на руке. Тот охотно отвечал, что то была печать дьявола, ведь Лжепророк, ещё пребывая в юном возрасте, самолично расписался кровью в его книге. Воображение разыгралось не на шутку, и Елизавета часто представляла себе, как это произошло. Чёрный человек, ни капли не церемонясь, всадил промеж костей кисти неотменимый приговор из двух букв, ждущий всех отступников от истинной веры. Яркая картина: обе руки лежат на столе. Раскалённо-красным штырём человек в рясе, преисполненный высшей меры греха, прижёг нелюдимому, несговорчивому и гордому юнцу с острыми колдовскими глазами самую середину кисти. Должно быть, тот кого-то мимоходом убил, мечась по зимнему лесу и воя раненым зверем. После чего исчез, оставив после себя сбитые кроваво-грязные отпечатки ног. Когда отец пришёл в башню, Елиезер первым делом исповедовался, рассказал о тех мыслях. Какой же праведный гнев последовал! Агнец уяснил, что Лжепророк, сам здесь не пребывая, искушает его разум, что нужно уберечься от этого ужаса и молиться, молиться, молиться... Во снах он зачастую представлялся ей в чёрном плаще, а поверх него, на правом плече, кровавой звездой блестела сложенная из алой газовой ткани роза. Спрашивать господина Давыдова побоялась. Поняла, что он человек очень замкнутый и не любит, когда к нему лезут в душу. Казалось, что клеймо буквально его иссушило. Возможно, прежде он был гораздо общительнее, и вид у него наверняка был цветущий. Но теперь фигура подчёркнута суровым угловатым контуром, который даже пугает. Держится чрезвычайно сдержанно, строг до умопомрачения. В лице нет ничего, что может привлечь хотя бы пылкую страсть. Словно исчезло какое-то качество, которое делает человека привлекательным. Аскетизм порой меняет и характер, и наружность, заставляет приобрести черты суровости. Если человек выдержал испытание, то господь вдавливает прежнюю наивность так глубоко в сердце, что она уже никогда не выйдет на свет. Человек обращается статуей, не способный более испытывать чувства, ведь те прошли через грозовую мглу невзгод, и как бы ни были они белы и ясны, угасая, окрасили лицо в золотисто-алые тона и придали ему чёрные тени. Только при определённом освещении фигура Лжепророка окрашивалась лишь красным и чёрным цветами, обращалась схематичными формами. Закон божий перестал быть таковым для этого человека. Содом под ними раскрепостил порочный разум, отбросил обрывки цепи. Стал казнью для всех теперешних врагов безбожной власти, преследовал их столь яростно, что нигде им не укрыться. Всюду их — дворян, священников, генералов — находили вездесущие чекистские псы и отправляли в застенки. Отчего-то она вспомнила вид его правого смуглого плеча, безжалостно открывшегося под разорванным рукавом. Такое же родимое пятно есть и у отца. Да, она нагло подглядела за ним, когда он в припадке ярости бичевал себя в её молельне. Потом сама молилась до тех пор, пока на коленях не остались следы от досок пола. Теперь в пылавшей сейчас душевной буре из потрясений и ужаса смерти смутно различала свои безумные, необузданные чувства, бросавшие вызов христианской кротости и смирению. Осознала наконец, что её воображение не признавало никакой последовательности. ***       Чёртова девчонка! Снова попыталась перевязать. Пусть наконец зарубит себе на носу, что он и сам всё сделает. Прежнее суждение о том, что всё равно рано или поздно он попадёт в руки этой маленькой сестры милосердия, отбросил прочь. Жжение в полученных ранах старательно терпел, держался на вдохе, чтобы не тревожить повязку. Уже успел порядком измотаться. А эта сестра милосердия пусть лучше послание расшифрует, если хочет быть полезной. Сколько пушечного мяса перебил, даже не думал. Руки совсем устали и замёрзли без перчаток. Да, правая совсем изорвана и не греет. Надо с этим что-то делать. Борис растёр ладони и спрятал их в карманы жилета. Всё лишь для того, чтобы просто вывезти девчонку. Столько мороки. Ещё пару дней здесь, и перекись точно не поможет. Кровь наглухо въестся в форму, и отстирать её уже не выйдет. О муках совести не может быть и речи. Она давно заглохла, сдалась, сломалась и озлобилась, подстроившись под лихое время, требовавшее отбросить милосердие к врагам народа. Ровный ход мыслей нарушил Слуцкий, сбив с толку: — Где мои придурки-то? Всех перебили, моим ребятам нихрена не досталось! Риторический вопрос. Так, Елизавета возится с дешифровкой послания. Отлично. Мешать не будет. Борис посмотрел в окно и увидел, как к ним приближается неуклюже покрашенная в красный гондола. Ещё один транспорт, вроде бы движущийся по рельсам. Но эта гондола отчего-то гоняла сама по себе. Угнали, видать. А если угнали, то точно из Придворных. Пришвартовались рядом и высыпали на борт. Слуцкий, угрожающе топая, пошёл открывать дверь, а Борис жестом предупредил Елизавету, мол, это свои. Сам же вышел следом. На борту стояло несколько человек разного возраста и степени маргинальности. Все были так или иначе одеты в народные полуармейские костюмы, потрёпанные и заляпанные кровью. Вооружены магнитными крюками и огнестрелами. Борис скрестил руки на груди и опёрся спиной о стену. Что сейчас произойдёт, если старик так воинственно настроен... — Ну и где вы были? — Слуцкий зловеще впился в прибывших зорким глазом. — В пробке, — прозвучал бесстрастный женский голос. — В нашем Замогилье? Вы ехали целый час? — старик, прежде саркастично-недоумевающий, сорвался на крик: — Здесь вам не курорт, дирижабль мне в доки! Это восстание, канонёрку мне в гавань! Пока нас убивали, вас не было! Вы дрыхли, как сурки! — Так мы путь к Придворным розчищали, капитане... — ещё один заговорил. Украинский говор, однако. — Тьху на вас, Ибиценко! — Слуцкий тоже перешёл на украинский. — Скажи, чтобы кратчайший маршрут склали, а то я задовбався палити... Борис ещё раз осмотрел всех. Обладательница бесстрастного голоса будто бы растворилась среди небритых лиц и рваных воротников. Ибиценко на вид был типичным казаком с длиннющими смоляными усами и чубом под шапкой, из-под тулупа выглядывал магнитный крюк, приделанный заместо левой руки. Вот так штука! Похоже, занесло в пиратское приключение. Осмелился выразить свою догадку: — Так воздушные пираты и впрямь существуют? — А то! — отозвался Слуцкий, лихо развернувшись на каблуках сапог. — Я ж одессит, я из Одессы, здрасьте! В море так и тянет! А здесь моря нет, поэтому приходится импровизировать! Да, парни? Господин Касторский завидует! — Да, капитане... — поддакнул Ибиценко и тут же обратился куда-то в неизвестность: — Витюха, ты шо? Ну баба ты, и шо с того? — Нишо, — передразнила Ибиценко внезапно соткавшаяся из ниоткуда женщина в галифе и тулупе. Голова у неё была покрыта повязкой, закрывавшей уши. Судя по всему, свой пол незнакомка и не скрывала. — Виталина готова служить Её Императорскому Величеству, и неважно, баба или мужик, — перевела взгляд на Бориса и скептически его оглядела. — Так ты и есть Ложный Пастырь? Руки-то закрыл... Сообразительный... — Второй раз ко мне подходит женщина с этим вопросом, — Борис зло нахмурил брови и сжал губы. Лучше бы Комчак его рожу на плакат поместил, а не руку. Тогда бы его ни на шаг бы не подпустили к башне. Вот старик в маразме... Так уже религия мозг забила, что критическое мышление отсутствует напрочь. Как же всё-таки похорошела Москва при Ленине и Сталине. Без всеобъемлющего золота куполов, чёрных поповских фигур, просящих подаяние на паперти нищих город смотрелся совсем иначе. Бывает: глянешь из окна, а Москва будто мелом нарисована. Бульвары, река, мосты. Выйдешь осенью, а сплошь и рядом мелькают белые банты юных школьниц вперемешку с рассветно-розовыми веснушками. Вокруг жилисто-прозрачными, в перезвоне снопа капель, в переливе радуги, пышными цветами распускаются фонтаны. Помнил: знойно-терпким летом позволял себе подставиться под мелкий поток, освежиться хоть немного. Опомнился, будто вынырнул: ну как там дешифратор? Заглянул к Елизавете, всё ещё сидящей на полу: — Лиз, ты расшифровала записку? — весь мимолётный мираж как растворился. Теперь перед глазами снова этот православный ад. — Да... — медленно прочитала: — «Чэнь Линь, оружейник с фабрики Финягина. Забрать у него товар, доставить по адресу: Рабочий район, микрорайон Замогилье, улица Ад Жильцов», — с непонимающим лицом Елизавета положила записку в карман юбки и вышла из каюты, совершенно ошарашенная. — Вот это названия... — только что услышанные топонимы звучали, будто глупая шутка. Никто в здравом уме так микрорайон и улицу не назовёт. — Наверное, этот чудной народ сам придумывал... — Абсолютно так-с! — отрезал Слуцкий, уже устроившийся вместе со своими пиратами на борту. — Замогилье на то и Замогилье, что оттуда хрен выберешься! Каждое звенье этой скованной крестами, замкнутой цепи уже тянет на состав преступления. Их так тянет в этот чёртов Иерусалим, ведь там якобы захоронен их чудный божок. Только вот они туда вовек не продерутся, ведь арабский мир давно присвоил могилу их бога себе. Какая ирония. От Иерусалима следует остановка до Эдема. Недалеко идти. Километров бесконечность. Новый подвид марафона, запрещённый на всех невидимых звёздах. Осуждённых верующих Борис всегда делил на выверенно-чёткие касты, паноптикально обрушаемые не терпящими инакомыслия коллегами: палач и жертва. Если вторых щадил, то на первых отрывался с лихвой. — Ну что, ребята? Мы всё ближе к революции! Групповые объятия! — все пираты собрались в один человеческий комок, прихватив с собой совершенно обалдевшую Елизавету. Сам к этому комку присоединяться не стал. Слуцкий повернул голову и удивлённо воскликнул: — Борька, ты чего? — Я холерик, — отрезал Борис. А ведь работает отмазка. Только хороша любая отмазка всего один раз. Холера, которая темперамент, очень сглаживается в летний период, когда буквально задыхаешься от свежего бриза, все беды уходят прочь с бегущей вдаль рекой. Смутно помнил годы той страшной империалистической войны, когда весь мир схлестнулся в ожесточённой, ипритно-окопной схватке. Все такие тревожные, постоянно говорят о фронте, завистливо-ядовито глядят, как высший класс в веснушчатых вуалях распивает алкоголь во время сухого закона. Мать тогда здорово ругалась, обречённо-разбито сходила с ума, болтала с иконами. Лики-рожи их добротные, напомаженные. Наверняка Слуцкий сполна застал эту войну. Стойко стоял оловянный солдат, оквадраченный окопами. Всегда этот лихой старик говорил: либо природа подавит тебя, либо подавится тобой! А однажды заявил: «Сидеть на открытом воздухе, чтобы меня нашпиговали пулями, как говядину — черносливом? Нет! Я слишком стар, чтобы умирать!». Темперамент не меняется никогда. Слуцкий тем временем сбегал в рубку за бутылкой Шок-Янтаря и проворно откупорил. — Давайте, ребята, по стопочке! Борис усмехнулся: — Корнилий, ты так говоришь, будто сейчас начнётся попойка. Придворным оставь, привези им. А вам я оставляю свой дробовик и банку сгущёнки, — оставил обе вещи в рубке. Теперь в мешке только пистолет, магнитные крюки, пачка печенья и винтовка. Пояс с ножнами для сабли перекинут через плечо. В карманах немного копеек. Если что, Лиза всегда найдёт. Полное, Маркс его, обмундирование. Надо половину поклажи отдать ей, а то одному всё таскать тяжеловато. Пираты снова оживлённо заговорили, и краем уха Борис слышал, как Слуцкий упомянул ту войну, как команда переключилась на обсуждение тех событий. — Герой? Неужели? — сам бы никогда бы так не сказал. Никогда не считал себя героем. Как его называли с презрительным плевком осуждённые, «безбожная мразь». Только вот по сравнению с некоторыми коллегами сущий ангел. Грубости к другим не выражает. Безнаказанностью не кичится, зная, что равен другим перед законом. Оружием на улицах не грозится, по пьяни не стреляет. Образцовый советский гражданин! — Как он тогда лихо поджёг вражеское знамя и угрожал им... О да, его в пятой кавалерийской дивизии до сих пор считают грёбаной легендой! Борис не мог больше это слушать: — Евграфыч, не провоцируй меня, — и огрызнулся, зловеще прищурившись. Вспомнил: ему в детстве часто говорили, какой он добрый и милый. В общем, сглазили... Маленькая сволочь, маленькая дрянь — так себя, совершенно испортившись, и обозначил. Между тем пираты вовсю, лихими глотками, распивали янтарно-наэлектризованный усилитель, пускали молнии из рук и заразительно хохотали. Потом, попрощавшись, лихими прыжками перебрались на свою угнанную гондолу. В самом деле, пора. Засиделись... — Заворачиваем домой, хлопцы, заворачиваем! — кричал залихват Ибиценко. Невидимая некоторые моменты Виталина тут же устроилась в рубке, а остальные остались на борту. Красная гондола, пыхтя дизелем, с визгом развернулась и полетела прочь, потрескивая винтами. Можно считать, что поручение выполнено. — До встречи, хлопцы! — Если что, поможем!       Слуцкий высадил недалеко от сияющей золотой статуи Иеремия Финягина, после чего гордо удалился, шевеля заскорузло-дизельными винтами. Оба успели немного подремать ради восстановления сил. Да и раны не так тревожатся, не раскрываются кроваво-кислыми пятнами. После сабли руки просто отваливаются, вены будто рвутся. Руки по локоть в крови. Да, так и есть. Сошли на гладкую, выстланную рыжеватыми досками мостовую, очерченную столбчатым токарно-деревянным ограждением. Город передознут золотом, как псих — лекарствами. Сомнамбулой Борис себя пока не чувствовал после всего, но думал, что хороший сон не помешает никогда. Это как... Не знал, с чем сравнить. Оружейник-китаец... Интересно. Мысль сама собой сложилась: азиатов здесь не любят, ведь они не верят в православного бога, а в просветлённого Будду. Насколько знал, буддисты вообще ведут себя поспокойнее. За это их можно уважать. Вся помпезность с жёлтыми розами, золотом и крестами сюда будто не добралась. Небо над головой постепенно темнело. Уже окрашены кровью вечерней зари окрестности. Пора и о ночлеге подумать. От девчонки Борис ждал меньше внимания, чем от лёгкого апрельского ветра. Тот только обдаёт холодом, но потом в качестве извинения, как бы невзначай, немного поиграет вашими волосами и улетит по своим праздным делам. Совершенно такая же. Только сейчас понял, что жители Благодати совсем не знают лета, не знают, каково это — чувствовать терпкий разогретый воздух, такой свежий, что даже на языке ощущается горечь молодой зелени. Не могут ощутить начало лета, увидеть его в перезвоне росы, в мягком солнечном свете. Какого же счастья ещё можно пожелать? — Смотрю я на тебя и думаю: в таком виде тебя в Москву не пустят, такую православную-православную. Как доберёмся, заскочим в ателье, пошьём тебе что-то посовременнее. И платок тебе в Москве придётся снять. Борис, посмотрев на раскрасневшиеся от стыда щёки Елизаветы, после всего сказанного вмиг признал себя совершенно распущенным человеком. Ещё помнил лихие двадцатые, когда неслыханная свобода лепнинным потолком рухнула на головы людей. Те вмиг отринули церковный брак и кинулись в омут беспорядочных связей, свободной любви и прочих новшеств. Остатки богемы веселились в пьяном угаре от опиума и кокаина, но их власть выдворила за границу быстро, героиново-мраморным философско-распущенным пароходом, мол, негоже тунеядствовать. Что ж, в чёткие несколько лет обратились в окровенелых от голода глазах народа в горелые поленья от камина-погорельца из Зимнего дворца. Как же странно звучит безвоздушная тревога. Звучит набатным пронзительным стуком, сотрясая вихрем близлежащие облака. Разгорится пронзительно-алым пламенем, озарив закатное небо, и погаснет в пылкой ночи. Психопатологическая динамика бешено скачет, волной скорченной, бьётся убито. Порой так хочется сорваться, выпустить весь гнев, но только становится ясно, что нормально он это сделать не может. Порой от злобы хочется разрушать. Неважно — предмет или жизнь очередного осуждённого. А порой хочется разрушить себя. Как говорится, причиняй себе боль и тем делай людям больнее. Золотого правила морали не признавал совсем и вывел радикально противоположную максиму: относись к людям так, как они относятся к тебе. О, пусть девчонка перестанет краснеть. Он живёт так, как хочет, и не надо буравить его осуждающим пуританским взором, не терпящим отступлений от их нравственности. Живёт, как хочет, живёт, как умеет. Стереть бы этих фанатиков в лагерную пыль, а лучше всего отправить на свадьбу... Вообще будет отлично. Товарищ Берия поаплодировал бы, лихо вскинувшись и сверкнув спектрально-тонкими линзами очков. Да, его побаивались, ведь знали, что у него есть компромат на всех в высших эшелонах власти. Товарищ Ежов ещё страшнее. О нет-нет, здесь язык окончательно развязался. Молчать. Молчать, держаться, даже если предлагают продать власть за гроши. Краски сгущены, щедро разбавлены чёрным. Дыши ровнее, распущенный человек. «Товарищи, тащите одеколон!» «Щас сдохнем тут...» «Вы хвастаетесь мускулами, как культуристы»