Благодать

      О ночлеге думать рановато. Тем более, вряд ли удастся его найти на фабрике, по уши утыканной полицией. Нет, оружие и усилители есть, но спать под трескуче-яростный вой картечи вообще невозможно. Вырисовывается яркое приключение в стиле Жюля Верна, но с удушливым смрадом дизеля, пчелиным жужжанием винтов, фанатичными военными, отважными лётчиками и всемогущим диктатором. Никогда ещё азарт так не прожигал кровь. Конечно, расстрелы осуждённых тоже бодрили, но не так сильно. Впереди длинный открытый двор, уставленный разного рода грузовыми вагонами, которые рабочие при помощи подъёмника снимали с монорельса или же погружали на него. Само здание фабрики сильно дымило несколькими тонкими викторианскими трубами, загрязняя и так тёмное беззвёздное небо. Под фундаментом здания, в клубах горячего пара вращаются огромные шестерёнки. Исполинский портрет Финягина выведен на фасаде. Да, рожа определённо буржуйская. Чёрные усы, высокая шляпа, из-под рамы выглядывает крахмальный воротничок. Нет, на лотерее по носу он получил хорошо. Вдруг опомнился: как же надо было так проколоться, жёстко нагрубив тому человеку, который дал кислородную пену? Тогда, на одной улице... «Бляха-муха, не простят мне этого косяка...» Как же устал... И снова эта нехватка воздуха. Елизавета тоже идёт медленнее, дышит тяжело. Хватит... Набегались, надрались... Дёрнула за рукав: — Не теряйте меня, сударь, я сейчас приду. Борис, собравшись с силами, ускорил шаг и направился к углу входного здания. Вестибюлем это не назовёшь. Скорее, это доки. Завернул и притаился у выкрашенной в бордовый деревянной стены. В глазах уже понемногу темнело, пространство плывуче сползало. Не прошло и пол-минуты, как услышал крик: — Я взяла пену! Нужно? — а вот и спутница с двумя стаканами. Деньги, видать, с трупов собрала. — То, что надо. Устроились в тёмном простенке, сливаясь с вечерней мглой. Всё тот же лимонный вкус и пропадающее ощущение удушья. Вспомнил вдруг, глянув на наклейку стакана: проклятье, у него же, наверное, рыба некормленая... Сом маленький, заждался совсем... Борис твёрдо считал, что аквариумные рыбы — милейшие из существ. Их только кормить и воду в банке менять. Хвостатые малыши... Из-за угла вдруг послышалось скорбно-унылое пение: — Вот он, божий угодник! Брат наш, защитник наш! Агнец нас не сторонится, Агнец о нас кручинится! Молитва, возможно, но больше похоже на песни просящих милостыню. Вдалеке прозрачно-туманным ритмичным гулом зазвонил колокол. Явно, к вечерней службе. Нет, в церковь не сунутся ни за какие коврижки. Даже если девчонка будет силой туда тянуться, ведь надо, ведь традиция, обязательство, закон. За непосещение храма ставят в колодки. Прочёл об этом в какой-то книге про американских колонистов, но уверен, что и здесь есть такое. Дурнота отступала, дышать стало свободнее. Очень удачно подвернулся мусорный бак, куда и отправились стаканы. Ночь совсем тёмно-синяя, как лепестки самых красивых васильков, а облака стеклисто-прозрачные. Звёзды не горят белильной россыпью, погасли все до единой. Воздух, пусть даже совсем без кислорода, мягок и холоден. Такое бывает только в ясную зимнюю ночь, когда всё устлано бисеристо-блестящим снегом, как будто кто-то рассыпал поверх белизны разноцветные блёстки. В такое время будет очень здорово покурить, стоя на балконе, только сигарет нет. — Не замёрзла? Елизавета отрицательно мотнула головой. Да, такие битвы хорошо разгоревают. Битвы... Жаркое было время, мшисто-больное, кроваво-заснеженное. Вспомнил мотив, напел негромко, с хрипотцой: — Были сборы недолги, от Кубани до Волги мы коней собирали в поход... — оборвал, глухо кашлянув. — А дальше? — девчонка хочет продолжения. Да, настрой патриотичный, но откуда ей знать, что скрывается за этой мишурой? Сухо отрезал, ощущая, как горло закладывает: — Я помню только эти строки.       Внутрь зашли с чёрного хода и тут же попали в лабиринт длинных коридоров, вымощенных светлым ламинатом. На фабрику придётся попадать нелегально. Найти какой-нибудь чердак и забиться туда на ночь. Голос по громкой связи провозгласил, что работники предприятию на данный момент не нужны. Ну и ладно. Прошли по коридору и упёрлись в двойную запертую дверь из белого дерева. Елизавета сходу поняла ситуацию и вооружилась шпилькой. Да... Просидела в башне с кучей книг и времени. Борис даже не представлял, что она ещё умеет. Отличный помощник! Двери открылись, и оба быстро юркнули в следующий коридор. Возле стен стоит множества письменных столов, заваленных бумагами. Так-с... Что здесь есть... Борис заглянул в ящики. Маркс вашу Энгельс! Копейки, патроны, бинты! Елизавета, которая тоже вовсю обыскивала ящики, теперь стояла и перекусывала маленькой шоколадкой-гематогеном. Господин Лютерман и сладостями её угощал тайком? Вот так немчура! Возле одного из столов Борис вдруг заметил разрыв. Там точно должно что-то быть. Шепнул: — Откроешь? Елизавета кивнула, растянула руками сияющие края, и на столе возникла сложенная в несколько раз записка. Борис схватил её и прочёл шёпотом: «Передашь объект Е., и тебе будет дан шанс. Ну, бывали планы и похуже, только вот девчонки тут нет. Остров Памятников похож на город-призрак. Видимо, ее эвакуировали, когда узнали, что я здесь. Мой товарищ сказал, что Комчак держит девчонку в этой своей крепости. Ничего себе расклад для одного человека...» Похоже, это писал он, где-то раздобыв перьевую ручку. Вести записи — дело хорошее, что ж он раньше не додумался? Значит, грань между мирами такая тонкая, что события параллельных миров заметно просвечивают, как кожа сквозь иллюзорно-шёлковый батист. После того разрыва в лифте готов был поверить во всякую фантастику, кроме религии. Положил лист на место и, прежде чем разрыв закрылся, уловил, как записку берёт рука в чёрной перчатке и прячет в карман серо-голубого жилета. Так, стоп! — Только что мы пересеклись с другим вами... — Елизавета стояла, приложив руку к подбородку и нахмурив брови. — Даже не знаю, есть ли в этом подоплёка... Кусочек того иного мира виделся таким замкнутым, существующим отдельно от прочих. Чтобы попасть в него, словно пролезаешь через маленькую штукатурно-слизистую чревоточину в новую реальность. Внезапно оказаться вверху, в глубине, внутри и снаружи, где всё по-другому! Как сферу или куб выворачиваешь наизнанку. Уже совсем вырубает. Как в том рассказе, где служанка так хотела спать, что придушила орущего ребёнка. С этой загадкой придётся разобраться потом. Двинулись дальше, вверх по узкой железной лестнице, стараясь шуметь как можно меньше. Борис вдруг услышал вздох и шорох обёртки. — Вы, наверное, считаете меня чокнутым... — прошептала Елизавета, понурая. — Юноша, запертый в башне, которого охраняет железная птица... Наверное, я смешна. Возможно, она согласится с тем, что её сил боятся, вызывают у себя чувство вырвиглазной беспомощности. Конечно, с момента появления здесь Борис презирал всех жителей этого чёртового города, кроме супругов Мосальских, как коктейль из передавленных кроваво-летних комаров. Коктейли не жаловал, ничего с подноса не брал, ведь к алкоголю питал живейшее отвращение.       Поднимались пару этажей и краем глаза заметили, что лестница уткнулась в потолок. Рядом тяжёлая железная дверь. Запертая. В дело опять идёт Лизина шпилька для волос. Есть. Проскользнули в открывшуюся комнату. Чердак, однако. Куча ненужного тряпья, доски, ящики с чем-то непонятным. Дико пахнет дизелем и чем-то таким, чем отдают усилители при вскрытии бутылки. Видимо, некая основа для их изготовления. Что ж, не хуже, чем погреб в Зале Героев. Здесь их вряд ли найдут, даже если прочешут всю фабрику. Хотя это пока не фабрика, а только служба, где бюрократы сидят за документами. Весь этот мусор, скорее всего, в ближайшее время вынесут, поэтому удирать отсюда придётся рано. Проснуться часов в пять. Чёрт, а который сейчас час? Борис выглянул в слуховое окно. Пока что не полночь. В полночь небо совсем чёрное. Начали обустраиваться: у стены набросали тряпья вроде набитых ватой бракованных заготовок для женских юбок и мужских зипунов, подушки скрутили из того же. Несколько обрезов брезента заменили простыни. Похоже, брезент здесь нужен для запаковки тех самых ящиков. Наконец сели и устроились на импровизированных лежанках. Елизавета расшнуровала сапожки и поставила рядом. Борис тоже пристроил выпачканные в крови сапоги у стены. Хорошо, что перед отъездом успел подготовиться: обмотка на голени нужна всегда. Это в гражданском обмундировании сапоги простые, что под ними только брюки и носки. Сам больше предпочитал носить ботинки, а форма галифе, резко расширявшихся выше колена, вызывала смех. Ага, девчонку научили наматывать портянки на ноги. — Всё хотела спросить: сколько вам лет? — Елизавета скорчила такую заинтересованную мину, что не ответить будет просто невежливо. Без подробностей: — К югу от тридцати пяти, к северу от тебя. Не отстаёт с вопросами: — В вашей жизни есть женщина? Нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет. Хрипло отрезал: — Она ушла. — То есть? — Это всё мечта. Вот и всё, что сказала мне ты... — как оборвал. Девчонка сразу умолкла, не поняв, что к чему. Кольцо на левой руке, скрученное из проволоки, отчего-то больно сдавило палец. Да... Она была кровь от крови, плоть от плоти своего времени. Мечущаяся, разбитая, свободная, словно морской ветер. Безумно обожала блёстки. В памяти вдруг всплыл отчаянный крик: «Она у меня одна!» Передвинул свой лежак к углу чердака, подальше от девчонки, скрывшись в наступившей полуночной черноте. — Мне кажется, или вам нравится быть в замкнутом пространстве? — в каком-то роде да. Особенно если свернуться калачиком и лечь лицом к стене. Борис резко сменил тему: — Кстати: я так понимаю, что никакого сомнения я в твёрдости твоих убеждений не вызвал. Расслабься, это был только первый раунд, — хищно оскалился и закинул ногу на ногу. Елизавета собралась с духом и поудобнее легла на кучу тряпья. Полыхавшие глаза выдавали тот страх, который подступал к ней с наступлением ночи. Есть чего бояться. Борис подавил усмешку: он и заколоть может, если вдруг его что-то не устроит. Щёлкнул пальцами обеих рук, надеясь применить двойной гипноз, но вместо этого взор словно охватил пожар. Спустя секунду раздался крик и разлился смрад палёного. Руки обуглились, а вспыхнувшие волосы ломко опустились на лоб. Девчонка опять сидит испуганная. Сжимает крест под платьем. — Не пытайся снова совратить меня, Ложный Пастырь... — отчаянно бормочет, пряча взгляд. — В Париж я дойду и останусь чист. Тех, кто забыл про божий суд, проклятье найдёт, и будут они вечно гореть в адском пламени. — Ещё бы. Хоть где-то будет центральное отопление... — снова применил усилитель, но теперь огонь потрескивал на пальцах, чуть освещая контуры лица. — В день Страшного суда все жёлтые розы в городе окрасятся красным и выпустят шипы, лишь бы отвоевать место в раю. Ибо сказал Иисус: Я пришёл не мир принести, но меч. — Мне он определённо нравится. Он же говорил про подставление щеки? Смирись со всем, да? — до одури хотелось смеяться, но смех выходил сквозь всё тот же хищный оскал пополам с полыхающими зелёными глазами. Нет, не смеяться. Ржать, как строевой конь, хотелось. У девчонки определённо нет никакой защиты. Ни свеч, ни мела, ни пентаграммы. Как мышка, пойманная котом, сидит, зажавшись в прохладный угол чердака так, что торчащий пикой гвоздь точно вкручивается ей под ребро. Как очередной осуждённый, споткнувшийся о порог и прибившийся к стене камеры. Расстрела ожидает, молится-молится-молится, кричит, устрашённо-жалкий. Одна из таких в надежде на спасение в отчаянной мольбе схватила дуло пистолета и приложилась к нему, как к иконе. Тогда испытал неприкрытое отвращение. Пока что сломать её получается плохо, ведь цепляется за догмы слишком прочно. Бедняжка. Пусть хоть в Москве перестанет демонстрировать свою религиозность, иначе её придётся и от прочих чекистов защищать. Продолжил: — Вспомнилась одна история, вполне реальная. Веке в шестнадцатом один московский дворянин решил на досуге почитать Новый Завет и нашёл там фразу о том, что все равны перед богом. Он сделал вывод, что никаким священникам и епископам поклоняться не надо, а только богу. Лучше бы он молчал, честное слово. Церковные иерархи его осудили, заявили, что это всё ересь и вольнодумство. — Отче никогда не говорил мне об этом... — Он и не скажет никогда. Борис подавил смешок: вот же хитрый старик этот Комчак, Библию отцензурил похлеще Главлита! Грудь снова сдавило то пьянящее чувство превосходства, как и в прошлую ночь. Чёрт, почему эти фанатики так тяжело перевербовываются? Если на третью ночь ничего не выйдет... Нет, выть от безысходности не придётся. Освящённых свеч и мелового круга нет, значит, шанс ещё есть. Перестал слышать потрескивание на пальцах. Совсем стемнело. Лёг, укрывшись рваным одеялом. Как же остро ощущалась ломота в костях после всего этого дня... Какое-то кагорно-заспиртованное безумие, накрывающее до выколото-раскованных припадков, от которых хочется биться головой о стену, раскурочивая череп. Всё же московская ночь хороша по-своему. Помнил: полуосенняя пожухлость, присущая больше концу августа, чем июлю, совсем исчезает. Луна ярко светит, заливая все серебром, рябью дрожит на подоконнике, как ветерок на воде. Одиноко светят квадратно-тусклые, свечно-дрожащие огоньки квартирных окон. Просыпаясь, Москва вовсю смотрит в облака, верит, что там, где ещё прячется луна, однажды их расчертят бравые пилоты. — Только сейчас поняла: наш Мосин без штыка! Вот, как раз нашла! — залитая ярким солнечным счетом, Елизавета сидела на холодном полу и осматривала ржавый штык, неведомо откуда взявшийся. Уже успела спозаранку, до пяти утра где-то накопать. Почему так чётко? Сам привык вставать в пять. Да и она тоже вымуштрована для утренней церковной службы. Борис покосился на столь знакомое длинное четырёхгранное лезвие и почувствовал холодок, пробежавший по спине. Прекрасно, что девчонка умеет с ним обращаться... Рассветно-пунцовая, с этим чёртовым штыком... Как же холодно... Ещё с утра успел надеть вторую рубаху. Белую, скрывшуюся под рваной чёрной, найденную среди тряпья. Хотя бы плечо не мёрзнет. Вчерашние раны почти не болят. Конечно, бинтоваться сложно: выскользнуть из косоворотки одной рукой, протаскивать бинт, затянуть повязку, завязать концы... Быть раненым — значит быть уязвимым. Это недопустимо. Так не должно быть. — Ему и без штыка хорошо. Вдруг совершенно некстати вспомнил, как кто-то ещё тогда, годы назад, плакал навзрыд: «Они сделали меня калекой, Евграфыч... Сделали калекой... А теперь посмотри на меня! Посмотри на меня!» Сон прошёл смутно, в пятнах темноты. Помнилось только то, как кто-то предложил ему выпить стакан апельсинового сока, якобы это бодрит, при этом прибавил, что едва не перепутал его с томатным, который Борис якобы не любил, так как он напоминает кровь. Пришлось отшутиться про свежевыжатый гранат. Ответили что-то про душевный недуг, который окончательно «покосил крышу». Когда совсем слетаешь с катушек, кричишь, не можешь вспомнить своего имени дни напролёт. Страшное ощущение. Будто ты не в себе, будто ты — это не ты, а кто-то другой, с которым всё и случилось, а ты просто смотришь на него и ничего не можешь сделать. Прошёл многое, даже со своим состоянием пробился в люди, а у одной знакомой старухи, которая требовала содержать её в обмен на своё молчание, вызывал горькое сочувствие. Как иногда складывается жизнь. Недавно вон что случилось: в прошлом году объявилась внучка самого Суворова! Только то была гражданка без определённого места жительства и рода занятий, родства с Суворовым не имеющая. Мутная личность.       Собрались, пустились на этаж вниз, юркнули в пустой холодный коридор, а дальше решили ехать на служебном лифте. Ехали спокойно, пока в кабине не раздался звон, похожий на трель телефона. Технологии сюда всё же добрались. Кто звонить надумал? Борис взял трубку, такую незнакомую с виду, больше напоминающую микрограммофон: — Слушаю. — Давыдов? Финягин у аппарата. Мы вас давно заприметили, и вот что можем сказать: вы нам подходите! Мой заместитель, Огнев, ждёт вас. Елизавета всем своим видом показывала полное непонимание. Борис повесил трубку: — Лизочка, ты щас умрёшь! — минутка сарказма не помешает никогда. Ещё и с этим буржуем разбираться. Его философию про пчёл, которую видел на висящих повсюду плакатах, разгадал сходу: трудись до изнеможения, пока не сдохнешь. Ещё призывали к покорности: тот же приказ «ОЧИ ДОЛУ», то есть опусти глаза, крепостной. Да, крепостное право вернули. Снова крестьяне горбятся ради сытой жизни помещиков. На выходе из лифта внезапно наткнулись на одинокий шкаф, стоящий у стены. Елизавета вгляделась в гравировку на дверце: — Что это? Шкаф Слуцкого? Неужели он работал здесь? — Похоже, старый вояка много что скрыл от нас. — Надеюсь, он не обидится, если мы вскроем его шкаф, — вооружилась шпилькой. — Вряд ли. Замок открылся, и прямо под ноги Елизавете упала небольшая книжка в кожаном переплёте. Золотыми буквами выгравировано: «Дневник». Рядом булавкой пришпилен клочок бумаги. Борис поднял книгу и прочёл приколотую записку: «Мне удалось достаточно близко подобраться к госпоже Комчак, чтобы ненадолго позаимствовать её записи. Я обещал себе вернуть их, отдать долг старой дружбе, но с момента её смерти не знаю, как теперь распорядиться этой книжкой» Раскрыл дневник на случайной странице и почувствовал, как к щекам приливает кровь. До такого ещё не доходил, до позорного копания в чужих записях, в чужой жизни, такой незнакомой. Будто заглянул туда, куда не стоит соваться, в нечто интимное, сокровенное. «19 октября 1922 года. До того, как я связала жизнь с Пророком, моя жизнь была полна лишений. Бедность, посты, молитвы за чужие грехи, ведь меня считали абсолютно безгрешной. Я сполна заплатила за них, сама покрывшись позором с ног до головы. В тринадцать-то лет. Теперь я такая же, как все» Не дочитав, захлопнул дневник. Скулы буквально горели. Бедная женщина... До чего порой доводят предрассудки. Неужели Слуцкий был дружен с ней? Ещё многое предстоит узнать о старом солдате. — Смотрите... Тут закладка, — Борис передал Елизавете книгу, и она открыла её на нужной странице, — «18 июля 1923 года. Мой муж утверждает, что ребёнка сотворила божественная воля. Я верующий человек, но я не дура. Этому ублюдку не место под этой крышей, среди христиан», — подняла голову с крайне недоумевающим выражением лица. — Моя мать... Это она заперла меня в башне. Страшное осознание. Мир точно перевернулся в её глазах. — Елизавета... — Я просто хочу улететь отсюда, — твёрдо ответила она. — Пожалуйста. — Сначала разберёмся с китайцем, — Борис взял из её рук книгу и положил в свой заплечный мешок. Солнце в окнах горело на стыке ветров. Не семь московских холмов, но всё же. Командировки бывали разные, но большая часть пролетала по свеженьким железным дорогам, где железо поезда пело на одной ноте, пробирая до дрожи, лишая покоя. Под железной обшивкой словно билось живое сердце. Летит и поёт, и слова этой песни написаны красным в небе закатом, и недавно погасли. Прошли к двери, обозначенной как «Кабинет И. Финягина». Борис вежливо постучал, но ответа не получил. Неужто этот буржуй передумал и куда-то смылся? Подлец. Подле-е-ец... Действительно, буржуа имеют огромную власть над людьми, пока командуют ими, но если столкнёшь их с простым людом лицом к лицу, то мгновенно ретушируются. Исчезают, как с фотографий. Придётся пройти в кабинет силой, если открывать не хотят. Открыл дверь, что называется, с ноги. Никого нет. А кабинет-то огромный! С кучей книжных полок и столов, где стопками лежат документы. — Можно, конечно, всё тут разнести, но это не в моей компетенции, — Борис быстро надел новые чёрные перчатки, лежавшие на столе. Оказались впору. Теперь проблем нет. — Ведь вы палач, — продолжила Елизавета. Видать, Комчак ей только про таких отмороженных и рассказывал. Борис скептически вздохнул. Ладно. Если встретиться с буржуем не удалось, то его предложение аннулируется. Только сейчас понял, что голоден со вчерашнего утра, как вторая империалистическая война. Взгляд упал на небольшой ящик, стоящий у дальней стены и источающий аромат съестного. Любому бюрократу нужно поддерживать силы. Подбежал к ящику: несколько подсушенных ломтиков хлеба с сыром и колбасой. Значит, пожарили недавно. Елизавета тоже заглянула и мигом расцвела. Даже объясняться не надо: на хлебоводном пайке мало кто выживал. Лютерман её наверняка и бутербродами снабжал. Взяли по кусочку.       Покончив с трапезой, собрались было уходить, даже открыли дверь, но путь им преградил угрожающий шпагой Финягин и ещё какой-то человек в пиджаке и с волнистыми волосами. Что ещё за новости? — Потрудитесь вернуться в дом, — сурово промолвил Финягин. Борис сжал рукоять сабли и тут же ощутил холод на горле: шпагу приставили. Шорох юбок рядом: Елизавета спряталась за спину. Похоже, буржуй хочет сатисфакции за сломанный на лотерее нос. Чёрта с два! — Признайтесь, господин Давыдов, что хотите разрушить наш славный город, — о, эта смазливая физиономия зажравшегося капиталиста. Действительно пытается напугать? Борис усмехнулся, не обращая внимания на холод у горла: — Ещё бы... Финягин убрал шпагу: — К сожалению, на лотерее я смог предложить вам только вилы, и вы позорно бежали. Но сейчас, сударь, вы, как молодой офицер, владеющий холодным оружием, имеете право принять поединок. Отдам вам справедливость: вы пришли не в платье палача. — И теперь я одет, как человек, которого собираются убить, не так ли? — ни к чему расточать любезности, лучше уж истекать ядом. Кое-что от платья палача всё же осталось: синие штаны с красным кантом, уже порядком запылённые и окровавленные. — Сколько церемоний, чёрт подери, чтобы застрелить этого демона... — едва слышно пробормотал спутник Финягина и протянул вторую шпагу. — В таком случае я принимаю вызов! — гаркнул Борис, принимая новое оружие. Ножны с саблей и поклажу снял и положил на стол. — Лиз, ты мой секундант. Если помру, откачаешь. — Есть! — Елизавета, отдав воинское приветствие, отошла в сторону. — Не думал, господин Давыдов, что вы знаете дуэльный кодекс... — буржуй явно удивлён. Нет, для общего развития можно знать, как происходит дуэль? Если он так хочет, то можно и подраться с утра. Борис взялся за шпагу, прикидывая, как действовать. А вот и первый удар! Еле успел уклониться. Буржуй слишком резвый. Надо его урезонить. Резким выпадом вогнал клинок ему в руку. Похоже, игра будет весёлой. Ага, прежде орудовал правой. Отошли на пару шагов в сторону. Больше пространства для боя. Удар. Заблокировал ответный. Ещё раз. Увернулся. Уверенный шаг назад. Всё чётко и слаженно. Как-то слишком быстро перешёл в наступление! Вот чёрт! Перепутали регресс с Ренессансом, рубя ветку, на которой сидят. В этом бешеном танце лишь бы не споткнуться, лишь бы не пропустить удар. Рассечь, ударить, отпрянуть. Кровь разогналась и вскипела. Каждый удар как провокация. Мечет от столов к полкам, из угла в угол, причём всё время Борис оказывался в загнанном положении и только хитрым изворотом выбирался. Что-то явно делал не так, но что? Откуда ему знать принципы фехтования? Ничто так не разжигало азарт, как жажда крови. Противник дразнит, говорит, что не больно, а в ответ хочется сделать ещё больнее, лишь бы он признал свою неправоту. Оторвать бы ему эти грёбаные усы... Да, можно отсечь, а если будет выёживаться, то оторвать вовсе. Глянул краем глаза и заметил, что Огнев старательно подбирается к Елизавете. Резко остановился: — Одну минуту! — В чём дело? — Финягин встал, как вкопанный. — Одну минуту, господин Финягин. Прошу вас дать слово, что вы не нападёте на моего секунданта, — Борис повернулся к спутнице, — которого я прошу отойти в сторону, чтобы он не ждал внезапной засады. По лицу Финягина пробежала усмешка. Хитрит, буржуй хренов: — Не будем давать господину Мюльгауту повода упрекнуть нас в нарушении правил... Огнев, положь шпагу! — рявкнул он. Огнев попятился и положил своё орудие. — Так-то лучше, святоши! — вот так моральное унижение. Борис с победным видом стоял посреди комнаты, в позе «руки в боки». Только одно смутило: Финягин назвал его явно чужой, но отчего такой знакомой фамилией. Заметил, как Елизавета хихикнула, прикрыв рот ладошкой, и вдруг указала на камин, держась при этом за какой-то лепнинный выступ. Пора заканчивать этот фарс! Резким выпадом Борис сбил противника с ног и пригвоздил его, упавшего, к стене. Причём и Огнев тоже был ошарашен, но не знал, что делать. Временно он бездействует, значит, можно и поговорить на прощание. Приставил шпагу к сердцу Финягина: — Предполагаю, сатисфакция тебе не понадобится. Знаешь, мне здесь даже нравится. Жаль, что нам здесь быть недолго. Мой тебе совет: прекрати унижать пролетариев. Молчит скованно, буржуй недорезанный, только губы и веки горячечно-предсмертно дрожат. Глаза жутко вытаращены. Хочет же пощады. Убрать клинок, чтобы он убито выдохнул, что ему ни капли не больно? Тем хуже. Дойдёт до того, в самом деле оторвёт что-нибудь, лишь бы тот перестал зазнаваться. — Не вынуждай меня проверять твой болевой порог, — перешёл в открытую угрозу, так уже разжёг в себе ярость. За своей спиной Борис вдруг услышал резкий удар и звук падающего тела. Обернулся: позади стояла Елизавета с занесённым над головой магнитным крюком, а у её ног лежал бессознательный Огнев с крепко зажатым коротким кинжалом. — Магнитный крюк — орудие свободы! — воскликнул Борис, зловеще оскалившись. Отошёл в сторону на другой конец зала вместе с Елизаветой. Неужто этот подлец решил его заколоть со спины? Не выйдет! Финягин внезапно вскочил, но обезоружить его было легко: Борис схватил со стола вазу и швырнул в него, после чего дёрнул за лепнинный выступ камина, оказавшийся рычагом, подхватил поклажу с саблей и скрылся в разломе внезапно треснувшей стены. Елизавета юркнула за ним. Финягин между тем надрывался: — Держи их! Держи! Разлом в стене едва успел захлопнуться. Борис и Елизавета, задыхаясь и прислонившись к стене из сырых камней, уловили ещё больше гневных криков: — Они вырвались! Вырвались! Если бы он не запустил в меня вазой, я бы заколол его одним ударом! Упустили! Эх! Борис зловеще усмехнулся, с облегчением выдохнул, бросил шпагу на землю и кивком приказал Елизавете следовать за собой. Хорошо, что за камином оказался тайный ход. Только вот куда он ведёт? Зажёг огонь на пальцах и протянутой рукой, как факелом, осветил путь. Неужели выбрались так легко из этой передряги? Кажется, этот капиталист ещё немало крови попьёт.