Благодать

      Наконец-то потайной ход закончился. Впереди только запертая дверь и дикий шум снаружи. Елизавета принялась разбираться с замком, а Борис поднёс к нему руку с горящим пламенем, подбавляя света. Глаза уже привыкли к темноте, но вслепую вскрытием лучше не заниматься. Есть большой шанс всё испортить. Шпилькой так и шуршит. Щелчок — и замок со стуком ударился о каменные плиты пола. Елизавета легко толкнула дверь, и её ослепил яркий солнечный свет. Борис потушил огонь на руке и вышел вслед. Как же шумно было снаружи! Надрывался неподалёку церковный колокол, раздавались приказы, повсюду гремели крики, гомон, топот. Повсюду сновали рабочие в истрёпанных, заляпанных машинным маслом косоворотках и портах, поношенные, истощённые пахнущие дизелем. Открывшийся пейзаж был, как минимум, диковат: несколько рабочих лавок, испещренных проводами и шестерёнкам, соединены узкими улицами, по одной из которых уже разгуливает механический Умелец с сердцем в банке. Патрулирует, видать. Над головой множество агитационных плакатов, кричащих о божьем труде во благо летающего города, о том, что пребывание на фабрике есть гарант будущего, множество вывесок тех самых лавок, тоже так или иначе механизированных. На пороге одной из них — обувной с вывеской в виде огромного сапога с ремешками на голени — расположилась группа из сидящих на стульях десяти рабочих-сапожников и корпящих над кучей сапог, и одного надсмотрщика. Над головой у них висел огромный циферблат в стиле модерн. — Пятнадцать минут? Кто сможет меньше? — кричал надсмотрщик. — Десять! — отозвался один рабочий, бешено орудуя сапожным молотком. — Восемь! — перебил его другой, яростно подворачивая голенища у готовых пар. Рабочие всё до одного краснолицы, еле держатся, но упорно трудятся. Похоже, им кислорода как раз-таки не хватает. Пену им, скорее всего, выдают каждодневным пайком. Бедняги... Самый угнетённый пролетариат в истории. Вдруг Борис заметил неподалёку вывеску с двумя скрещёнными позолоченными ружьями. Надпись гласила: «ВЕЛИКИЙ ЕРМИЛ АНАТОЛЬЕВ» — Что-то не похоже на то, чтобы здесь жил китаец... — задумалась Елизавета. — А ты вглядись получше в вывеску. — Какие-то закорючки... — Иероглифы. Вот мы его и нашли. Обрусел парень, молодчина! Ускорили шаг, пройдя мимо странного аукциона и патрулирующего Умельца. Остановились возле двойной окованной золотом двери под вывеской и вежливо постучали. — Простите, есть кто дома? — спросил Борис, заглядывая в глазок. Дверь открыла черноволосая женщина низкого роста, в красном сарафане и накинутом поверх него длинном, расшитом причудливым узором халате. Кожа её отливала жёлтым, а тёмные заплаканные глаза щурились от солнца. Чёрные гладкие волосы замысловато убраны назад красивой заколкой. — Войдите... — жестом женщина пропустила в дом, вытирая глаза платком, после чего ушла вглубь коридора, где Борис разглядел китайский алтарь с круглыми красными фонариками. Вместе с Елизаветой подошёл к женщине, которая теперь стояла у алтаря, сложив руки в молитве. — Мы ищем господина Анатольева... Ермила Анатольева... Маленькая женщина снова залилась слезами. — Мой Чэнь Линь... Его забрал Летучий отряд в клуб «Добрый час»... Всех забрали туда... Я молюсь Будда... Чтобы он вернул мужа Чэнь Мэй... Почему Глас Царевны не помогает Чэнь Линь... Почему Её Высочество не помогает Чэнь Линь... Его инструменты забрали и унесли на склад, в Рабочий район... — все жители явно закладывают тайный смысл в это место. Будто вокруг него крутится вся жизнь низших слоёв местного общества. — Как нам добраться туда? — спросила Елизавета. Чэнь Мэй быстро пришла в себя и заговорила, плохо склоняя слова: — Нужно пройти площадь, дойти до улица святой Стилиан, повернуть налево, на улица святая Маргарита, в переулок. Там и будет клуб «Добрый Час». А Рабочий район дальше. В переулок спуститься вниз, повернуть направо, снова спуститься и перейти через заграждение. Но осторожно: его охраняют! Что ж, придётся идти. Чэнь Мэй снова начала молиться Будде, и дом пришлось покинуть. Хорошо, что везде есть указатели.       Что-то подсказывало, что некий рабочий район, так загадочно произносимый, должен находиться где-то рядом. Как известно, пролетарии всегда живут недалеко от места труда. Борис это по себе знал: квартиру получил за пару улиц от Лубянки. Только данное место, по общей прикидке маршрута, как-то далековато от фабрики. — Сначала до клуба или до того района? — спросила Елизавета. — Мне охота глянуть на район. Будет хорошо, если мы заберём инструменты, притащим сюда, а потом приведём оружейника. — Разумно... Вышли с шумяще-душной площади Тщания, ведь именно так она называлась на указателе, и двинулись вперёд. Попутно успевали обшарить закоулки в поисках патронов, бинтов или золотых копеек с орлами. Неужели деньги здесь действительно зло, если их выкидывают на улицу? Иронично... Елизавета то и дело что-то предлагала со своим типичным: «Бинты, сударь!» или «Я нашла деньги! Нужно?». Часть денег и патронов она носила в карманах юбки, чем немного облегчала задачу. Улицы всё те же, богатые: снова мощёная плитка, снова пышные кусты жёлтых роз. Повсюду позолота и камень облицовки домов. Из окон видны роскошные шторы из дорогиз тканей. Для кого-то это определённо рай на земле, для кого-то — подлинная преисподняя. А вот и деревянный резной указатель. Улица святого Стилиана — налево. Рядом стоит лавка с кислородной пеной. Как же непривычно читать эти надписи дореформенной орфографии... Борис притаился у стены дома, забившись в тень, и наблюдал, как Елизавета подходит к лавке и берёт два стакана. Слышал и истошно-радостные крики продавца: — Подходите! Подходите! Воздушная пена от Александра для воинов Христовых и для прекрасных ангелов! Свежая! Воздушная пена для благочестивой девы! — Борис подавил усмешку: продавец пытается расточать комплименты... Совершенно недоверчив, рука сама так и тянется к рукоятке сабли, грозя сомкнуться и пуститься в изнурительно-горячечный бой. Пусть только тот попробует её хоть пальцем, вымазанным в приторно-кислом лимонном сиропе, тронуть... Нет. Всё хорошо. С пеной покончили быстро, бодрость тут же наполнила исхудавшие вены. Юрко свернули в нужный переулок, оказавшийся в паре метров. Будто облезло-скорченные мыши, ищущие аспидно-мрачного укрытия, надёжно занавешенного пеленой природной мглы, пробрались к узкой-узкой мостовой, с виду шаткой такой, что по ней идти — как по обычной лестнице, но с завязанными глазами. При последней мысли пробила дрожь. Нет-нет, только не снова это ужасное ощущение слепоты, когда руку протягиваешь, надеясь почувствовать хоть что-то, а вместо того погружен в противно-топкое, чернильно-илистое нечто, обдающее адским холодом. Елизавета тоже глянула на мостовую и отшатнулась, держась за лоб. При взгляде на такую высоту у всякого голова закружится. По судороге, пробежавшей по скулам, ясно — ей хочется кричать, убежать, но мальчики же не боятся трудностей, верно? Первее взял себя в руки. Всё прошло. Всё — мираж. Ступил на шаткие камни, удержался и несмело двинулся вниз. Обернулся и взмахом руки подозвал Елизавету. Та тоже испугана, но ступила самым кончиком сапога. Давай же! Быстрее, быстрее вниз, пока совсем страшно не стало! А вот и узкий переулок, куда придётся протискиваться по одному и то, боком. Впереди, в перекрёстке, чуть правее, у поворота, лежат два трупа в полицейской форме. Так вот что имел в виду Ибиценко, когда сказал, что пираты расчищали им путь!       Свернули направо, уже с большей уверенностью спустились, но в конце прохода уткнулись в заграждение из досок. Борис скинул с плеч мешок, схватил крюк, раскрутил лезвия и со всей дури, с размаху, принялся бить по доскам. Елизавета отпрянула на пару шагов вверх. Бил, пока не услышал крики с той стороны: — Кто там ломится, блять? — Устроили шумиху! До вас доберусь — так расхерачу, будете куски от стены отшкрёбывать! Первый признак того, что вы попали на городское «дно» — повышенная концентрация мата в речи. Борис хорошенько размахнулся, и доска треснула совсем напополам. — Просто отойдите, граждане! Ещё один, последний, удар, и заграждение окончательно треснуло. Поклажу на плечи и вперёд. Едва только прошли в проём, как попали в ипритно-токсичный смрад гнили, грязи и ещё чёрт знает чего. Елизавета даже нос зажала ладонью. На Хитровке пахло лучше. Борис огляделся и поразился царившему здесь ужасу. Такую нищету видел лет двадцать назад, когда случайно на Хитровку завернул. Не сказать, что оттуда унёс ноги. Его отпустили, поняв, что с него, с виду нищего оборванца в завязанной узлом рубашке, сдёрнуть нечего. На память ножом по животу царапнули. До сих пор шрам остался. Глянул вверх: над головой, сквозь этажи протянуты бельевые верёвки, увешанные одеждой разной степени изношенности. Повсюду стояли большие доски с начертанными краской, леденящими кровь надписями: «ДОЧЬ БОЛЕЕТ, НУЖЕН ВРАЧ» «ПОЧЕМУ ТЫ ОСТАВИЛ НАС?» «ЕСТЬ ХОЧУ» На последней приписка мелкими буквами: «помогите» Всё вокруг окрашено рассветом в пронзительно-алый. Ужасно. Неужели такова цена счастья богачей? Да. Убедился на своём примере. Вспомнил, как попал на демонстрацию и закреплял на здании красное знамя. Чуть с лестницы не свалился, но оно того стоило. Рабочий район... Какая тривиальщина. Обёртка для трущоб, какие бывают в каждой стране, где правит капитал. На это физически больно смотреть. Двое нищих, которые их только что обматерили, стояли и смотрели на них крайне злыми взглядами, но как только разглядели в руках Бориса магнитный крюк, один из них невозмутимо выдал: — Что ж, нам пиздец. Тут же поспешили ретироваться. За полицейских приняли. То-то же! Борис заметил, как мимо грязных обшарпанных домов, к ним навстречу бежала девочка в алом сарафане, держащая в руках какой-то свёрток. Она круто остановилась и едва свой груз не выронила: — Что вы здесь делаете, милсдарь? — Гуляем, — солгал Борис. Первое, что пришло в голову. — А ты что здесь делаешь в столь ранний час? — Иду домой, — девочка совершенно невозмутима. — Хочу отнести маме остатки от завтрака. Двинулись теперь уже втроём вперёд, к тем самым доскам, у которых собрались несколько человек. Среди них заметно выделялся оборванный смуглый человек с седой бородой, вокруг которого и образовалось сборище. — Они морят вас голодом, чтобы вы не требовали, а только просили... — вещал он хрипло. — Они не дают вам учиться, чтобы вы не придумали чего лишнего. Они заставляют вас гоняться за золотыми орлами, чтобы покупали всё, что вам всучат. Кошмар какой-то. Прошли чуть дальше и свернули в простенок, где лежало несколько раскинутых матрасов, на которых расположился силуэт полулежащей женщины в тёмном платье. — Жемчужинка? Это ты? — послышался хрипловатый голос. — Да, мама! — отозвалась девочка и тут же подбежала к ней. На платье женщины, будто адским огнём раскалённая, выделялась алая буква «Б». Елизавета, судя по взволновавшемуся лицу, узнала эту женщину. Люди неподалёку с каким-то презрением с примесью жалости смотрели на неё, и Борис ловил шепотки: — Эсфирь совсем опустилась, дочь ей кормёжку таскает... — Хорошо, что не в бордель пошла. Отдадим ей должное. — Сколько раз повторять: Наталья! — крикнула женщина, и алая буква, на которую она указала пальцем, зловеще сверкнула на рассветном солнце. Причудливо расшитый золотом знак вызвал неподдельный интерес. Клеймо каторжника, только не раскалённо-ожоговое до почерневшего мяса. — Гражданочка, позволите... — Борис внимательно рассмотрел знак, после чего разгневанно гаркнул: — Винкель! Женщина приподнялась на локтях и поправила чёрный капор, закрывавший пол-лица. Женщин здесь не должны видеть, и они не должны видеть других. — Мне нравится это слово. Винкель. Так и буду её называть, — вдруг женщина заметила стоящую рядом с Борисом Елизавету, — Кого я вижу... Та девочка с площади. Сразу скажу: благодарю за утешение. Только помогло оно мало. Кто же знал, что будет, если снять винкель... Дьякон, будь ты проклят... Жемчужинка, поешь же... — женщина развернула свёрток, где оказалась пара ломтей сыра и хлеба. Как же дико видеть весь этот ужас нищеты и понимать, что ничего не можешь с собой сделать. Не можешь помочь. Помнил, как коллеги пускали осуждённым кровь, пока он сам пускал кровь своей морали и юношеской мечте. Она даже не сохла на ноже. О да, Комчак, твоё место здесь, в аскезе, как ты и проповедуешь, среди разложившихся стен, уходящих в зябкую сумрачную бесконечность, по колено в грязи, под землёй, подальше от неба! Оно каждые сутки чахоточно-ангинно харкает осклизлым кровавым рассветом, будто ему вспороли горло, и молится-молится-молится тебе. — Вас забили камнями? — Елизавета наверняка вспомнила, как в её любимой святой книжке наказывали блудниц. По лицу Натальи пробежала судорога и застряла в уголках стиснутых губ. Бровь вверх, во лбу залом — она кажется старше, чем на самом деле. Пусть её мука останется при ней. Зная жуткие слухи о Хитровке, Борис уже прикидывал, каковы местные трущобы. Смотрел на эту женщину и так и читал в ней: «Пусть этот мир расколется на части, но, сука, я не сдохну! Перегрызу глотку каждому, кто дотронется до моего ребёнка, даже если выблюю свои внутренности!». Лежащие на таких же матрасах дохнущие полутрупы, разлагающиеся в собственных кошмарах, жмутся к стенам домов, закрывая скелетными ладонями перекошенные гримасы. — Идите-ка вы домой, господа, — Наталья указала костлявой рукой назад. Её впалые глаза отчего-то полыхали. — Вы ничего здесь не найдёте.       Склад придётся искать самим. Скорее всего, надо идти дальше, вглубь трущоб. Страшно представить, что творится там. Рядом с матрасом Натальи стояла жаровня с углями, и Елизавета подошла погреть руки. Ей бы тоже перчатки, на самом деле. Безумие и разруха, всепоглощающая, грязно-гнилостная. И не стоит спрашивать причин её, если знаешь ответ, ведь это уже невежливо. Придётся ярко рассказывать о Москве, унести её прочь отсюда, за алый горизонт, где всегда светло и счастливо, где распускаются пылающими брызгами фонтаны. Не понимал, что держит их в этом беспросветном, грязном, тошнотворном безумии. Больше она не будет задыхаться в этом торфяно-ладанном болоте. Из такого кошмара уже не выбираются: обрастают гнилью, кровопьющими пиявками, что так и лезут за шиворот, захлёбываются грязью и перегнивают. От мыслей о пиявках едва не замутило. Лица на матрасах большей частью пурпурно-пьяные, смрадные до обморока. Можно различить преимущественно еврейские черты, но иногда есть и татарские, башкирские. Всё правильно. Евреи для них — выродки, распявшие их чудного божьего сына. Нет, надо уходить. Собирались и ушли вон от нищего сборища, к повороту налево. Опять узкий переулок, но уже можно пройти нормально. Только грязь хлюпает под сапогами, Елизавета аж подол платья подняла. Конечно, кому захочется перемазаться? Впереди сверкнули красные тусклые лампы. Квартал известный, в Союзе совершенно пропавший. Потерялась ясность, забылся мир, из сердца лишь сочилась совершенно иррациональная ненависть, растворяя всякое сострадание и сочувствие. Скорее всего, именно сюда и захаживают тайком священники, массово принявшие целибат. Вокруг царил смрад стойких духов, грязи и крови. На порогах домов стоят сонные женщины, девушки — размалёванные чёрным и красным, коротко остриженные. У самой близкой Борис заметил пару золотых зубов. Мерзость и разложение. По мостовой бегает оборванная ребятня. Так-с, карманы надо беречь. Елизавета выглянула из-за плеча: — Что это за женщина? — указала на стоящую рядом с золотозубой проституткой, которая мигом удалилась в двери. Первая же осталась стоять. — Погодите, она беременна... Да как она могла? Ей же на вид лет шестнадцать! Как ей отец разрешил быть беременной? Нет, это ужас какой-то... Она ещё и продаёт себя? О, ужас! — так вопиюще громко она это говорила, с таким осуждением, что Борис оборвал её: — Лизавета, прекращай. Не угомонилась, подошла к этой беременной остриженной девушке с костляво-открытыми плечами и начала свою тираду: — Сударыня, как вы так можете! Вы уже общаетесь с мужчинами! До брака это непозволительно! Видел бы это ваш отец-исповедник, он бы на вас наложил епитимью! — Всё сказала? — прохрипела девушка, поддерживая рукой округлившийся живот, и сплюнула на землю. Хотелось истерически смеяться от неосознанного лицемерия этой несносной девчонки. Сама сейчас общается с мужчиной какой день, и ничего! Отвращение так и пронизало, затопило вены гнилью. Надо её урезонить, а то так её вообще возненавидят. Другие дамы с пониженной соцответственностью жуткой внешности тут же начали улюлюкать в адрес Елизаветы: — Да вы посмотрите на эту ханжу! Тьфу! Сама-то! — Вот-вот! Будто бы нам и той грязи мало! Лицемерка, строящая из себя целку! — Платочек, сарафанчик закрытый... И крестик под ним... Борис подошёл к ним, вытащил из кармана остатки копеек и протянул проститутке: — Гражданочка, это вам. Простите мою спутницу, — зло глянул на Елизавету, — она совершенно не умеет держать язык за зубами. Кстати, не подскажете, где у вас склад? Девушка поправила истрёпанные рюши на плечах и надменно тряхнула стриженой головой: — Прямо чешите, в микрорайон Волковойня. Там, правда, бар над ним, но похер. Называется «Глубокая глотка». Пропустите стаканчик, перекусите... Мимо дома терпимости прошёл какой-то мужик в кепке. Круто остановился и выронил изо рта трубку. — Легавые... — чёртов крюк, опять из-за него спутали с полицейским! Борис заложил его за спину и отрезал: — Эй, если у тебя есть эта трубка, то кури её. Я не жандарм. Лиз, пошли отсюда, пока нас не закидали тухлыми помидорами. Женщина с золотыми зубами высунулась из окна: — Ванька, а ну пошёл отсюда! Вовек не прощу, как перед Рождеством ты сожрал почти все мандарины в одну ебасосину! Пошёл нахрен, скотина смердячая! — В смысле, почти? — отозвался мужик с трубкой. — Ещё есть? Борис с Елизаветой между тем уже вовсю уходили с улицы. Вот же вляпались, а... Даже отругивать девчонку не было смысла. Поняла свою ошибку. А может, и нет. Как бы её за не убили за это осуждение. В глаза бросилась алая надпись на стене: «АГНЕЦ? СЕМЯ? КАК БЫ ВЫ ЕГО НЕ ЗВАЛИ, ОН НАМ НЕ НУЖЕН». Тем лучше. Увезти её можно совершенно спокойно.       До бара дошли совсем быстро. Страшно даже представить, как выглядит легендарный микрорайон Замогилье. Улицы с борделем и ночлежкой, судя по указателям, относились к микрорайону Гнилое Болото. Толпа внутри бара бесновалась танцами на столе, выпивкой до рвоты, которую тут же спускала на пол, криками, матом и мелкими драками. Спуститься в подсобку надо было, проскользнув мимо этого адского сборища и скрывшись за сырой дверью. Елизавета наверняка сейчас осуждает их за праздношатание, пьянство и причинение вреда ближнему, но молчит. Умница. Лестница шаткая, деревянная, проеденная червями. Подсобка совсем истрёпанная, завешенная какими-то обрывками бархатных занавесок. Шум сверху порядком приглушён. Ничего необычного. Вдруг Елизавета прошла вглубь и остановилась возле стула, стоящего у стены: — Гитара... Жалко, что я не умею играть, — рядом в самом деле стояла гитара. Борис подошёл к ней, молча сел на стул, закинув ногу на ногу, после чего устроил инструмент на коленях. Колковый механизм поддавался плохо, и пришлось приложить усилие, чтобы он встал как надо. Одна струна слабовато натянута, но это тоже поправимо. Надо развеяться после всего этого ужаса, сбросить напряжение. — Петь можешь? — Только церковные песни... — как пела про прекрасное далёко, уже наверняка успела забыть. — Хреново... — Борис настроил гитару, взял пару аккордов для пробы, после чего затянул: — Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы? Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка, облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы... Диковатая песня для нынешнего времени, с наркотически-декадентским душком. Отчего-то одна из любимых. Поймал себя на мысли, что поёт как-то хрипло, но довёл до конца. Заметил, что щёки Елизаветы уловимо порозовели, и держалась она теперь иначе: оглядывалась, шагала из стороны в сторону. Верные признаки человека, поймавшего вдохновение. Остановилась пойманной пулей, взметнулась голубая пена юбок. — Попробую тоже... Помню только часть... Начала, постепенно выплёскивая накопившееся. Пела медленно, растянуто, вкладывая все чувства, какие возможны: — Влюблённым будь и любимым, в сердце любовь храни... И, как звезду, любовь свою береги, не оброни... На последних строках голос дрогнул, Борис даже уловил всхлипы. Безусловно, такие строки может петь только влюблённый, в отчаянно-страстном порыве пряча лицо своей милой у себя на груди. Именно так любовь, пробуждённая от смертельного сна, пронизывает сердце, наполняя самыми высшими чувствами. Откуда ему знать об этом? Не вспомнить. Всё поёт и поёт, преисполненная подлинного ликования, смешанного с откровенными слезами: — О, ночь так нежна, так волшебна она... Время счастья, время счастья... Опустила голову, завершая. Борис только сейчас почувствовал, что ресницы у него мокрые. Сентиментальщина... Моргнул, отгоняя всё наплывшее. Грубоватым порывом, словно рассеивая витавшее спокойствие, сбросил гитару с колен. Отчего-то качает, хочется разодрать себе грудь.       Склад оказался рядом. Куча хлама, оружия, боеприпасов. Доски, ящики. Елизавета шла рядом, раскрасневшаяся, с мокрыми дорожками на щеках. Доказала, что петь умеет не только церковные песни. Борис постепенно успокоился: снова бесстрастие с оттенком жестокости, затаившейся в углах скул. И чувствовать себя стал лучше, будто ничего не произошло. Можно и арсенал по такому случаю обновить: — Давай возьмём этот гранатомёт, — указал на груду у стены. — Он тоже маленький, как и ваша винтовка! — ответила резко. — Ты хочешь баобаб со скользящим затвором найти? — ипритно-едкий сарказм. — Во! — Елизавета теперь стояла у кучи коробок, скреплённых вместе тяжёлыми цепями. Гора была так высока, что доставала почти до потолка. Похоже, это и есть инструменты китайца. Можно только похвалить идиотов полицейских за то, что сунули их туда, где их вполне можно достать. — Лиз, мы это... — нервно дёрнулся. — Не утащим... — Глаза боятся, — Елизавета поплевала на ладони, — руки делают! Маркс вашу Энгельс... Первая часть задания провалена. Даже если очень постараться, унести всё равно не получится. Уверенность в успехе кубарем свалилась в пропасть. Известное правило, которое работает даже в наркомиссариате: если что-то не выходит, отложи и со свежей холодной головой сделай позже. Головой... Чёрт, надо в ближайшее время вымыть голову и врубить холодный рассудок, чтобы больше никакой сентиментальности. Это дико. Это отвратительно. Оно обнажает, распахивает тебя настежь, как заклинившую дверь. Быть в обнажении — быть уязвимым. Пребывать в худшем состоянии. — Так, всё. Возвращаемся.       В клуб «Добрый Час» Борис и Елизавета вернулись уже к шести утра, как можно было рассудить по часам на фабрике. Не стали вламываться, как грабители, а тихо и мягко проскользнули через чёрный ход, откуда выносили вещи из гримёрных. Да, судя по наличию их, здесь устраивали театральные представления для богачей. Из гримёрки вела одинокая серая дверь, куда и вошли. Скупая железная лестница, стучащая под каблуками. Тюрьма! Самая настоящая. На стене списки арестованных. Чэнь Линь со своим русским именем тоже здесь! Непонятное волнение зашевелилось под рёбрами. Елизавета тоже беспокоилась, озиралась по сторонам. Вокруг могильный холод, разит ужасом и едко неприятной камфорой. Так знакомо. Повсюду камфора и карболка. Этажом ниже — камеры решётчатые. Китайца не наблюдается. Человек за решёткой седьмой камеры, вернее, слившиеся в непонятное месиво двое, выглядел безумно жутко. Будто жертва немецких экспериментов, где сшивали близнецов. Где-то слышал об этом, словно это был шальной ветер, заметавший реальный путь. Евгеника какая-то. Русские православные в привилегированном положении, остальным же запрещено скрещиваться с ними. Бр-р-р... Близнецы Лютерман в чёрной форме и с жестокими лицами представились, как живые. Стены красятся алым, две головы стукаются фарфором, черепа пусты, а из носов кровит. Бормочет: — Я ненавижу одного из себя.. Кого-я-ненавижу?! Не могу сказать, которого... Тут-их-двое... Кто-такой-я?! Кто КОГО НЕНАВИДИТ?! Последнее прозвучало истошным криком, от которого и Борис, и Елизавета вздрогнули. Безумие. У него так однажды человек едва не умер. Командировка, тридцать третий год, январь. Поволжье, деревня недалеко от Саратова, мороз лютый. По делу связался с председателем колхоза. Семён Давыдов, бывший моряк. Помнил ещё, как они с ним в избе застряли, ведь её снегом занесло по пояс. Еле выбрались, потом в сугробы проваливались. «Ну и что ты встал?» «Ничего, тёзка» «Ну вот и всё тогда. Руку дай» Он его вечно тёзкой называл, и обиды не было совсем. Но в том колхозе нашлось указанное в приказе гнездо контрреволюции — церквушка, куда зерно свозили тайком, чтобы его не забрали в город. Пошли разбираться да под автоматную очередь попали. Борис увернулся, а Семён пару пуль поймал. Клялся, что если того ещё хоть одной пулей тронут, то устроит здесь пожар. Не знал, сможет ли Семён выжить, потому день и ночь возле него пробыл. «Диковато выходит, тёзка... Страдаю я один, факт!» Тогда-то по поводу правой руки и разоткровенничался, ведь разговор зашёл о татуировках. «Ты тоже говоришь, что это клеймо. Значит, заклеймён. Заклеймён... Заклеймён... А это что?» «Ой, не спрашивай... По пьяни набили на службе, пока я валялся без сознания...» «Татуировка — хороший способ опознания в морге, товарищ» «Ну ты добрый, тёзка... Подумать только: человеку почти тридцатник, а он ложится в могилу раньше срока» «Сам в шоке» Задолго до того помнил, как над бадьёй поднимался пар. Уверили, что горячей воды хватит. За дверью ванной слшались шаги, ведущие в прочие комнаты. Модерновая плитка смутно-искажённо отражала люстру над головой и несколько флаконов разной формы. Сколько же копеек он истратил за эти несчастные притирания! Они просто обязаны сделать невозможное: стереть это чёртово клеймо с руки. Не заметил, как прошло несколько часов. Неизвестный своё дело знал: не только выжег буквы, но и лезвием сверху проехался. Кое-чего добился: контуры букв посветлели, приобрели розоватый оттенок. Недостаточно. Недостаточно! Схватил жёсткую мочалку и разодрал изуродованную руку. Как же это мучительно вспоминать. Особенно сейчас, когда одно воспоминание прячется в паутинчато-запылённых нитях другого. Прошли в девятую камеру. Это ни капли не камера! Глухая тьма. Снова спустились. Судя по хлюпанью под сапогами, тут что-то разлито. Уже не страшно представить, что. — Где же этот китаец... — Смотрите! — Елизавета включила свет, повернув вентиль керосиновой лампы, стоявшей на хирургическом столе. Привязанный к креслу Линь выглядел откровенно тошнотворно: веки окрашены венозно-убитой чернотой, нос и губы разбиты и раскурочены, шея крашена тёмными разрезами. Одежда залита кровью, седые волосы вырваны с корнем. Кожа мертвенно-жёлтая, отмечена гнилостно-скорченным разложением. — Опоздали... Твою Маркс... — Что же теперь делать? Ни оружия, ни китайца... Никакой революции не будет? — Ты так говоришь, словно на это и надеялась.