Благодать

      Из клуба, а потом и с фабрики пришлось улетать по монорельсу, бешено крутя лезвиями крюка. Пока летели, Борис усиленно подводил итоги. Ничего не вышло. Никакой революции. Что ж... В наркомиссариате ему точно конец. Такой шанс упустить! Очень жаль. Тошнотворно-едко. Если бы сказал это вслух, непременно оскалился бы. Елизавета, похоже, в самом деле надеялась, что так и будет. Для них это всё — красная чума, чьи взбухающие бубоны необходимо выжигать и вытравливать. Вот черти, крестящиеся мракобесы... Внутри отчётливо заговорила бессильная, стискивающая зубы ярость. Придётся улетать, но с другой стороны мечта девчонки наконец исполнится вместе с его поручением. Второе, естественно, важнее. То же место с пляжем и морем. «Гавань Линкора». Действительно, общий вид здания очень напоминает большой корабль. Рядом гондольная станция, откуда вдаль тянутся тонкими нитями монорельсы. Надо где-то спрыгнуть с трассы, но где же? Борис пригляделся: над пляжем рельс делал резкий поворот и круто снижался. Покрепче взялся за крюк. — Лиза, мы сейчас катапультируемся! — Только бы не в воду... — аж подтянулась, съёжившись. — Это зависит только от нас. Подгадали момент, когда трасса окажется достаточно удобной для безопасного прыжка, собрались с духом и соскочили с неё. Прямо в песок! Борис, как мог, приземлился на согнутые ноги, Елизавета же ушиблась боком и теперь лежала скрючившись. Помог ей подняться на ноги. Сильно стукнулась, бедняга. Начала усиленно растирать бок ладонями, после отряхнула платье. Ладошки утонули в голубом море. Успел напомнить себе, что всегда был щедр на предательства, пусть самого страшного и не совершал, а косоворотка, выпачканная в крови до такой степени, что её и хозяйственное мыло не спасёт, никак не тянет на рыцарский доспех. К чёрту детские выдумки. Лживые мысли горчат на языке отравленным полусладким, и понятно давно, что правда их только раскинет по разные стороны небес, разожмёт им руки. Всё равно придётся признаться, что пункт назначения провален, проехан лихим кюветно-выброшенным поворотом. Москва, а не Париж. Слишком опасно. В воздухе давно витает смрад пороха, и куда-то выезжать попросту страшно.       Миновали «Гавань Линкора», где всё также нежились горожане. Дети лепили замки из песка, взрослые прятались от солнца под большими зонтами. По пути даже уловили пару разговоров, тех же девушек в купальных платьях белого и персикового оттенка, сидевших под бело-золотым зонтом и листавших нечто, похожее на журналы. Вряд ли в этих журналах их радуют иллюстрации красивых платьев с оборками или прелестных шляп с лентами и цветами. — Люди начали забывать своё место. — И не говорите, Мария. Какой-то татарин остановил меня по пути сюда и спросил, который час. Им бы проблемы этих дам! Борис криво усмехнулся и снова глянул на простиравшееся вдали пенисто-синее море, кое-где покрытое белыми барашками — то была безмятежная синева беспредельных просторов. У перил крыльца, где стояли они с Елизаветой, уютно расположились несколько плавательных кругов в красно-белую полоску. Елизавета встала рядом и оперлась локотками на перила: — А вы знали, что этот пляж — искусственный? Он был построен за полгода! — Откуда ты знаешь? — повернулся к ней. — Книгами можно не только кидаться. Я их ещё и читаю, — внезапно её лицо приобрело удивлённое и немного обеспокоенное выражение. Секундой позже вообще опустила голову. — Я думала, что смешно шучу... — Мне трудно снова начать смеяться, — Борис по себе знал, что делать этого больше не стоит, ведь смех у него безумный, застрявший в бронхах. До гондольной станции они добрались быстро, прошли по паре светлых широких коридоров, но резко остановились. Перед ними, загораживая широкую лестницу наверх, высилась решетка с перегораживающими ее поперечными рейками. Гремуче-скованная смесь турникета и жалюзи. Гротеск сплошной. — Ангелина! Ангелина! — окликнула Елизавету темноволосая женщина в чёрном платье и полупрозрачной вуали, стоящая у турникета. — Это я, Елена! Борис резко остановил спутницу и шепнул: — Лучше солгать. Назовись так, как она хочет. — Да, здравствуй, Елена! — радостно отозвалась Елизавета. Женщина нажатием кнопки открыла заграждение и пропустила их внутрь, к лестнице. — Если вы так торопитесь, идите, — лицо под вуалью отчего-то напрягало. Борис уловил явную жёсткую улыбку среди чёрных веснушек на полупрозрачной ткани. Жёсткую настолько, что она казалась неживой. В этой улыбке не было ничего человеческого. Это был кто-то другой. Кто-то другой смотрел на него сквозь эту женщину и ухмылялся. Могло ли её лицо вообще существовать в таком виде? Отбросил все дурные мысли и спокойно прошёл дальше по лестнице. В следующем зале с кассами, таком же светлом и просторном, стояла пара передвижных лавок с сосисками в тесте. По залу бродили служащие и клиенты. Время от времени они потягивали пиво и покупали газеты в киосках у входа. Когда Борис и Елизавета проходили мимо, то оглядывались, но, поскольку они не пыталась прятаться, никто не останавливался с ними заговорить. Борис старался держаться как можно спокойнее, а Елизавета, наоборот, волновалась, и её тревога делалась всё сильнее. Боится, что кто-нибудь из полиции узнает её и донесёт в соответствующую инстанцию. Говорить ей о том, что их сейчас не должны слышать, не было нужды — она нервничала и не знала, куда деть глаза. — Дайте, пожалуйста, два билета на «Благодетельницу», — обратился Борис к билетёру, но тот его будто бы не услышал, поскольку говорил по телефону: — Да, имеются. Как нам действовать дальше? Борис повторил: — Простите, сударь, мы торопимся. — Понял. Я перезвоню, как всё устаканится. Присылайте птичку. Сейчас всё решим, — что за... Уже терял терпение. Этот человек старательно их игнорирует. Елизавета тронула за плечо. Борис огляделся: другие люди в кассе внимательно за ними следили. Пахло подставой. Наконец стукнул кулаком по столу и негромко потребовал: — Нам нужны билеты. — Конечно, простите, что так долго! — вскричал билетёр, отрываясь от телефона и вскидывая руку с ножом. Боль пронзила шею, и Борис отшатнулся в полуагонии. Мозг бомбили отчаянные сигналы о помощи: он ранен, нужно уходить! Схватился за шею, пытаясь закрыть рану ладонью. Теперь он действительно умрёт. Услышал, как Елизавета, уже схваченная, отчаянно закричала, но сильным пинком ноги сумела выбиться из хватки врагов и кинуться на помощь. Едва держась на ногах от боли, Борис собрался с духом и со всей силы пальнул по комнате огненным усилителем. Пол вмиг охватило пламя, перебравшись на всех врагов, в том числе и на билетёра. Елизавета тут же кинулась куда-то к решётке, крича, чтобы её выпустили. Из дверей выскочили несколько человек, которые принялись растаскивать пылающие обломки мебели. Некоторые зрители уже вовсю выбегали из зала. Борис от всей души пожелал им гореть в аду, а заодно самому увидеть и поучаствовать в этом, но его, разумеется, никто не слышал. Скинул поклажу, бросился к лестнице, чувствуя, как в глазах начинает темнеть. Один пролёт на адреналиновой вспышке, люк, ведущий наверх. Добежать бы и забиться в угол... До заветного размытого уголка добрался уже ползком, оставляя на полу кровавый след. Едва успел прислониться головой к стене, как стало совсем темно. «Натали, почему ты плачешь?» «Плечи обожгла. Иди, Борь, не мешай...» «Давай я подую, чтобы не больно было...» «Как прицепился с того дня, так и не отлипаешь... Полгода назад двух слов связать не мог. Благо, Nicolas помог, сблизился с тобой. Помнишь, он тебе солдатиков с пушками показывал?» «Помню. Я ещё заплакал тогда» «Ни на что не реагировал, нервничал безумно. Кошмары снились. Даже пришлось взять тебя на руки тогда, чтобы ты успокоился...» Блестящее тысячей огней жёлтое платье с разрезными рукавами до пола и открытыми плечами так и манило. Тяжёлое, роскошное, расшитое золотом и драгоценностями. Лицо безжалостно смазано, черты не вспомнить. Всё смешивается, наливается темнотой и сыростью. Холерно-жёлтый тусклый цвет сбоку, светит в левый глаз, щуриться приходится. Нестерпимо пахнет кровью. Снова звучат голоса — его собственный и ещё два незнакомых, один из них старчески-хрипящий: «Ох... Боже... С тех пор, как мы воспользовались именем Твоим во имя гнева... С того самого дня передо мной встаёт тень женщины!» «Женщина? Так это вы убили женщину?» Старческий мужской голос ответил едва слышно, хрипло от боли: «И вы тоже говорите, что убили... Значит, убили, а не спасли... Я убийца, а не законопослушный гражданин... Нет... Нет-нет... Единственная смерть, которую помним — наша дочка, наша Геля!» Громогласно прокричала женщина, одёрнув старика: «Заткнись, хрыч! Грешница твоя Геля: сбежала в армию, там раздвинула ноги перед каким-то пролетарским выродком, после чего скончалась! Сама виновата!» Несчастный лишь выдохнул: «Неужели не жалко... На глазах у нас умерла... Дочь твоя, как-никак... Господи, прости мою жену и меня, прости, как я её прощаю... Геля, прости нас, как мы тебя прощаем... Застрелите меня, товарищ. Я искренне раскаялся...» Ещё один голос: «Мюльгаут, не стреляйте. Он отходит» Очнулся от криков: — Где ты? Борис! Ты слышишь меня? В ответ лишь глухо захрипел, подавая знак, где находится. От боли зрение поплыло, и он едва смог разглядеть бегущую к нему взволнованную Елизавету. Да, он позорно бежал, наверняка оставив бедняжку наедине с ещё одной кучей солдат. Ничего лучше не смог выдумать. Открыл рот, подбирая слова, но тут же услышал голос: — Тише... Не говори, — сбивчивый от волнения шёпот. — Я сейчас всё сделаю, только нож не трогай... Противный привкус крови наполнил рот. Крови из распоротого горла так много, что едва не захлебнулся. Мигом закрыл рот рукой и запрокинул голову. Чёрт, если начал блевать кровью, то всё плохо. Позыв не утихал, алый свинец так и бил в нёбо, снова и снова, вымазав ладонь. — Это только кашель. Только кашель. Держись... — разглядел: в руках бинты держит. Хрипло выдохнул и сквозь бульканье почувствовал, как по рукам и подбородку течёт кровь. Липко и мокро. Как же противно, а... Борис склонил голову к правому плечу, не переставая таращить зелень глаз в стену — побитый пёс, не иначе. Собаки терпят до последнего. Лезвие выходило медленно, до темноты под веками медленно и больно. Чувствовал, как обнажившаяся гортань кричит и агонично свистит, как на ключицы льётся кровь. Чувствовал, как на шею наматываются бинты, слой за слоем, как его придерживают за вихрастый затылок. «Извини, что тебе от меня ничего не останется, кроме вывихов психики... Множества шрамов в этой глупой резне...» Чувствовал на себе пристальный взгляд синих глаз. Руки, до тремора упирающиеся кулаками в пол, покрыты кровью, словно глазурью тульские пряники. Наверняка придётся зашивать шею, а в этом она не разбирается абсолютно. Страшно подумать, что придётся протыкать иглой и стягивать тугими стежками живую кожу. Особенно на шее, куда вообще лезть опасно. Бр-р-р... Аж мурашки побежали. Борис, продержавшись ещё несколько секунд, снова провалился в беспамятство. Чувствовал под лопатками непонятную мягкость, будто провалился в кучу подушек на полу. Правым бедром ощущал шершавую стену, наверняка серую. Пронеслась мысль, бродяжно-оборванная, причём тут же возник вид сколото-хрупкого женского плеча. Тонкая золотистая бретелька предательски сползла, так и хочется поправить. На выпирающей ключице лежит несколько жемчужин из длиннющего ожерелья. «Карточку с Линой верни, а... Скольких трудов мне стоило её раздобыть...» «Какую карточку?» «Которую я тебе дал... Верни, мать твою...» — Борис! Очнись! Какая карточка? Как ледяной водой обдало. Горло сдавливала тугая повязка, удушливо-навязчивая, и он сомневался, сможет ли говорить потом. Мелькнувшая мысль быстро исчезла, будто её и не было. Действительно, какая карточка? Хватит... Кое-как прохрипел и сам поразился искажённому голосу: — Не слушай меня, Лиз... Это только мой бред... — быстро, грубо-стально оборвал и снова согнулся пополам в кровавом кашле. Заметил, как маленькая кисть протянула платок. Теперь кашлял уже туда. Туберкулёзно-раскроенные хрипы, от них ещё лёгкие и диафрагма пополам. То странное ощущение колюче-выворачивающего уюта и маленького пространства вокруг так опьянило, что хотелось ощутить это снова. Своего рода боязнь открытых пространств, когда хочется юркнуть в укромный уголок и больше никогда не вылезать. По идее, и у Елизаветы должна быть такая болезнь. Но судя по размерам её просторной комнаты в башне, фобия не успела развиться. Помнил, что как-то забрался под письменный стол у себя дома, прихватив одеяло и пару подушек, да так под столом и уснул. Придури ради, ведь если живёшь один в маленькой сталинке, то никто не зайдёт и не осудит. Но стоило осознать это в одной плоскости, как в памяти всплыло устрашающее описание восьмиметровых потолков в Москве. Странно, откуда именно всплыло — из того сна или нет? Непонятно. Рядом оказалась брошенная записка, написанная изящным женским почерком: «Момент настал. Лжепророк уже здесь. День был предсказан неточно, но в главном пророк не ошибся. Нашу... особь надлежит взять живой. Если она погибнет, за нами явится птица, и тогда всех нас ждет безымянная могила... Это была сигарета номер шесть. Ожидание тянется бесконечно...» Как же охота закурить. Его дело — кровь, и в нём он страшно хорош. Люди судачат, что он даже как будто оправдывает свои кроваво-раскуроченные дела, но это лишь глупые домыслы.       Наконец зрение полноценно заработало, и взору открылась ужасная картина. Девчонка, с его мешком в руках, без платка, с ног до головы перепачканная кровью и изорванная. Даже на лице и руках несколько размашистых мазков... Что там произошло? Борис представил себе, что было бы с ним, окажись он там, и пришел в ужас. Наверное, тоже тронулся бы умом. Это просто ужасно. Пожалуй, тогда он решил бы, что ему привиделось. Застрелить бы в висок того, кто придумал колюще-режущие предметы. — Ты бросил меня... — прошептала она, беспомощно озираясь по сторонам, блуждая взглядом. — Я едва успела убежать! Борис закатил глаза. Будто перчатку в лицо бросила. А как было бы лучше: чтобы он выдернул нож и выпустил гортань наружу, тем самым скончавшись от кровопотери через минуту? Не было времени на дилеммы. Детский гнев девчонки вызывал только едкий смех, хоть и ясно было, что её лучше не злить. Урок усвоил давно: если не выстрелишь первым, не выстрелишь никогда. Обессилевшая, выпачканная в чужой крови, девчонка мешком опустилась на пол. Бормотала, что грешница, что гореть ей в аду, что кровь будет вечно гореть на руках, и она вовек не сможет её отмыть. Отчего-то это чувство показалось знакомым. Может, он чувствовал себя так после первого убийства? Не вспомнить. Но в душе сразу же зашевелилось нечто чёрное и штырно-изломанное. Захотелось его убить, разорвать, растоптать. Неужели убила кого-то? Нет, её христианская душонка на такое не способна. В первый раз видел, как девчонка рыдает. Упала на колени и зашлась во всхлипах. Слабая, скорченная, пятнистая, розовая, как новорождённая мышь. Ни разу не желал так выглядеть, никогда в жизни. Секунду, даже зная, что произошло, Борис презирал её. Плакса. Плакса. Плакса. Он был искренен, что хуже всего. Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка, дурманом распятая в мокром бульваре трущоб? Нашла время. Дурацкая рана продлит их пребывание в этом грёбаном городе. Как же этого не хочется. Только уяснил ещё одно: нет слова «хочу», есть слово «надо». Едва сумел подняться на ноги. Чахоточный платок придётся держать при себе. Только никакой романтики: никаких тебе салютно-томных глаз, артериально-пылающих щёк. Только кровавые платки да перекошенно-раскачивающиеся комнаты перед глазами. Борис протянул руку к бинтам: — Чуть гортани не лишил. Вот сука, а... — прохрипел едва слышно. Горло предательски пылало. Чёрт с ним, с клеймом, оно давно отболело. А голос, речи, агитации? Как дышать-то теперь? Только сейчас осознал, как ценен для него голос. Заметил, что Елизавета, по диагонали перекошенная, больше не плачет. Воротник косоворотки предательски загнут вниз, холод жжёт открытую яремную впадину. Застегнулся, и отчего-то стало легче. Рот снова в крови. С платком та же история. Уже когда-то испытал подобное. Губы в сукровице, треснуты и искусаны. Еле плёлся по колючему снегу, при себе кроваво-ржавый штык за поясом и пятнисто-красный китель, еле согревающий. Променял прежнее на сегодняшнее — морозно-колючее, дрожащее блёстками сугробов. Ноги сильно болели, но в лагере чуть притупились. Тогда совсем умолк, ничего не мог сказать, ведь замолчало звонкое юношество, прежде чем осипнуть в исступлённом хрипе. Все аккорды, которым научил Евграфыч, позабылись. Струны лопались под пальцами, больно обжигая. Глаза закрылись как-то сами собой. Горели побелевшие кости, голова готова была взорваться. Безусловно, горизонт тогда расширился бинтованным кровотоком. Сквозь трещины мёрзнущего ручья ещё просматривалась чёрная вода, сковывающая ноющие босые ноги морозным тремором. Руки тоже очень болели, при каждом движении рвались вены. Сок в дереве, кровь в ране. Этот промозглый и мерзкий бред даже давал подобие удовольствия — теперь отчётливо было видно, что можно умирать долго и сколько угодно. Сколько же в человеке боли. Это можно постичь только на своей шкуре. И дальше, дальше. Холод, даже не холод, а боль. А потом — мгла, протяжно бьющая в оглохшие уши и застревающая в окоченевших пальцах. Обмякшее тело в обрывках ветхой одежды, дикий шум, похожий на звериный вой — оно пока полностью не отключилось. На чужой груди начертан крест из израненных. Тянет руку, за неё цепляется чужая — тонкая, хрупкая. Пара секунд, чтобы соприкоснуться кончиками пальцев, потом вовсе сплести руки. И волосы. Чёрные косы — они падают до самого пола, запутываются, словно водоросли в иле. Чёрная тоска, дающая понимание: это чужое, оно не принадлежит своему — и не просто чужому, но и вообще никому. Короткий сдавленный крик, разрывающий тишину. Жгучий стыд стискивает горло... Ещё двое… Откуда они здесь? Почему? Почему? Почему? Почему? Не получается. Кто-то по-прежнему придвигается ближе, снова чуть-чуть. Кажется, что вместе с ней он отрывается от поверхности земли. Она больше не удерживает его. Она вся — его. Очнулся. Елизавета лихорадочно возилась с аптечкой, копалась в ней, вытаскивала всё на пол. — Борис, прошу, прости меня, но я... — Елизавета резко запнулась и вытерла глаза рукавом. Взглядом спросил: ну что ещё? — Я, кажется, наше лекарство потеряла... Ты только не злись, я найду ещё. Совсем опустилась, раскисла. Сил не хватало на неё ругаться, так ещё и голоса нет. Борис неопределённо махнул рукой. Им же нравится страдать, так пусть смотрит, как страдает он. Устроился поудобнее у стены и снова задремал. Снова тускло-коричневая, до боли знакомая квартира, но теперь обустроенная получше. Уже есть несколько комнат с высокими потолками. Сейчас стоит в коридоре. Под каблуками мягкий ковёр. Стены пустоваты, никаких фотографий. Из мебели пара книжных полок в углу, меж ними прячется слишком большое для него кресло: если сесть, скроешься в тень, к другим полкам. Под потолком висит люстра. Сталинка обыкновенная — однокомнатная, и мысли нет, чтобы сюда подселился кто-то ещё. Но зачаток второй комнаты есть, это Борис знал точно. За ненадобностью держал её запертой. Из приоткрытой двери видна стоячая вешалка с белым кителем. Какого чёрта? Он должен быть в шкафу спальни! Ещё и в крови весь. Смутно очертился образ того человека. «Крепись, малец. Ты не почувствуешь пули. Даже не почувствуешь, как умрёшь, как твоё сердце разорвётся на части» Вдруг стены непонятно отчего стали сдавливаться, потолок резко снижался. Не хватало ещё быть раздавленным! Борис поддался вполне понятному порыву и резко кинулся в окно, разлетевшееся вдребезги. На пару мгновений уловил уже приевшийся пейзаж летающего города и манжеты форменной гимнастёрки на запястьях. Полетел вниз с паническим криком, но успел уцепиться за пролетавший над ним грузовой дирижаблик, накрытый брезентом. На одном из дореволюционных зданий висел огромный плакат, изображавший Россию в виде светловолосой женщины в шапке Мономаха, вооружённой саблей, щитом с двуглавым орлом, и указывающей вперёд. Надпись гласила: «БЛАГОДАТЬ ЗОВЁТ! ЗАЩИЩАЙТЕ ЕЁ!» Кривлялись и подмигивали ангелы. Перекрещивались сабли, образуя руны-силуэты. Едва Борис успел это прочитать, как брезент разорвался, и снова полетел вниз, меж двух домов. Перед глазами будто вся жизнь пронеслась. Ещё несколько минут – и он расплющится о землю, обратившись в месиво из плоти и костей. Вдруг... Резкая остановка. Раскрывает глаза. Розы. Восхитительные алые розы держат его на плаву, будто подушка безопасности. Вот это да! Облако из цветов движется вперёд, к изящному балкону, увитому прекрасными алыми бутонами. На балконе, к секундному шоку, стояла Елизавета. Без платка, с треплющимися на ветру короткими густыми волосами, подтягивала облако роз к себе, помогая себе руками. Осталось совсем немного. Уже можно протянуть руку... Как вдруг чьи-то механические руки обхватили Елизавету поперёк талии, и ставни захлопнулись. Облако роз вмиг распалось, и гравитация неумолимо быстро понесла к земле! Стремительно набирал скорость. Теперь угроза расплющиться о землю вполне реальна. Ещё немного осталось лететь. На последних метрах резко вскочил. Ещё секунда — и забудется. Впереди только облака и золото. Красное и чёрное, пространство и время, воспоминания и будущее. Всё сливается в сплошную волну золотого света, которая уходит в бесконечность, к недостижимому горизонту, где на расстоянии миллиардов километров находится... Не довёл мысль, ведь опять согнулся в кашле. Наконец смог нормально разглядеть, где находится. Небольшая комнатушка под самой крышей, с круглым слуховым окном. Из него наверняка видно либо пляж, либо кварталы. Сероватое утреннее небо, скользящий по морю шум ветра, доносящиеся с пляжа крики… Всё по-прежнему, как дни назад. Елизавета сидела рядом, всё такая же беспокойная. Как же она отличалась от той, сновиденной... В той больше просвечивала женственность, едва намечалась наивность. Тонка и совсем прозрачна, как ткань меж миров. — Как ты? — голос двоился в ушах. — Совсем плохо? Кивнул и откашлялся, отвернувшись в сторону. Алые пятна на платке высохли и побурели. К ним прибавились свежие, но их уже не так много. Горло всё так же горело, повязка давила на гортань. — Я пополнила аптечку, но лекарства не нашла. Надо сделать перевязку. — Не надо... — прохрипел. — Ты чуть не умер, я сейчас... Девчонка не унималась, лезла на рожон. Откуда в ней столько милосердия? Всё понятно. Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас. Какая ирония. — Убирайся... — ничего не отпугивает лучше, чем жуткий прищур. — Мне не нужна твоя помощь. — Могли бы и сказать «спасибо». — Твой чудный бог не поможет. Ему просто плевать. — Ваша смелость ничего не даст вам, кроме адских мук... Зачем вы богохульствуете? Зачем убиваете за веру? Что мы вам сделали? Мы всего лишь верим в господа... — Просто верите? — Борис едва не задохнулся и снова прижал к лицу платок. — Просто, — едва подавил желание крепко выругаться и даже беззвучно выговорил пару букв, — верите? От сказанного Елизаветой едва ли не выворачивало. Хотелось кричать, материться, рыдать в голос, биться о стену. Всё сразу. Подавить все чувства, лишь не ударить в грязь лицом. Вцепился пальцами в волосы и сильно дёрнул. Пусть хоть боль немного притупит этот бушующий вихрь. Как же его вымораживало выражение «добрые католики». — Добрые, блять, католики... — едва слышно выговорил. Сам разом прикрыл рот рукой: мало того, что опять закашлялся, так теперь и голос стал другой. От прежнего баритона остался призрак, могильно-прокуренно хрипящий. Те, что объявили акт уничтожения святым делом. Те, кто жёг повитух за то, что они думали о независимости от мужчин. Сами же считали, что роды — вещь мерзкая и в ней ничего святого нет, в итоге губили и матерей, и детей, ведь и те, и другие показывали животный инстинкт размножения, нравственное падение, раз осмелились показать, чем заканчивается плотский грех. До чего же дико и безумно. Самый лучший способ управления безграмотными тупыми массами, самый лучший способ уничтожения всего человечества. Кто-то знакомый рассказывал: ранние христиане так истязали себя ради своего чудного божка, что умирали пачками. Но потом до них дошло, что они так самоистребятся, и они решили действовать изящнее — уничтожать человечество, а самим остаться в большинстве. Хуже одного австрийского художника, который теперь жаждет уничтожить всех евреев. Самые первые идеологи геноцида. Этот мир не ценит ни людей, ни человечность. Есть амбиции, которых можно достигнуть, и люди их достигают. Елизавета не унималась, её лицо исказилось гримасой непонимания: — Почему вы ко мне так относитесь? Что я вам сделала? Я всего лишь хочу помочь! — Не прикасайся ко мне больше... — она видела его раны, видела его кровь. Видела достаточно. С неё хватит. Хотелось смыть следы её пальцев под бинтами. С глаз долой, из сердца вон. Она видит его в самом худшем его состоянии. Это неправильно. Так не должно быть! Это её вина! Её, её, а не его! Не лезь, Лиза, в чужую жизнь, иначе это превратится в твою. Уходи. И забудь. Как бы больно ни было. В этой душе нет места для любви. Вообще нет. Нигде. Внутри клокочет что-то ещё более злющее, чем он сам. Если бы смог это нечто изобразить, оно непременно было бы готически-болезненным, крючковатым и изорванным. А так — смутно-свинцовое, багровое и страшно отвратительное. Девчонка, горестно вздохнув, снова скрылась под люком. Пусть только побережёт себя. Иррациональная злоба, всё такая же чернильная и изорванная, рвёт на куски. Чувство это не берёт власть в голове. Оно просто есть. Нет, берёт. Тогда, когда он говорил с теми осуждёнными. Хорошо, что здесь есть ножи. Можно их побросать в стену, метко целясь. Особенно хорошо их бросать в осуждённых за растление малолетних. Да, таких тоже мог брать для свадьбы. Они всё оправдываются, что ни в чём не виноваты, что жертвы сами соблазнили, но можно только спросить коллег: «А можно в них ножики покидать?» «Да кто вам запрещает?» Им это очень щекочет нервы. Если отказываются признать вину, то можно просто пригрозить, мол, ещё хочешь? Особенно это веселит, когда осуждены за растление люди из служителей культа. Лучшее сочетание... Ещё один в стенку. Чётко. Кинуть можно лениво, медленно, как кошка потягивается, а можно яростно размахнуться, будто бросаясь в бой. Первое больше подходит для того, чтобы подразнить. Да, дразнить осуждённых ножом очень весело. Но если тебя самого держат на мушке, тут уже не до веселья. Не то чтобы совсем, но хорошее настроение быстро испаряется.