Благодать

      Всё-таки что-то общее есть. Как и у большинства способов запугивания. Но кто сказал, что насилие не должно быть красивым? Только ничего красивого в нём нет. Красота — это особый тонкий и многозначный вкус, не терпящий насилия. Просто иначе она станет грязью. Нельзя забывать об этом, пытаясь принудить человека изменить свою веру. Особенно по-хорошему. А иначе никаких оснований для веры у него не останется. Кажется, он знал, почему некоторые из осуждённых за совращение на доверии держали за спиной нож, ибо соблазнить кого-либо насильственно считается тяжким преступлением. В этот просвещённый век, конечно, всё не так. Если верить адептам зла, воспитать в ребёнке ненависть к самому себе довольно просто. Достаточно подсказать ему, за что его наказывают. Борис опять вспомнил про хлеб из буфета. Всё так же в тишине слышен голос. «Ты, чёртов выродок, я убью тебя». На месте приколоченного куска фанеры, этакой мишени, очень чётко очерталось лицо матери. Забыть её бы рад. Отчаянным жестом швырнул нож. Чётко в лоб. Кажется ли или нет, но доска окрасилась алым. Услышал шаги за спиной. Стук каблуков и шорох юбок. — Стоять, не двигаться! Упасть, отжаться! Руки за голову! — со своим горлом смог выдать аж три фразы, чему очень удивился. Только баритон совсем охрип. — Я сказал, руки за… — опять едва смог проговорить, потому что горло не слушалось. — Не вставать, когда офицер требует… — шорох за спиной. Борис понизил голос до более спокойного тона, не оборачиваясь: — Так… На карачках отползти к стене… — опять шорох. Взял нож и выставил перед собой. Медленно начал разворачиваться на каблуках: — Лечь на спину… Руки вверх, сволочь… — Я патроны принесла! — послышался испуганный голос. Борис резко обернулся. Ага... Значит, не шпион. Всего-навсего девчонка. Уже выглядит лучше: в платке, лицо и руки где-то умудрилась умыть. Только платье теперь не отстирать. Остаётся полагаться только на хозяйственное мыло. Как сказала соседка, оно смывает даже грехи. — А... Это ты, — судя по её виду, никому на глаза не попалась. Убрал нож за пояс. Ишь, строит из себя героя. Её место за его спиной, и точка. А она рвётся вперёд, рискует жизнью, тащит его на себе. Как она не понимает, это он должен её защищать, а не наоборот. — Ну так что? Перевязка? — опять бинты в руках. Гордо, с оттенком высокомерия задрал нос, обнажая раненую шею. Холод обдал кожу под снятыми бурыми бинтами. Борис боялся даже вдохнуть — вдруг опять закровит. Ох, превратности работы. Чекистом служить крайне тяжело. На самом деле он даже рад, что избежал чистки, но как же хочется всё бросить и пойти гулять по бульвару. Уютно. Толком ни с кем не встречаешься. Забываешь о всей этой кроваво-изламывающей рутине, бесконечных стопках документов, папках с уголовными делами. Не поминаешь даже покойного наркома Ягоду, которого миллионы людей теперь считают кровожадным маньяком. Хотя, возможно, это и есть маньяк, который сношал весь наркомиссариат. Но об этом даже думать было страшно. Бред. Так можно и свихнуться. Эх, Ягода, Ягода... Ещё ведь байки про твой «переходящий член» рассказывают. А достался ли он товарищу Ежову? И вопрос: зачем ему? На кой ему, спрашивается, этот член? Ладно, чепуха. Думать можно всё, чего не скажешь вслух. Забрал поклажу и вместе с Елизаветой спустился вниз. С гондольной станции убрались настолько быстро, насколько смогли, насколько им позволяло оцепленное полицией здание. Пришлось нелегально пролезать через чёрный ход. Опять пришлось вскрывать замок. Зато приятный бонус: нашли под столом изумрудно-зелёную бутылку усилителя в виде модерновой танцовщицы с элегантными крыльями, больше напоминавшую статуэтку, нежели бутылку. «Соглядатай» называется. Написано, что можно делаться невидимым при одном щелчке, а при двойном видеть сквозь стены. Вот это да! Вот это надо! Борис сделал щедрый глоток и тут же об этом пожалел, ведь глотать при раненом горле теперь ужас как больно. Это какая сволочь додумалась так нагазировать обыкновенный тархун? Вкус, что хорошо, не изменился. Но совладать с собой сумел и протянул бутылку спутнице: — Ну-ка глотни... Берёт несмело, кончиками пальцем шею декадентской женщины, ещё чуть-чуть, и переломит стеклянное горло с хрустальным хрустом тонких костей. Зелёная хрупкая женщина. Зелёная фея. Абсент. Чистое концентрированное безумие в бутылке. Вялотекущая шизофрения, безудержное страдание и медленная смерть. На губах жгучий привкус спирта. Все семьдесят градусов. Слишком жжёт, если учесть, что водку с её сорока градусами он не переносит совсем. Высший порог — бокал вина. И всё. Хватит. Вот если бы не эта ужасная полуживая изумрудная нагота — с пьяных глаз всё было бы нормально. Но жизнь, конечно, интересная штука. А хорошая жизнь — ещё интересней. Если бы он пил постоянно, жить было бы страшно. Елизавета тоже едва не захлебнулась усилителем, тоже газ ударил в нос. Не терять равновесие. Даже если больно, страшно или весело. Лучше разобраться в себе, ведь каждый от чего-то зависим. Разом щёлкнули, и стали невидимыми. Только вот в этом и проблема: что другие их не видят, это, конечно, хорошо, но они не видят друг друга. Пришлось ещё раз щёлкнуть и врубить рентген. Ого! Вот так даже лучше! Фигура Елизаветы чуть светилась белёсыми очертаниями, даже можно было различить её эмоции. Вот теперь всё просто замечательно.       Вышли очередным чёрным ходом, пробрались к деревянному трапу, окантованному витиеватым заграждением. Рядом припаркована гондола, а что ещё лучше, так это... — Дирижабль! — воскликнула Елизавета, указывая на парящий в конце длинного идущего в горку монорельса корпус «Благодетельницы» с портретом госпожи Комчак на корпусе. — Ага... — Борис одним ловким прыжком очутился на гондоле. Подождал, пока Елизавета забежит в рубку, после чего дёрнул рычаг, и гондола плавно двинулась по монорельсу. Елизавета встала спиной к окну и сложила руки на груди, оперевшись каблуком сапожка о деревянную обшивку корпуса. Скинула вместе с Борисом режим невидимости, а через пару минут молчания внезапно заговорила: — На берегу, пока вы были без сознания, вы повторяли одно имя... Анна... — Я не хочу об этом говорить, — хрип. С какой стати она опять перешла на «вы»? Странно. На вопросы не хватает голоса. — Простите... Мне не стоило слушать... Откуда вы родом? — Москва. Ещё из империи выходец, — согнулся в кашле. — Чем занимаетесь? — Работа как работа. Не та, о которой надо писать в заявлении... — если бы спросила, как докатился до жизни такой, ответил бы, если бы горло позволяло: голод грянул. Еды не хватало, денег тоже. Резанулся как-то в карты... — Зачем вы пришли за мной? — Руководство моей страны поручило мне доставить тебя, взамен обещая мне всё, что я пожелаю, вплоть до выезда за границу, — то было его последнее задание. Наверное, это самоубийство — с такими взглядами отправляться во вражеский во всех смыслах город. Чёрт, как же сложно говорить... — Так легко мне уйти не дадут, верно? Пусть додумает сама. Нужно же вырабатывать критическое мышление. Они вкладываются в неё и вряд ли отпустят. Он не вытащил её по доброте душевной. Так пусть она запомнит: мир не чёрно-белый, в нём нет злодеев и нет героев. Все одинаково серые. Даже она, на первый взгляд славный человечек: её выучили убивать во имя веры. Не удивился бы, если узнал, что Комчак читал ей только о массовом геноциде. Но для массового геноцида должна быть идеология. А идеология — в кодексе, запрещающем массовое убийство. Зачем, спрашивается? И не является ли, наоборот, это единственным путём, который позволит защитить от этого ксенофобского ужаса тех, кто не способен защищать себя сам? — Вы сказали: в обмен на меня исполнить любое ваше желание. Чего бы вы желали? Какой уже раз промолчал. Сам не знал, чего желал. Особых стремлений, наивно-иллюзорной мечты в сердце не держал. Жил просто потому, что надо было. Жил ради службы. Вырабатывал в себе некоторые жесткие качества. Да и платили хорошо. Трудно было без них. Спокойно. К тому же без официоза. Так некстати подумал: а что если местные расшифровывают НКВД как «Ну-Ка Всем Дрожать!»? Вполне возможно. Ведь расшифровали же ОГПУ как «О Господи, Помоги Убежать». Забавно. Но это всё, опять же, шуточное, но такое правдивое для них. Так этих буржуев и попов застращали, столько свинцовых плевков всадили в затылки, что они теперь без дрожи и подумать о наркомиссариате не могут.       Вышли уже на трапе, ведущем к дирижаблю. Добрались до кабины пилота и плотно закрыли дверь, повернув кольцевой засов. Елизавета тут же подбежала к панели управления и начала восхищённо глядеть на дневной пейзаж с золотисто-персиковым небом. А дирижабль-то хорош... Огромное панорамное окно, нечто вроде лобового стекла автомобиля. Стены в жёлтых розах и синих васильках, узор распускается прекрасными завитками. Двойные двери из светлого дуба окованы золотом. За ними, скорее всего, находится салон, где высшее общество предаётся своим буржуазным утехам вроде званых вечеров и обедов. Отчего-то вспомнился «Гинденбург», который рухнул в прошлом году. Жаль... Такая машина была... — Ты волнуешься? — Борис скинул заплечный мешок на пол и размял затёкшие плечи. — Я хочу увидеть Париж, — полна эйфории, совершенно окрылена. — Я хочу... всё! Это зависит только от неё. Взялся за панель управления и движением рычагов начал задавать курс. Так... Левый рычаг долготы дёрнуть вверх до тридцати семи, правый до... Пятьдесят пять. Прекрасно. — Постойте, — вмешалась Елизавета. — Тридцать семь градусов восточной долготы. Это не Париж. Это Москва, — настороженно смотрела исподлобья. Борис кинул на неё удивлённый взгляд, безмолвно спрашивая: откуда ты знаешь? — У меня было мно-о-ого свободного времени, господин Давыдов. Я отлично выучила географию. Перепутал... Так пусть напомнит координаты Парижа, раз такая умная. Отошёл от панели, уступая место. Елизавета вмиг сложила руки на груди и с обиженным видом отвернулась. Протянул ей руку, предлагая ей ввести их самостоятельно, но Елизавета резко развернулась, и лоб обожгло сильной болью. — Ай, бл... — Борис упал на пол, не успев даже выругаться, и перед глазами вмиг всё исчезло. Сквозь веки пробился свет. Краем глаза удалось увидеть пролетавшие рядом с дирижаблем красные канонёрки. Под веками плясали пятна. Казалось, что тонул, что к ногам привязали ядро. Вода стремительно бежала в горло, затекала в лёгкие. Грудь горела и разрывалась. Голубоватая рябь света над головой постепенно сужалась, а незаправленная рубашка предательски пузырилась и обнажала живот. Шум воды звучал странно: вроде бы и тревожно, но давал какое-то чувство защиты. Словно снаружи бушует ураган, а ты сидишь дома. Если бы ещё оставался воздух… Или даже нет, когда уходило тело, оставались слова и фразы, а у этого, которое плыло в прозрачном тёмном пространстве, ничего этого не осталось — только слова «последняя надежда человечества»… Выдохнуть из лёгких весь воздух не получалось — мешал какой-то тяжёлый груз… Страдание было невыносимым. А если бы удалось, он захлебнулся бы сразу и навсегда… Но нет. Сквозь боль приходили светлые мысли: скоро будет поздно, скоро останется только смерть, но тогда не будет смерти вообще, ибо смерть будет просто уничтожением. — Ваше Высочество, он очнулся! Свежий воздух помог, — разрезал тишину незнакомый возглас, слышимый словно сквозь водную затычку. Снова это ощущение поднятия на поверхность. Как если бы раздутый труп всплывал. Борис чувствовал, как кровь на лбу, стекающая на глаз и щёку, высыхает и стягивает кожу неприятной коркой. Рядом с бедром лежал разводной ключ, испачканный в крови. Хорошо девчонка огрела, ничего не скажешь. Ударила бы посильнее, вообще бы не проснулся. Почувствовал, как руки за спиной чем-то стянуты. Связали. Вот же... Даже ругательства не подберёшь. Весь запас мата, и так немногочисленный, как будто закончился. Размытым взором уловил приближающуюся фигуру. Худое лицо, подкрашенные щёки, гуталиновые губы, под нижней родинка. Да чтоб... — Ты попытался обмануть меня, Давыдов. Просто взять свою девчонку в охапку и — шмыг-шмыг — улететь отсюда, — женщина рассмеялась, но тут же скорчила зловещую гримасу. — Не выйдет! Господа! Ищите худощавую мадмуазель в голубом сарафане! А с тобой я ещё поговорю, — и процедила совсем не по-дворянски, приблизившись вплотную, с неприятным прищуром и сквозь стиснутые зубы: — Какая же ты падла... Звенящий ужас под рёбрами. Христу молиться отвратно, остаётся Заратустра, понятно где вычитанный, чьи прозрачные глаза – чистое смирение, что, опять же, глупость. Смирение позволяет вытворять с человеком всё, что тебе вздумается, ведь он снесёт любые муки, ведь сверхсущество одобрило это. Они пытаются разыскать Елизавету, так некстати потерявшуюся в большом городе без верного спутника с винтовкой наперевес. Страшно подумать, что они сделают с ней. Ничего не может с собой сделать. Руки связаны крепко, примотаны к столбу, держащему потолок дирижабля. Ничего способного перерезать путы. Ни ножа, ни кинжала. Даже если в зубы взять за рукоять, не дотянуться. Так искусно связали... Кисти и ступни вряд ли затекут и онемеют от недостатка крови. Какое-то особое искусство, которому нет названия.              Всё! Провал по всем фронтам! В Москву можно и не возвращаться. Если вернётся, то грянет пуля в затылок. Ежов, будь ты проклят, а... Ну ничего, будем считать, что его уволили. Сейчас многих увольняют, не обращая внимания ни на что. Тяжела же служба чекиста... И ведь самое забавное, что потомки даже никаких деталей о них не вспомнят, только щедро польют грязью, мол, их пращуров расстреляли ни за что ни про что. Это у них один из любимых мифов. Особенно у белоэмигрантов. Крови хотели, вот и всё... Впрочем, у многих из них сейчас в ходу другой миф — что именно чекисты убили Кирова и Горького, когда те спускались под Зимний. Мол, если бы не они, на этот раз революция победила бы, и главой партии стал бы Свердлов или Троцкий. А Дзержинского просто бы убрали. В бреду, конечно, но так оно и есть. Борис огляделся. Что ж... Видать, его привязали к столбу в трюме. Наверху, скорее всего, устроили летучий госпиталь, бинтов и йода натаскали. Тут тебе будут и переломы, тут и ушибы, а то и сотрясение мозга, сразу. Три недели очухиваться будешь. Не отлежишься. Да и на психике сильно скажется. Кстати, о сотрясении... После такого удара ключом надо лежать недельку точно. Рану обработать, только никто этого делать не торопится. Ну и ладно. Затянется сама! Пока на Лубянке главенствует Ежов, мелкий карлик, не достающий ему до груди, приходится держаться начеку. Иронично. Чекист держится начеку. Борис криво улыбнулся: ситуация выходила комичная донельзя. При редких встречах с наркомом приходилось садиться на табурет, чтобы нарком при своих ста пятидесяти ему, человеку ростом почти под сто девяносто, мог в глаза смотреть. Борис порой завидовал его кудрявой каштановой шевелюре, ведь помнил, что и сам когда-то щеголял такой. Нет, цвет остался. Где только Слуцкий у него разглядел седину? Вот старик... Цвет остался, виться локоны перестали. Ещё хорошо помнил товарища Микояна. Тот вообще затейник, два года назад сгонял в Америку, натаскал идей. Чего стоят котлеты с сыром и булками — «хамбургеры»! Сам, конечно, до такой роскоши не дотянулся, но слухами был сыт по горло. Чёрт... Зачем о еде подумал? Ладно, шут с ним! Теперь главная задача, поставленная внутренним командиром — сбежать. Как в том анекдоте: всё равно, хоть чучелом, хоть тушкой — лишь бы свалить! А отчитываться в Москве придётся по ещё одному известному правилу, которым в наркомиссариате пользовался чаще всего при расследовании дел: «Пока не доказано, не колышет, что сказано». Чёрт возьми, хорошо его привязали! Руки за спиной, оплетены от плеча до кисти, связаны вместе. Сидит на связанных коленях, ступни тоже затянуты. Верёвки при этом лежат на плечах, на рёбрах, пересекаются, мутируют в узлы. И он не может ни свести, ни развести ноги, чтобы хоть как-то высвободиться. Короче, страдание, ещё и кровь на лице спеклась совсем и стягивает кожу. Похоже, он начал привыкать к боли. Но ничего, бывало и хуже. Даже гораздо больнее, чем сейчас. И, судя по мрачному опыту, куда хуже, потому что тогда он мог пить, курить и вспоминать прошлое… А сейчас такой возможности нет. Здоровый образ жизни, все дела. Оно и к лучшему. Боль не такая уж сильная. Иногда можно ещё потерпеть, это тоже польза. Ты даже не поймёшь, что тебя пытают. Начал размышлять вслух, разрабатывая больное горло: — Кажется, я понял, почему у меня память отшибло, — самоубийственное последнее задание в рамках чистки. Товарищ Сталин давно не в духе, вот и арестовывает каждого второго. Скоро и до наркомиссариата дело дойдёт. Чувствовал тревогу, так и скользит по следам. — Это всё происки товарища Майрановского. Он наверняка намешал нечто такое, что сносит память почти начисто. — Как в проекте «МК-Ультра», — раздался женский голос с такой немецко-типичной, немного трассирующей «р». У французов такой же дефект. Борис обернулся, насколько это позволяли путы. Опять немецкие рыжие товарищи. Ни капельки не истрепались. Дама Лютерман всё та же, в медных завитках, товарищ же высокомерно задрал нос. С виду самый настоящий немецкий нацист. Уже и повадки, наверное, принял. Или это воображение на почве тревоги разыгралось? Никакие они не нацисты. Те на контакт с НКВД не идут. А эти отлично воспитаны, совсем не похожи на полицаев. Хотя, вон, теперь перчатки лайковые на руках у дамочки. По их арийской моде, наверно… Не истинные арийцы, хоть и с голубыми глазами, но и на советских людей не особо похожи, скорее на чинную пару немецкого типа, прибывшую в новую страну временно по делам службы. — Вы? Откуда вы здесь? — совершенно неясно, откуда они здесь взялись! Как соткались из воздуха! — Результаты неудачные, — ответила Розалия на прозвучавшее чуть ранее утверждение брата. — Глубокая ментальная инвалидность. — Или ещё что похуже. Говорил же: стереть память человека невозможно. Я говорил, что у Белоснежки аллергия на яблоки? Ох, как же она слаба! — А у вас, герр Рихард, аллергия на разум, — лихой подкол с бесстрастно-насмешливым выражением веснушчатого лица. Видимо, дают какие-то подсказки. Аллергия на разум... Коротко обо всех этих фанатиках. Только что это даёт... Белоснежка, у которой смертельная аллергия на яблоки... Сильная персона со слабым местом, на которое можно надавить в случае чего... Это будит интересные мысли. У всех сильных мира сего есть слабости, товарищ Берия подтвердит. Не зря компромат на всех держит. Вдруг услышал снаружи разрывающий слух треск крутящихся винтов и последовавшие громкие крики, явно усиленные рупором: — Стой! Кто летит? — чей голос, не распознать. — «Весёлая Одесса!» — хриплый высокий голос Слуцкого, тоже рупорный. — Эй, на шхуне! Пришвартовываемся! Снаружи, вверху, через несколько минут снова зашумело. Топот кованых сапог, бряцанье оружия, крики, мат, возмущение. Слышно, как Слуцкий всех одёргивает, грубо приказывая заткнуться. Притащил сюда своих пиратов... Вот их здесь не хватало. Не сказать, что они мешают чем-то, но неудобно как-то. Топот усилился: спускаются по лестнице. Ближе, ближе. Резко, с чьего-то пинка ноги, распахнулась дверь, впустив в трюм поток света от керосиновой лампы. Борис пригляделся: вся команда в сборе. — Борька, ну ты и крыса, конечно... — правый глаз старого вояки презрительно сощурен. Кто бы говорил... Сам предал Родину, улетев в небеса, а теперь пытается загладить вину. Борис криво усмехнулся: — Я такая же крыса, как и ты. Все пираты мигом вытаращили глаза. Да, мало кто осмелится так прямолинейно оскорбить капитана. Только такой же отбитый, способный говорить с ним на равных. Первым очнулся однорукий Ибиценко: — Не урыл, а закопал, капитане... Слуцкий схватил его за шиворот, притянул к себе и процедил: — Ибиценко, щас глаз на жопу натяну... Тот не угомонился и заговорил на чистом русском, хоть украинский говор и не убавил: — Слушай, а не бросить ли нам тебя в котёл? Чтобы ты там кипел, — движениями рта изобразил бурление кипятка на газу, — и бурлил? — Не беспокойтесь, товарищ Ибиценко, меня в Москве сварят заживо. Как говорится, рождённый бегать люлей не получает... Пираты из каюты удалились крайне странно: Виталина запрыгнула Ибиценко на плечи, и они вдвоём пошли к выходу, но из-за высоты дверного проёма Виталина со всей дури впечаталась лицом в стену. Пираты, в том числе и Слуцкий, дружно расхохотались во всё горло, и даже Бориса пробрало на кривую улыбку. — Превратилась в оладушек... — теперь из её носа текла кровь. Потом они опять вдвоём дошли до двери, как-то умудрились её открыть и вышли в коридор. Хорошо пиратка ударилась... Да в Москве его самого превратят в оладушек и не подавятся. В обычной жизни многие так сделали бы. И правильно сделали. Чекисты — народ суровый. Одним дай против контры выступить, они тебе всю печень вырежут. Кровью обольются. Так и фонтанирует алый поток, некоторые аж фартуки надевают, ведь не хочется заливать новую гимнастёрку. Другим, чтобы посмелее стать, дай хлебнуть водки, не только глаза вышибут, но и то, что под черепной коробкой. По пьяни с ними бывает такое, когда в голове ничего не соображают. Пьяными казни так забывают, смазывают воспоминания, чтобы совесть не мучила и мозг не ломался. Борис даже похвалил себя за стойкость: не пил и в фартуке не стрелял. Пьяным за рулём не был замечен, но коллег ловил порой. Чекист — суровый человек, но пьяный чекист — ещё страшнее. Нельзя пить за рулём. В пьяном виде чекисты нарушают все правила дорожного движения. Любого за руль пустят. Да ведь их не остановишь, пьяных-то. Их пол-Москвы останавливает. Ага, Слуцкий остался в трюме, залитом светом из одинокого окна. Полумрак наполовину поглощал его рослую крепкую фигуру. Только сейчас Борис обнаружил недалеко от себя таз с водой и керосиновый фонарь. Слуцкий пристроился там и щелчком пальцев зажёг свет. Да, так существенно светлее. Снял с головы пиратскую повязку. Борис, едва повернув голову, краем глаза, молча, наблюдал за ним. Значит, лишился глаза — это не шутка, не фигура речи. Левая розовеющая глазница совершенно пуста, от неё лучисто отходят резано-шитые шрамы. Веки без ресниц. Страшно представить, какую чудовищную боль испытал старый вояка, сколько страданий он перенёс. Другой бы его пожалел, только жалеть такого человека — унижение для него. Пиратский барон... Не утратил пристрастия к ярким символам. Вслед за повязкой на пол отправились и грубые кожаные перчатки. Если честно, Борис не думал, что увидит боевого товарища так скоро: — Ожидал увидеть кого-то другого, — прохрипел, пытаясь прозвучать достаточно громко. Горло всё ещё саднило, снова привкус крови на языке, а откашляться в платок нет возможности. — Ты не знаешь даже собственного друга! — старик явно разозлён и возмущён, ведь говорил с явным напором. — Похоже, природа тобой всё-таки подавилась... — Для меня ты почти незнакомец. Слуцкий плеснул себе в лицо воды и вскинулся, пустив мелкие брызги: — Надо же! Неужели ты предпочтёшь горячее токсичное удушливое дыхание и упорное внимание бесчувственного бесстрашного христанутого буяна? Я так не думаю! Дальше последовало зрелище не для слабонервных: Слуцкий хорошенько выполоснул руки и пальцами забрался в пустую глазницу, промывая её от пыли. Ах ты ж... Был бы Борис чуть похуже в плане нервов, его бы вырвало от такого. Хотя мутит немного, голова гуляет, и уверен, что лицо чуть зеленоватое. Старик погружал пальцы в глаз почти на половину, по чуть-чуть зачёрпывал воду. Хлюпнуло по слизистой раз, другой — дальше разум не вывозит. И это он так несколько лет ухаживает за глазом? Кошмарищ-ще... Из кармана голубой шинели выудил ампулу и капнул в глазницу несколько капель. Глазные капли... Неужели? Вот именно, тут же ответил на собственный вопрос, различая заклинивший пласт слов как смысло-двигательную программу. Прелюдия к «синдрому префронтальной лоботомии», когда тебе пробивают череп и ковыряются в мозгах. На Западе давно это освоили. Нацисты чёртовы... А Союза шугаются, красная угроза и все дела. Конечно! Нет преступления, на которое капитал не пойдёт ради прибыли! На гневный выпад пришлось отвечать: — Предполагаю, ты можешь помочь... — Мне нужен более веский повод, чем тот, что ТЫ мне предлагаешь! — старик полон пространственной лирики, ядом разъедающей мускулы: — Благодать исключительно жестоко уничтожает в корне любое инакомыслие. Тот, кто не обречён, будет забыт, — высокий голос дошёл до хрипа. — Мы можем выжить здесь, но тебе конец. Кто-то попытался стереть тебе прошлое, в особенности войну, но твое безбожие непоколебимо. Кому на руку твоё безумие? — Я не безрассуден, — отрезал Борис. — Я не убивал свою семью. Я невинен, нет, имею в виду, невиновен... Я... — заметил, как Слуцкий вытаскивает из-за пояса тряпку, пахнущую спиртом. — Что ты делаешь? — То, что ты предполагаешь, это то, что ты отрицаешь, — старик подобрался опасно близко, широко раскрыв голубой глаз. Чёрная глазница зияла межпространственно-разодранной дырой. — Твои глаза скрывают трагедию. Но ты даже не можешь понять, что произошло, потому что не замечаешь, что происходит вокруг! — лицо накрыла тряпка, и вид пустой глазницы выжегся клеймом на внутренней стороне век. Последняя мысль: хлороформ! Невозможно распознать это безумие. Власти надо повиноваться, или свергнуть её! Как если бы весь мир расцвёл жирными мазками красного и чёрного. Известно, что безумие лечится, но при некоторых симптомах это невозможно. Про таких говорят: «Совсем спятил, бедняжка», причём так снисходительно-добродетельно кривят проспиртованные губы и презрительно, с плохо скрываемым отвращением, щурят затопленные кровью глаза. Кто, ну кто настолько безумен? Те, кто бросил отрезанные головы детей в клетку орлу? Или церковные хористы с автоматами? Власти надо повиноваться, или свергнуть её! Если ты согласен со всем этим, просто скажи «да». Если нет — скажи ещё раз. А потом тебя убьют и сожгут на костре. Прямо сейчас, видишь пламя? Оно ползёт по венам. Если повторишь всё то, чему тебя учили сегодня, ты умрёшь. Вот прямо сейчас. «Если хочешь знать, на кой тебя так интересно связали, то это японское искусство»