Благодать

      Ветер так и подстёгивал лететь дальше, трепал подол плаща-прежней-юбки, косынку, стриженые волосы, обдувал прохладой лицо. Золотисто-персиковые улицы где-то внизу стали совсем крошечными, вокруг раскинулось только одно бескрайнее небо. Воздух был горьким и сладким одновременно, но при этом был мягким и свежим, а море с пляжем казалось огромным древним зеркалом, не способным создавать ровное отражение. Изредка прямо перед лицом в круглых скворечниках двориков проносились чайки и голуби, но разглядывать их было некогда. В голове злыми пчёлами роились мысли, злоба и возмущение нещадно топили разум. Горло то и дело сжимала тяжёлая злая решимость, и сложно было не задаться вопросом, сколько ещё до цели. Длинная, похожая на боль в ногах, эйфория от грядущего исполнения мечты всё-таки прервалась, забившись под лоб господина Давыдова, которому Елизавета врезала от души, собрав в один-единственный удар всю свою злость, обиду и разочарование. Закусив губу, Елизавета оглянулась назад. Никакой погони по монорельсам. Уже хорошо. Как он только посмел её предать? Нет, не так. Как она, дура, осмелилась ему довериться! Предупреждал же отец, что Лжепророк так или иначе собьёт её с пути. Говорил же, что чекистам, этим палачам, чьи руки по локоть в крови верующих, нельзя доверять, иначе на этой земле не останется ни веры, ни любви, только ненависти и злобе предпишут неправильное предназначение. Понятно теперь, почему чекисты так ненавидят верующих. Сама виновата, сама. Выходит, надо было перечить, сопротивляться его пагубному влиянию? Конечно, молиться об этом следовало с самого начала. Свободна впервые! Весь мир с ней на «ты»! Может и бегать, и прыгать, и лазать, и падать! Скакать и резвиться, летать и носиться! Елизавета ускорила ход и понеслась по монорельсу с быстротой отважной ласточки. Теперь придётся искать другой дирижабль, желательно, поменьше, чтобы не так заметно было. Тут же вспомнила о Певчей Птице: её надо избегать больше всего! Поразительно, как они тогда ни разу на неё не наткнулись? Отец наверняка сейчас ищет её и с полицией, и с Птицей. Лучше всего тогда пользоваться усилителем и стать невидимкой. Рентген пока не нужен. А что если при долгой невидимости будут тратиться силы тела? Тогда придёт быстрое утомление. Это в бою хорошо огнём или молниями во врагов швыряться, ведь восстанавливаешься быстро. Внутри чужим гнилостно-опухолистым голосом заговорила догма, удушливо-ладанная и заспиртованно-причащённая: «Он тебя бросил, Елиезер! Отец предупреждал тебя, но ты ослушался отцовской воли и воли Господа! Ложный Пастырь подло предал тебя, и теперь ты вернёшься домой!» Елизавета хотела поспорить, но решила, что болтать самой с собой не стоит. Пора бы уже перестать считать себя мальчиком, пусть так и чувствуешь себя лучше. Засунули в чужое тело, но в нём удобно. Её учили, что только мужчина решает, как ему поступить. Вот она и решила — улетит в Париж, и никто её не остановит. Только тут же запустила для себя ответ: всё, что он делает, он делает ради любви. Елизавета в замешательстве остановилась и забилась в большие кусты жёлтых роз у ограды, отгораживающей мостовую от небесной неизвестности. Отец столько раз читал длинные проповеди о любви к Богу и ближнему, столько раз она верила ему... Да, он любит её, поэтому хочет держать её подальше от Ложного Пастыря. Он любит её и дорожит ей, поэтому закрыл в башне, чтобы Придворные не пробрались туда и не убили её, как когда-то убили маму. Маму... Нос начало закладывать, а глаза взмокли. Нет. Нельзя плакать. Ни к чему это. Елизавета помнила, как в башне неведомо как оказался альбом с коричнево-серыми зернистыми фотоснимками. На них она видела себя на руках у мамы — красивой женщины в длинном платье. Только лицо у неё было хмурое, точно каменное. От неё веяло такой холодной вечностью, что Елизавета, вырастая, всегда чувствовала себя маленькой и виноватой, не зная, почему на неё так смотрят взрослые. И даже понимая это, она хотела, чтоб это никогда не кончалось. Тогда, наверно, и появился в спальне альбом. Он сделал маму красивой. А как красив был цветок в фиолетовой раковине! Елизавета с восторгом рассматривала его каждое утро. Она видела и себя — совсем маленькую, кудрявую, в белой сорочке, ползущую по большой роскошной комнате, пока вокруг сновала безмолвная женщина в чёрном платье и белом капоре. Она подолгу глядела на большой круг сероватого света в углу, на звёздные трещины на потолке, помнила о матери и пряталась под одеяло, когда взрослые до хрипоты ссорились в соседней комнате. Помнила слова рыжей служанки, сметавшей пыль на картинах и беседовавшей с подругой, которая возилась с полками: «В господском доме всё просто. Работа изнурительная, но несложная: выжать бельё, подмести пол... Госпожа Комчак даже иногда снисходит до похвалы. Я-то, дура, думала, что и для меня в их мире найдется место... Господь сотворил глупых девочек, чтобы Ему было над кем посмеяться» Елизавета тогда, лёжа на кровати под тёплым одеялом, ловила пальцем каждую черту матери на плёнке, запечатлевая. Но мать никогда больше не приходила в башню, а случилось совсем другое. Жизнь изменилась с появлением чёрного письменного стола с бронзовыми шишечками. В башне стали происходить странные вещи, например, странное дрожащее мерцание на стенах. Вывод сделан. Если она ещё раз встретит Лжепророка и он попытается извиниться перед ней, то лучше его не прощать. Он не заслуживает прощения Господнего. Господь посылает ей испытание! Его она должна вынести с христианским достоинством! Только вот мысли теперь роятся: если Маргарита Фицер и в самом деле убила маму, то отец изгнал её в низы города, поклявшись жестоко мстить. А что если и ей теперь найти эту женщину и попросить её ответить за грех смертоубийства? Хотя... Как она найдёт Маргариту Фицер, не зная её лица? Задача тяжёлая, но попытаться надо. Узнать обо всём от убийцы и после этого отправиться в Париж. Может быть, в Рабочем районе есть ответ?       Добраться до того тайного лаза к ночлежке не составило труда, но возле матрасов с лежащими бедняками невидимость пришлось снять, ведь ясно стало, что долгое использование усилителя очень истощает тело. Елизавета успела по дороге намародёрствовать себе немного еды и присвоить себе небольшой наплечный мешок, который взяла с неубранного тела белогвардейца на гондольной станции. Нет, столько грехов Господь ей не простит! Пристроилась в уголке и опустилась на колени. Текст молитвы всплыл, как заученный. Да он и был таковым. Отче заставлял зубрить молитвенник, ведь разговорного языка простолюдинов Господь не воспринимал, а ловил лишь понятия с отрицательным значением, такие как грех, блуд, вероотступничество, и не складывал их воедино. Теперь стало немного легче... А женщина с алой буквой-то исчезла со своей лежанки! Спрашивать о ней Елизавета побоялась: вдруг начнутся ненужные расспросы? На этот раз решила свернуть не к кварталу красных фонарей, вызывавшему вполне объяснимое презрение, а в противоположную сторону. Углубилась в узкую улицу, сапожки увязали в чёрной грязи. Впереди заприметила красные бумажные круглые фонарики, которые висели в доме Линя, только теперь они располагались по всеми периметру статичных обшарпанных полуразрушенных домов. Вот уж не думала, что в Благодати есть целый китайский квартал... Удивительно! О Маргарите Фицер лучше никого не спрашивать, лучше искать самой, по обрывкам разговоров или по доскам с объявлениями и случайным запискам. Господин Лютерман называл это «Schnitzeljagd» — бумажным преследованием по-немецки. Ясно было, что идея эта глубоко провальная, но неясного рода жажда азарта гнала Елизавету вперёд. Нет, так она ничего не найдёт. Лучше развернуться и уйти, пока не поздно. Было ощущение, что она заново учится есть, ходить, улыбаться и даже дышать — сразу всё. Но теперь она была готова к приключениям. Запрыгнула на ближайший монорельс и со всей силы рванула вверх. Опять надо искать какое-нибудь летающее средство. Хотя бы угнать канонёрку... Запастись провизией, оружием и как рвануть вниз! Только вот такая угнанная есть только у воздушных пиратов... Господин Слуцкий вряд ли согласится поделиться... Нет, нужно уходить. Лететь по монорельсу, пока рука не устанет держать крюк. Спрыгнуть на ту же мостовую, откуда начала свой путь. О нет... Гвардейцы впереди! Белая форма, чёрные кирзовые сапоги... Да, это они, и они пришли вернуть её отцу! Нет, этому не бывать. — Это ещё что за птичка с голубыми пёрышками? — воскликнул один из них, усатый, бледный и чернобровый, выражая явно искреннее любопытство. Это ловушка налицо, и нужно постараться избежать её. — Скажи, кто ты такая и кому пришла мысль так странно тебя нарядить? Ты — христианский ребёнок? Учили ли тебя катехизису? Елизавета не стала отвечать, а лишь спрятала магнитный крюк под плащ. Лучше уходить сейчас же, но ноги будто приросли к мостовой. Наконец смогла сорваться с места и кинуться наутёк, но гвардейцы пустились преследовать её: — Эй, милсдарь, голубая птичка улетает от нас! — Погодите, господа, у меня есть крюк, и я умею им пользоваться! — Елизавета мигом поняла, какую глупость выдала. Крошить врагов в кровавое месиво — это прерогатива господина Давыдова. Его дело — кровь, и в нём он страшно хорош. Словно был рождён с саблей в не оклеймённом рубцами и мозолями кулаке. На фоне него — человека дела, палача и убийцы — она становилась куда незначительнее. Он мог бы просто разжечь пламя и погубить всех, сжечь вместе с их домами, как то делалось при Гражданской войне. Нет, отчего ему тогда стало дурно в Зале Героев? Не выдержал вида собственных злодеяний, вот и всё. Ничего не придумала лучше, как снова броситься наутёк и начать петлять по безжалостно открытым улицам. Ясно, как день, что отец разослал всем её снимки, и теперь вся Белая гвардия знает её в лицо. Это значит, впереди - тоже бойня. Её нужно избежать, иначе от греха смертоубийства она не отмоется никогда. Ведь ни один священник, будь он хоть самый главный, не спасёт душу, если в ней есть частица зла. Если она уже осквернена. Но как её очистить? Мыло и горячая вода? В углу ванны всегда лежит пара старых, красных в жёлтую крапинку кусков. Но это не поможет, только раззадорит телесные ощущения, пробудит древнее, невыразимо греховное Нечто. Имя ему — жажда, похоть, как ещё можно назвать? Оно есть и в словах, есть в музыке и танцах, но больше всего в людях. Именно в их движениях, в случайных вздохах, во взгляде на спящую женщину. И если оно просыпается в чьей-то душе, значит и внутри есть возможность породить семя зла? Как? Вот так! Всё это вихрем проносилось в голове вместе с быстрым бегом. Марафон, запрещённый на всех невидимых кругах ада. Лучше бы двигаться быстрее, тем более что ей надо спешить — в бешеном танце трясущих истерзанными конечностями людей на пролетающих калейдоскопом улицах уже прорезалась пока ещё грубая и не очень чёткая линия соприкосновения кожи с плотью. Каждая секунда была уже на счету. Нужно успеть! Люди оплакивают павших мёртвых, чтобы самим выжить. Здешние свалки — не места упокоения, здесь даже мусор не сжигают. Смерть копят здесь и время от времени вывозят. Чтобы мёртвые не порождали злых духов. Или не мешали живым спать. Ящерицы двигаются быстрее — если они так хотят. Всё. Устала бежать. Но удирать от погони всё равно нужно, иначе страшно представить, что будет дальше. Никогда за всю свою жизнь не испытывала ничего подобного. Азарт, адреналин в крови, жажда свершений! Тотчас похолодел затылок, в ушах что-то противно затрещало. Пробежала ещё пару переулков и наткнулась на странное нечто. — Какая-то одноколёсная штука. И канистра бензина... — Елизавета открыла канистру, и в нос ей тут же ударил смрад горючего. Только догадки строить, где же производят столько топлива. Где же тут бензобак? Нашла! Залить дизель — пара пустяков. Дёрнуть за рычаг. Запыхтело-запыхтело! Пронзительно зарычал механизм впереди колеса, который Елизавета даже не смогла описать. Господин Лютерман назвал бы это капотом автомобиля. Рычала и надрывалась турбина позади колеса, из неё так и несло топливом. Елизавета проворно вскочила внутрь колеса и устроилась на седле. Теперь надо разобраться, как на этом колесе гонять. Ага, управление здесь простое. Руль, педали, тормоз. И о вождении автомобиля господин Лютерман тоже рассказывал, ведь занимался этим в Содоме-под-нами. Он назвал бы это управление примитивным. Достаточно легко Елизавета смогла сорваться с места и покатиться прочь от преследовавших её гвардейцев. Район уже более оживлённый, ребятишки возятся, пока взрослые заняты домашними хлопотами. — А мы бросаем скуке вызов, потому что, потому жить на свете без подарков невозможно никому! — распевали ребятишки, прыгая по расчерченной мелом мостовой. Господин Лютерман называл эту игру «классики», в которую играли и девочки, и мальчики, и Елизавета искренне не понимала, в чём состоит её забава. Гвардейцы приближались. Опять удирать по монорельсу. Елизавета соскочила с колеса, раскрутила крюк и забралась на ограждение, припомнив песенку: — Облака — белогривые лошадки! Облака, что вы мчитесь без оглядки? Не смотрите вы, пожалуйста, свысока-а-а, а по небу прокатите нас, — кинулась вниз с громким распевом, — облака-а-а! *** Туман в голове такой зыбкий, что в нём только и делаешь, что беспричинно блуждаешь, не способный найти хоть какой-то ориентир. Только слышно собственный хриплый голос: — Где я... — Ну шо, оклемался? — Слуцкий, опять оглушаешь! Высокий голос так и режет пространство. — Добро пожаловать в Замогилье! Улица Ад Жильцов, дом 13! Окончательно протёр глаза. Темнота вокруг полная. И только свет фонаря высветляет лицо старика. Пиратская повязка на месте, от этого уже легче. Не придётся видеть эту жуткую пустую глазницу. Обнаружил, что сам лежит на старом скрипящем диване. Вырубился надолго, раз уже ночь за окном. — Вы действительно словно в могиле... Так темно... — Привыкли уже, в темноте видим, как кошки! Смотрю, ты говоришь вполне сносно после такой раны, — Слуцкий сел рядом и поставил фонарь на пол. — Объясню, почему: усилители добавляют к сверхспособностям быстрое восстановление. Ты ведь заметил, что твои раны быстро перестают тебя беспокоить? — Да... — в самом деле. Горло болело и нарывало, но уже не так сильно. До сих пор хотелось кашлять. — Всё благодаря усилителям. ИКАР делает всю работу. Тебе бы умыться, а то кровищ-ща вся засохла... Лежишь тут с раздробленной башкой, понимаешь... — действительно, совсем корка. Левой половиной лица не пошевелить. Голова туго обмотана. — Таз с водой вон в том углу, если что. Пока побудешь тут, Её Высочество решит, что с тобой делать. Мы тебя, понимаешь, в санитарной телеге тащили, носом к стенке, между трупов, шоб не дуло! А за нами несётся белый гвард: семь на восемь, восемь на семь! Я как глянул: ну и рожа, шире задницы, прямо втрое, может больше, я не мерил... — старик усмехнулся в свете фонаря, забрал его и покинул комнату. Вот уж японское искусство: ничего не затекло после связывания. Остаётся только хорошенько отлежаться и выспаться наконец. Темнота располагает к такому времяпровождению. Порой засыпал прямо за работой, так она изнуряла, но то было совсем редко. Борис признался себе: он очень дальновиден. Как предсказал, что их с девчонкой пути разойдутся, если ложь откроется. Ну и ладно, если уж так, пусть сама летит до Парижа, раз знает координаты. Всё то же странное ощущение защиты. Сидишь под водой, а снаружи бушует смерч. Всё та же неясная тревога, начинённая вполне себе солнечно-ясным порохом. Если бы можно было оказаться в центре смерча, его вихристо-заверченный, вертолётно-винтовый водоворот подхватил бы и унёс в пропасть, забив винт во все законы притяжения, не альвеолярно-планетарные, а свои чертёжно-выколотые. Отчего-то вспомнил оплаченный отпуск с коллегами, сгоняли аж до моря. Тогда вёл себя отстранённо, больше с морем общался, чем с людьми. Коллеги удивлялись, что он одевался так закрыто для купания. А что ещё делать, если так выглядишь? В один из таких жарких дней раскрепостился и рубашку скинул, удивив коллег и тут же стыдливо закрывшись. Те, конечно, иронично посмеялись и быстро этот казус забыли. Будто наяву почувствовал тот дух отдыха, шум волн и скрип песка под босыми ногами. Особенно прекрасно лежать вечером в тени крыш и слушать море. Мать прозвала «дитём урагана», и было за что: рассказали потом. Когда ему и двух месяцев не было, над Москвой от Тулы смерч пронёсся, такой силы, что ветхая квартирка стояла, как на осколках. Окна треснули и посыпались, а мать, движимая вспыхнувшим материнским инстинктом, унесла его в подвал дома и сама там скрылась. Детские впечатления оставались в памяти долгими годами, и началась война. По милости судьбы его не убили сразу же, но страшно повредили психику. В его сознании, безусловно, происходила постоянная борьба между образом страдающей матери, взращённым на сентиментальных, по тем временам, картинах старого реалиста, — и странным явлением, постичь которое мешали ему детские воспоминания, которое он мог назвать ненавистью, исходящей от матери. «Ты должен винить лишь себя! Тебе никто не верит, хотя раны кровоточат» Зачем тогда Слуцкий назвал его героем? Никакого геройства тогда не было. Чистое безрассудство на почве безудержности бурлящей революционно-знамённой крови. Никакой он не герой. Просто военный калека, и всё. Только сейчас начал ощущать боль в ногах. Ноющую, пронизывающую ступни и голени. Дальше колена не идёт. Заприметил лежащий на протёртом кресле плед и быстро замотался в него. Было бы хорошо погреть ноги у камина, чтобы унять боль, но где тут его раздобудешь? И есть ли здесь вообще источники отопления? Сейчас проверим. Ага, есть, кажется… Трубы по периметру пола, жгутся. Их лучше не трогать. Полутьма комнаты вызывала у него какие-то дремотные чувства. Он начал проваливаться в сон, думая о том, что точно так же он сам уплывал прочь от окружающего мира, когда его тащили по снегу. Не надо в снег, он холодный и колючий. Лучше одеяло тёплое, способное спрятать от всего мира. И там тепло, как в печи. Добраться до дивана. Хороший плед, тёплый. Всем накрыться, всем. Так долго этого не хватало. Можно было бы погрузиться в спасительное забытье и проспать до самого утра, думал он, прижавшись к колючему ворсу пледа. Да, так и надо. Главное не проснуться, не потерять сознание. Нужно лечь, забыться. А если во сне почувствуешь эту пронзающую боль… Вот здесь. В груди, секущую диагональ. Просто зарыться в себя, лежать, кутаться, прячась от мира. Там, внутри, спасение, тишина, покой, в которых нельзя проснуться. Что такое «здесь»? А вот то место, где теплей всего. Там мирно. Всё хорошо. Ничего не болит, утихли прежние раны, ноги в том числе. Отчего-то снился дикий блеск прошлого десятилетия, ведь то было время отрыва, безудержных авантюр, полного адреналина и насыщенного приключениями бытия, а затем — «всё вдруг кончилось», и началась эта противная подмосковная тоска, отравляющая всякое счастье. Или нет? Или всё ещё длится эта кипучая энергия двадцатых? Ведь был же тогда настоящий вальс-бостон, и девушки в ярких платьях с бахромой веселились дни напролёт. А в честь того, что им дали избирательное право, они вышли на улицы и танцевали до боли в ногах. Странно, сейчас трудно даже себе представить, как долго она, она танцевала под этой луной, слушая каждый свой шаг, вглядываясь в мираж блестящей и неуловимой юности, бесконечного потока любви и света. Наверно, всегда, с самого детства, когда каждый день был как первый, музыка пела над головой, искрилась тысячами оттенков, заверяя в вечной юности и бессмертии, веря, до тех пор, пока от них не остался только этот сон, в котором она танцует сейчас в снегу… Наверное, это была волшебная музыка, потому что в ней исчез шум, пропали звуки, осталась только нежная мелодия, больше похожая на шелест ветра в кронах деревьев, чем на скрип паркета. Борис отчего-то верил: двадцатые кончились на календаре, но в душах людей этот праздник по-прежнему льётся широким потоком, ведёт их ровной дорогой в светлое будущее. Не в то далёкое завтра, к которому он стремился, шагая по ночной улице и любуясь пылающей красноватыми огнями Москвой, а в какое-то совершенно новое завтра. Кто знает, может, скоро эту новую жизнь построят прямо у него на глазах. Интересно, где и как? У них там в Европе, конечно, всё куда сложнее. Империалы снова пытаются переделить мир, чтобы разбогатеть ещё больше. Это, впрочем, не ново. Отгородиться от них и всячески отражать их нападки. Они видят врага и хотят сокрушить его. Когда гегемония слишком сильна, нужно постепенно ослаблять её… Борис смутно понимал, что революция родилась как протест против мировой закулисы, и ведёт свою историю именно от этого. Вот только сразу не сообразил, откуда взялось столько непримиримых борцов с мировым правительством. А теперь, понял он, есть куда стремиться. И почему-то в душе потеплело. Если уж подумал о революции... Всё вокруг закрылось красными знамёнами. Когда-то у нас было время. Теперь у нас есть дела. Доказать этому гнилому миру, что рано или поздно капитализм будет пожран сам собой. Доказывать, что можем лучше, хоть и потеряли многое на этой безумной войне. Красное вилось чудными переливами, будто ветер трепал сотни плащей, среди которых Борис уловил движение голубого лоскута. Ещё несколько секунд движения. Посреди алых всполохов стояла Елизавета. Чёртов мираж, убирайся вон! Пропади ты пропадом! Мог бы и замахнуться на неё, но пресёк это намерение. Неправильно это — поднимать руку на слабых. Неужели не боится пули в лоб? Набил руку, не промахивается. Не зря коллеги говорили — его все осуждённые боятся. Как завидят в подвале его силуэт, то всё. Дрожат, молятся: Только не его, только не его... Конечно, иногда мог посентиментальничать, держась рядом с осуждённым и подбадривая его. «Видишь, что они творят... Живым, сказали... Он остался живым...» Глаза в таких случаях сажей выкрашивал, и она потом расплывалась. Минутка театральщины никогда не бывает вредной, особенно если разбираешься в тонкостях гримирования. «Я не хочу умирать... Не хочу... Помогите...» «И я не хотел. Но им было всё равно» — Меня ты предал, ты мне лгал! — Елизавета крепко схватилась за красное знамя и резким сильным движением, с оглушительным треском рвущихся нитей тканевой плоти, разорвала его надвое. Неважно. Самая главная ошибка — промах в координатах. Надо было сказать, что в Москве они просто пересядут на другой транспорт, который и доставит их до Парижа. Как всегда, самые лучшие идеи приходят позже, когда уже ничего не исправить.       Резкий стук в дверь мгновенно пробудил. В комнате блуждает неясный свет. Значит, уже день. Весь режим сна сбился. На пороге опять та женщина с гуталиновыми губами. Вид деловитый, словно проведать пришла. Отчего-то Борис подумал, что это именно её затея — связать по-японски. — С добрым утром, товарищ. У меня к вам вопрос, — сел на диване, облокотившись о спинку. — Объясните наконец, кого вы назвали Вашим Высочеством? — Конечно же, княжну Анастасию, — отозвалась рыжая женщина, — но её на дирижабле не было. Я её представительница, и передаю всё, что она приказывает. В частности, мне приказано следить за Ложным Пастырем. Придворные хотят видеть вас. — Тоже мне, наркомиссариат... Я сам за собой прекрасно прослежу. Простите, сударыня, но мне нужно срочно вымыть голову. Я не могу появиться перед Придворными в таком виде. — У вас полтора часа, — как отрезала и исчезла. Ванная оказалась в конце коридора, в чьём начале располагалась комната. Помещение тёмное, освещено лишь окнами, и те заткнуты тряпками от холодов. Ванная ещё хранит остатки ар-нуво, все эти плавные размашистые линии, растительные мотивы. Светло, пусть и иссушено вечностью. Кое-где проглядывает золото. Стекла снаружи голубоватые, внутри — зеркальные. Облупленный рисунок на стене — фигура женщины в драпировках. Такая потресканная, трещины словно из обнажённого сердца исходят, она держится, корчится, боится умереть. Под потолком — завиток орнамента, похожий на ветвь растения. Наверно, любят здесь ранний модерн, хоть тресни. Но ничего не остаётся делать, как вглядываться в эту искусственную красоту, которой хочется любоваться… Немного жутко, как в холодном склепе. Вот глядишь на эту женщину — и понимаешь, что видел её только на картинке. И сердце щемит — словно в детстве, когда душа была чистой, а все дурные мысли смыло потоком горького счастья… Не думал, что за несколько дней успеет так заветшать. Пришлось хорошенько схватиться за бритву и отполироваться везде, куда можно добраться. Волосы до густой пены намылил хозяйственным мылом, тем самым, с семьюдесятью двумя процентами. Смыл, погрузив голову в таз. Ещё пару раз те же действия. Главное, чтобы мыло в глаза не лезло. Прилизанные и потемневшие от воды пряди неприятно заскрипели. Из зеркала на него глянула смуглая побритая физиономия с повязкой на лбу. Именно так и мог сейчас сказать о себе, и тут же отвернулся, ведь уловил близ зеркальной рамы бурые потёки на плечах. Неужто с головы? Запустил руку в волосы: в самом деле! Будто краска растеклась. Теперь проглянули седые нити на корнях. Неужели красился? Действительно, закрывал седину. Вот как Слуцкий её разглядел? Несколько пригоршней воды в лицо, и корка кроваво-растворённая пеной течёт по рукам. Бросив взгляд на дверь, Борис с тоской понял, как близок был к провалу. Нет, смотреть на себя по-прежнему невыносимо. Поэтому зеркала в доме завешены. В них нет нужды. Если в той комнате придётся обосновываться надолго, придётся обустраивать её под себя. Всё пришлось бросать в таз с ледяной водой, кроме белья. Но уверенности в том, что кровь отмоется полностью, осталось совсем мало. Так зябко в одних кальсонах сидеть. Хорошо, хоть те тёплые, зимние. Укромно-зимние… Ну и белая нижняя рубаха спасает. Всё белое, белое, как назло. Кровь видно сразу. Как бинты. Помнил, как с коллегами одно время, ещё до заселения в квартиру, посещал банные дни. Совмещал приятное с полезным: и себя в порядок привести, и расслабиться, и поговорить. Правда, был немногословен, только поддерживал беседу, и наготу всячески закрывал. Больше молчал и глядел по сторонам. А как поближе к нему подступали, так вообще становился молчалив и угрюм.