Благодать

      Так не хотелось уходить. От нагретой кем-то воды разогрелся, разморился. Не совсем до состояния бани, но Борис уже чувствовал себя лучше. Раз в три дня надо будет устраивать себе головомойку. Повязку тоже выполоскал в холодном и, как мог, заново обмотал лоб. Нет, если усилители помогают заживлению ран, то мучаться придётся недолго, что радует. Опять вспомнился Семён Давыдов из Саратова: с ним пришлось повозиться, пока огнестрельные заживали. Постоянно просил подтянуть бинты на смуглой спине. Покидать такого человека, с которым почти подружился, было довольно подло, поэтому из командировки вернулся позже срока. Весь колхоз за своего председателя переживал, женщины присылали успокоительные письма, мужчины клялись мстить люто, что и сделали, разыскав контрреволюционеров и перебив до последнего. «Как же режет... Помоги мне, тёзка...» «Тебе передали. Распоряжение по поводу нашей стычки» «Церковь передаётся под снос... Всё имущество подлежит конфискации, и мы... Именно мы... Ай!» «Ещё легко отделались... Меня так же в госпитале затягивали, думал, задохнусь» «Жаль мне тебя, тёзка. Чистая математика, а потом доходит, что пришлось пережить. Пошёл бы ты рабочим, было бы легче, факт! А ты... Эх, два израненных придурка под одной фамилией, факт! Ай!» От него часто приходили письма, торопливые, неряшливые... Все эти пять лет. Как он сейчас? Не вспомнить, когда от него последнее приходило и что он там говорил. Нет, в самом деле, откуда седина? Борис нервно вцепился руками в волосы. Неужели так быстро годы пролетели? Оглянуться не успел... Не хотелось приходить к логичному заключению. Казалось бы, скоро тридцать пять, ещё вся жизнь впереди! А тут... Снова и снова разум внушал эту мысль и глумливо смеялся над тем, как другая его грань отчаянно цепляется за тонкую нить, а потом с ужасом отбрасывает прочь. Борис словно глядел в глаза собственной старости и тут же гнал её вон, как юродивого, внезапно появившегося на московских улицах. Пора выходить. Напарил, если была бы горячая вода. Так и бывает, когда долго сидишь в ванной. Всё успело высохнуть в таком-то климате. Теперь можно и перед Придворными предстать, так скажем, во всей красе. А идти-то куда? Придётся прошарить все коридоры, потому что вряд ли собрания происходят в чьей-то комнате.       Тот же коридор, но только надо свернуть направо, следуя за громким людским шумом где-то в этой стороне, и уткнуться прямо в широкий проём. Дверь утащили с петель. Похоже, эта комната когда-то была кухней. Большая, со следами копоти на потолке. Посередине стоит большой резной круглый стол, за ним несколько человек, одетых очень странно. Вроде бы и рабочие, но у всех на плечах подобие камзола, истрёпанное и попорченное. Вот так Придворные! Ага... Только приблизился, они сразу заметили его и обернулись. Все, как один, мрачны и суровы. И только свет керосиновой лампы накладывает тонкую линию на их лица, высветляя грани и углубляя тени. Слишком напряжно. Словно стоит на трибунале, а его насквозь пронзают ножевыми взглядоранениями десятки глаз. Судебное величие, Фемида в красном плаще, глаза её открыты, весы выровнены. Гуталиновая женщина прямо напротив, именно она Фемида. Хороший ход, прекрасная маскировка. — Я так понимаю, что вы и есть княжна Анастасия. Рад познакомиться, — встал по струне и еле удержал руку от воинского приветствия. — И вам не хворать. Так просто проще. Мало кто принимает женщину в картузе за великую княжну. Девочки больше не мечтают стать принцессами, их тянет в монашество. — Надо же... Даже не знаю, проявить ли к вам почтение, — вроде бы и коммунистка, но особа царских кровей. Смешала несовместимое, так ещё и взболтала. Неправильно это как-то. — Доброе слово и кошке приятно, знаете ли, — сдержанная улыбка на гуталиновых губах в и голубых глазах. — Руку целовать, что ли? — единственное, что пришло в голову. Единственное, что принимает буржуа — поклонение и преклонение. Почитание и подчинение. — Можно и так, — о, женщина! Тебе нужно то же самое! Придётся прибегнуть к буржуазности... Как же они делали? Вроде опуститься на одно колено и поцеловать руку... Нет, это слишком. Или именно это правильно... Какая неловкая ситуация, даже руки дрожат. У этой женщины ещё и веер... О нет... Красный, расшитый блёстками. Так и быть. За это не расстреляют. Осторожно опустился на колено и только сделал вид, что целует руку. М-да... За руками тщательно ухаживает. Женщины...       Именно попыткой раскрутить маховик можно было назвать всё происходящее. Ясно было, что Придворные не упустят шанса взять Ложного Пастыря под своё крыло. Нет, думал Борис уже вечером, надо было убегать раньше. Просто ввести грёбаные координаты Парижа. Надо же было так проколоться! Надо же, надо же, надо же такому случиться! Никто не мог сказать ему, что девчонку лучше не злить и не пытаться её обмануть? Нет, после такого никакого прощения от товарища Ежова можно и не ждать. Это его так изящно репрессировали, так что домой можно и не возвращаться. Его тут же расстреляют. Он уже готовился к расстрелу. А что ещё делать? Провал миссии государственной важности — чистая фикция. Память стёрли, дали перед этим подготовку, по факту бессмысленную, закинули в облачка! Отличный способ репрессий, чтоб его! Успокаивают, коллеги, внимание ослабляют, преследуют разными путями, делают так, чтобы совсем всё забыл. И опять крутят ручки, пускают волны, опять хотят что-то поменять… Как не задуматься о том, кто мы на самом деле? Чистый паноптикально-избитый до кровавых синяков организм, бессильно ползущий по наркотически-выжженному снегу от отрубленных ног, который кричит и стонет, как газовопогорелый чайник. Боль, как близнец сиамский, насильно пришитый перекрёстами-христокрестами, вплелась в нити вен, выжгла, напилась крови. Так мало осталось вкуса времени на языке. Чуть горчит, как металл на минутно-секундных стрелках, когда на них краску светящуюся наносишь. Читал об этом — у работниц-американок массово отваливались нижние челюсти, ведь облучение бежало по выжженным дорогам костей. По другой версии, зэки-примы, сидевшие на нитратах и таблетках, поголовно лопались изнутри. Лагеря — они такие, доведут до галлюцинаций любого, особенно если это палата с мягкими стенами, а ты обрит наголо, под рубахой — укусы пиявок, а по виску раздражённо стекает испарина. Болит живот и грудь — кажется, что её рвёт только что съеденной кашицей. И сил нет даже на долгий кошмарный сон. В горле — сухая слизь и песок, источаемые вятским поребриком, смешанные с разветвлёнными трассами артериолами, и уже не проснуться к утру. Мысли, которым ты поверил, — голодные злые вороны, которые выклевали тебе глаза. Хочешь им досадить? Так вот, дыши глубже, это тайный кислород, он губителен для твоих злых ворон. Вспомнил, глядя на унылый пейзаж комнаты перед собой: отчего-то определённо ненавидел Достоевского. Тот смакует все эти неприятности жёлтого, чахоточно-кровавого Петрограда, словно у него нет никакой надежды. Особенно проститутка Мармеладова доставляет, у которой только вера в бога, с таким-то ремеслом, и осталась. Был уверен, что где-то за кадром её гнобили сильно, обличая и накладывая промеж глаз неотменимый приговор: «Шлюха». Особенно ей от священников доставалось, а они потом от неё же и получали женское тепло. Лицемеры проклятые. Веру в правду искажают, мораль попирают, священники на лапу дают и этими самыми лапками в кадре дёргают. Непонятно, откуда они такую лису для утехоприбыли завели, ведь православная религия мира учит прощать и милостыню подавать, от иконы несмело крестясь. И многие же готовы теперь платить за этот обман. Десятина поди тоже по конвертируемости равна десятой доле экстаза. Всё правильно. Сколько раз говорил: не настолько он тонок, чтобы идти в шпионаж. А ведь проходил азы выведывания информации, и в Благодати он фактически засланный агент. Только агент никудышный: засветился в первые же минуты пребывания и подлежит уничтожению. И за проведение революции здесь плюсов в карму не начислят. Если вообще начислят. Он словно ведёт подрывную работу. Может быть, именно это ему и поручили? Подорвать Благодать изнутри, лишив её главного гаранта процветания? Возможно. Какие-то из глубинных, подсознательных мотивов, сквозящих в его действиях, вполне могли сойти за таковые. Трудно сказать. Или приказ не высовываться и не показываться Комчаку на глаза был лишь рекомендацией? Думал ли он о каких-либо иных вариантах развития событий? Вряд ли. Но теперь предстоит просчитывать свои шаги. Снова придётся вспоминать все известные законы и техники разведки. Пока что он только знает, что так делать не надо. Это тайная информация. Некоторые её аспекты туманны, но она может подвести куда сильнее, чем одна деталь внешности. Очарованный фальшиво-потресканным утонувшим утопично-тоталитарным симбиозом прекрасного фасада и гнилой плоти нового мира, он сам может совершить ошибку, перепутав лицо и мысли, явив миру то, чего не должен знать никто. Этого нельзя допустить. Борис новую комнату исследовал скрупулёзно: лучше это растянуть на подольше. Выделить себе какой-то отдельный сектор, только не сектор А, ведь тот и так исследован вдоль и поперёк. Сектор Б нуждается в активном финансировании, ведь бушует дефицит. Пальто приходится перешивать по десять раз. Нет, мог бы перекопать всё в поисках хоть чего-нибудь, чем можно вскрыть замок, но это было не в его компетенции. Он никогда не обыскивал квартиры осуждённых, не опускался до статуса ищейки. Лишь вежливо расспрашивал, до поры до времени не показывая зловещего вида. И только тогда, когда все нужные данные были введены, он вносил скромную, аккуратно отпечатанную в папке запись, где излагалось содержимое уголовного дела. Нет, некоторые чекисты совсем не уважают осуждённых, влетают в дом ураганно, сносят всё, даже штукатурку, если считают, что в квартире зарыто золото. Глупые... Борис порой иронично смотрел на них: перегибы налицо. А когда ему напоминали, зло усмехался и говорил, как смешно начальство сшивает статьи — что ни абзац, то новое дело. Весь дом оказался коммуналкой для рабочих, этажа в три. Все комнаты заняли Придворные, а место обитания воздушных пиратов так и осталось загадкой. Делать совершенно нечего, только и остаётся, что доделывать марафет и промывать раны. Кто-то — вероятнее всего, княжна — обустроил ванные вполне прилично, устроил модерн везде, где это возможно. Придётся разобраться, почему микрорайон зовётся именно Замогильем. И в коммуналке тоже пришлось пожить, пока сидел в студентах. Думал порой: «Буду вкалывать за двоих, за троих, нет, за четверых! За двенадцать! Только бы заработать квартиру...» Порою было просто дико смотреть на себя в зеркало в примыкающей ванной. Руки по локоть в крови, и это не фигура речи. Иногда приходила совершенно крамольная мысль: Елизавета правильно считает его палачом. Вот только по какой причине в ней столько ненависти, ведь, несмотря на все его злодеяния, между ними никогда не было обиды. А теперь есть: оба разозлены друг на друга, разделены километрами монорельсов. Оба раздражены и озлоблены. Не до конца осознанно, но достоверно, потому что каждый делает это бессознательно. Ни один из них не радуется мести, а про сострадание никто не говорит. Нет, эту девчонку так и тянет сострадать. Неспроста она к его увечной шее тянулась с бинтами. Даже рукава не дал закатать, ведь то вообще неприемлемо. Под ними прячется слишком ужасное для её глаз зрелище. И никакой чекистский одеколон не перебьёт. Пришлось вернуться в почти пустой зал и спросить по поводу досуга. Хоть чем-нибудь заняться, пока высшие социалистические умы работают. Или же выкроить для себя какое-нибудь поручение. Хотя бы взрастить бунт, как то делается с растением. Бережно, укрывая от всех природных невзгод, закрывая собой. — Товарищи, а у вас есть какая-нибудь литература? Библия не в счёт, — возник в проёме дверей. — Печатаем листовки, — отрезала находившаяся в зале одинокая Придворная, зашторивающая окна. Борис мигом узнал в ней Виталину Монину. По бесстрастному голосу, ведь силуэт её был трудно различим в темноте. — А что? — Скучно сидеть в четырёх стенах без дела, — опёрся локтём о косяк. — В ликбезе вашем поучаствовать, что ли... Участник ликбеза — это вам не хухры-мухры... — Кем были, если не секрет? — спросила подбежавшая Виталина. Борис только сейчас разглядел: ей лет двадцать, не меньше. А голос уже как у женщины. Повзрослела слишком рано. Так непривычно слышать вопросительные интонации в её голосе. — Преподавал в Подмосковье, подрабатывал. Не помню уже, что конкретно преподавал. Кто-то стихи читал, кто-то рисовал агитплакаты... Занятная была работа... Кто-то стихи читал, кто-то рисовал агитплакаты... Сбегать было бессмысленно. Логичнее взять курс на сближение, помочь им устроить революцию. Быть может, именно за этим его и послали. — Гляди, гляди, товарищ... Лучину жечь ни к чему. Литературу нашу поглядишь завтра. Княжна пока готовится к встрече с тобой. Завтра жди. Пришлось вернуться ни с чем и лечь спать. Очень сомнительная авантюра, но что поделать. Присоединиться к странной группе анархистов, у которых во главе стоит выжившая Романова... Чудеса. А ведь все газеты в двадцатые смаковали историю спасения Анастасии. Даже фотография была, с иссечёнными стеклом щеками, и подпись: «Она жива!». Только вот интеллигенция предала её, бросила на произвол судьбы, ведь кому нужна власть царя, когда есть власть пророка?       Утром мысли о княжне не покидали. Интеллигенция тогда, конечно, радовалась, как дети — даже те, кто вовсе не верил в ее существование. Только теперь пожгут анархические газеты, да еще и кочергой по башке. А что если их уже жгут? Как в Германии, Италии и Ватикане, только там жгут Маркса и Ленина. С ними всё ясно, а Ватикану вообще плевать, что он находится в центре фашистского режима и потворствует ему. Где же их хвалёное человеколюбие? Разве они не видят, как евреи бегут вон? Ах да, они их сами ненавидят. Коммунистов они вешают публично, даже плакат видел. Чекисты снимают с окроплённых порохом и кровью крестов-виселиц людей в алых шарфах, а женщины-работницы отогревают их и ведут к печи. И подпись: «НА ПОМОЩЬ ТОВАРИЩАМ!». Помнят ещё, как кучу красивых женщин пожгли по обвинению в колдовстве и просто за то, что они женщины. А как одного их служителя застрелишь, так они поднимают вой. А если они пожгли много народа, так это божья воля. При этом загнали себя в тупик: с женщиной спать нельзя, так как это мерзость, и с мужчиной тоже по той же причине. И самому себя удовлетворить не выйдет. Всё себе запретили! Так может, и умереть сразу? Многим чекисты помогли достичь рая. А что? Всё правильно. Как говорится, от недостатка утех ещё никто не умирал. А плакат очень заряжал ненавистью. Хотелось тех палачей с крестами перевешать на колючей проволоке. Как писал поэт Александр Блок в «Двенадцати»: «Мы в печку всё сложим, так веселей». Или это не оттуда? Нет, скорее всего, нет. Не оттуда. Если на дворе утро, то и до завтрака недалеко. Борис ощупал лоб: как же всё запущено! Поглядел в потолок: — Лежу с раздробленной башкой... Для маскировки... Челюсть рядом, есть охота! Распорядок дня никто не отменял, несмотря на отсутствие часов в комнате. Встал, привёл себя в порядок и пошёл в столовую. Если она, конечно, тут есть... Нет, в коммунальном доме для рабочих должна быть. На первом этаже обычно располагается. Лестница здесь вообще не цивилизованная. Скрипит своими досками, как древние полы. Первый этаж, приветствуем! Где-то здесь должен быть большой зал, уставленный столами. Типичная столовая, одним словом. Ага, вот и она. Освещена тусклым светом ламп. Теперь понятно, почему микрорайон именно Замогилье. Он находится внутри огромного кучевого облака, куда солнце почти не проникает. Интересно, если выйти на улицу, то промокнешь насквозь, как при ливне? Придворные сидят за парой больших столов, напротив них высокие миски и лежащие рядом деревянные ложки. Никто не ест, словно все чего-то ждут. Борис направился к одному из столов. Стояла такая тишина, что её нарушать совсем не хотелось. Шепнул: — Товарищи, что на завтрак? — Пролетарская похлёбка, Борька... — шёпотом отозвался Слуцкий откуда-то с конца центрального стола. — Поставляет ночлежка «Какие люди». Чёрт, Наташка-то где? — Скоро придёт, — едва слышно ответила сидевшая там же Виталина. — Её Высочество требует проверить бани, а то слух пошёл, мол, труба треснула, воды нет... Не, я понимаю, квантовая подача относительно примитивных коммунальных удобств, но... Знаем, как у нас работают. У Наташки не забалуешь, она из тебя всю грязь выбьет и швырнёт её куда надо, а оттуда на удобрение в дальние поля! Что-то я не туда зашла... Ладно, забьём... Борис сел рядом с ними, хорошо, что место было. М-да, похлёбка не по ГОСТу. Ничего другого здесь в ближайшее время не подадут. Так, здесь действует правило этикета — не приступать к еде, пока важное лицо не появится. Ждали недолго, прежде чем в дверях появился Придворный в наичистейшем камзоле и громко провозгласил: — Её Императорское Высочество княжна Анастасия Николаевна! В дверях возникла Анастасия в сопровождении пары девушек. Сразу же чувствуется — человек чувствует себя в этом притоне не слишком уютно. В каком-то смысле Анастасия, быть может, чувствует то же самое — она княжна и привыкла носить нечто величественное. Но видимо, не принято ходить в таких нарядах в Рабочем районе. На относительно свежем платье кружево ручной работы, само платье светло-жёлтое, в пол, от него так и разит модерном. Цветочные мотивы, плавные витиеватые стебли вышивки, сборка спереди, полускрытая широким поясом. Рукава на плечах раздуты, но далее облегают руки. Сапоги изящные, на каблуках. Подобно императорской портупее, на правом плече красная лента. Словом, хоть платье и богатое, но отнюдь не императорское. Девушки тоже нарядны — их причёски сделаны в одном стиле с княжной и собирают волосы в крупные локоны, причём собранный сзади узел так тяжёл, словно это круглый бант. Как изюминка, в причёске ещё и невыразимо прекрасная заколка. У девушек платья попроще, но красные ленты тоже есть. Не придворные платья, которые попадались на старых сожжённых фотографиях. — С добрым утром, товарищи! — раздался звучный голос Анастасии. — Гляжу, наше будущее становится всё светлее и светлее! Можем приступать к трапезе! — сама села за центральный стол, оказавшись прямо напротив Бориса. Вот вам и другой конец стола... Мигом поднялся шум разговоров, перемешавшийся с металлически-ложечным стуком. Такие звуки присущи каждой столовой. Заметил в неясном свете ламп крупные трещины на стенах. Всё совсем запущено. Пламя ламп так и дрожит в угольной горячке. Лишь бы отвлечься, Борис переключился на завтрак: — Похлёбка-то не изменилась, — со второй ложки распробовал окончательно. Мерзость ещё та, даже намёка на овощи и мясо нет, — даже хуже стала, как по мне! — Всё старое вернулось, всё худшее, — отозвался Слуцкий, скребя ложкой по краям миски. — Хошь, хлеба дам? — Тащи. По сравнению с этим наш скромный чекистский паёк — ресторан! Покрошил протянутый кусок чёрного хлеба. Так уже лучше. Хотя бы в горло лезет, как говорится. Всё-таки странный был вопрос с выбором брошки для Елизаветы. Выбор в духе: хрен с горчицей или горчица с хреном? Суть — один хрен. А хрена за столом, собственно, и нет. И ещё один вопрос стал мучать, который Борис решил задать вслух: — Всё-таки объясните, где вы взяли все эти шиши на постройку вашего мракобесия? Понятно, что церковь в изгнании активно снабжала вас деньгами в надежде сесть на этот типа ковчег. Смотрю, сели, всех прихожан с собой взяли. — Не только, — ответил сидевший рядом с Виталиной рыжеволосый воздушный пират лет сорока, который был и на канонёрке. — Белые меценаты тоже давали средства. Финягин — один из них. Скажу больше: даже Римская церковь снабжала финансами. — Эти-то что? — Борис был искренне удивлён. Выдался же такой прекрасный шанс для того, чтобы сокрушить восточного соперника, которого они подвергали анафеме уже лет с тысячу. А тут поразительная солидарность! — Они тоже видели опасность в красных знамёнах, — подхватила Виталина, — и понимали, что может быть. Поэтому предпочли помочь восточному сопернику в надежде на скорый реванш. В столовой внезапно возникла та, кого Борис совсем не ожидал увидеть: женщина с алой буквой «Б» на тёмном платье, с остриженными волосами и небрежно повязанным белым платком. Припомнил, что её зовут Наталья. Отложил ложку. Зачем она пришла сюда и, главное, какое положение она занимает среди Придворных, если вообще числится среди них? — Натуся, ну как там баньки? — крикнул рыжий пират. — Все в хорошем состоянии, — Наталья, заметив княжну, присела в вежливом поклоне. — Никакой треснутой трубы нет, успокойтесь! Кхм... — прокашлялась в высокую белую манжету рукава. Начала уже более громким, едва ли не командирским голосом: — Товарищи, сегодня, десятого июля, температура воздуха за бортом — минус десять градусов. Постепенно приближаемся к Чёрному морю. Через три дня полная остановка и стояние на данной высоте до осени. Обстановка тёплого полярного лета, — вдруг в непонимании заозиралась по сторонам, из полной уверенности женщины превратившись в тревожно-зыбкую, взвинченно-возвышенную. — Жемчужинка, ну где же ты? — опустила плечи, вздохнув. Со смирением сказала: — Опять куда-то исчезла. Ничего не могу с ней сделать. Будто фея маленькая... Дочка её, судя по всему, девочка очень шаловливая, раз стоит матери отвернуться, куда-то исчезает. Та девочка в алом платье, нёсшая матери свёрток с едой несколько дней назад... Едва о ней вспомнил, как она тут же появилась словно из ниоткуда. — А вот и я, мама! — схватила Наталью за подол платья. — Я просто пузыри в бане пускала... Прости, мам, простите, Ваше Высочество! — взмолилась, устремив жалобные глаза на мать и на княжну. — Ты прощена, малышка, — Анастасия медленно и величественно встала из-за стола. — Наталья, ну почему вам не вышить на её платье наши символы — серп, молот и звезду? — В самом деле... Она всё равно дальше ночлежки не уходит с позавчерашнего дня. Жемчужинка, ты хочешь быть живой красной звёздочкой? Борис глядел на маленькую девочку в алом платье и еле держался, чтобы не уйти. Сколько себя помнил, сторонился детей, ведь они переняли от взрослых смутное представление о нём, человеке в чёрном, который порой выскальзывает из ворот Лубянки, бесшумно и одиноко движется по улицам. Врагов народа среди них по факту быть не могло, но всё равно при взгляде появлялось странное чувство. Словно они знают о его боли и могут крикнуть в спину: «Пропащий!», хотя ветеранов уважают, а словечко кричат бессознательно, ведь оно не имеет для них смысла. Если так, то они услышали его от взрослых, которые не уважают новых людей. В первые годы новой власти ему не было бы больнее, если бы о его боли шептались древесные листья, выла зимняя вьюга. А потом... Всё как отброшено, утоплено, раскурочено. Смог найти себя, добиться места в жизни. И к виду играющих под окнами детей привык, порой даже наслаждался их обществом, сидя на лавке у подъезда, но заговаривал с ними редко.       После завтрака Борис решил осмотреть окрестности. Выбрался из дома и сразу же попал в густой туман. Видимость почти нулевая. Как говорится, едем по приборам, через пять копеек поворот направо. Борис пошёл по просеке. Пошёл совершенно зря — всё вокруг уже скрылось. Жутковато... Если так идти и дальше, то вскоре можно будет сорваться вниз, оступившись. Вдруг откуда-то сбоку донёсся звук колокольчика. Борис повернулся и увидел дощатый забор. Кто-то явно звенел. Неужели это место — реально могила? Да, если неподалёку звонит гробовщик. Тогда, выходит, ничего другого и не оставалось? Но если гробовой мастер звонит в колокол, значит, здесь есть погребения? А если это кладбище, тогда к кому подходить? Кто должен ответить на его вопросы? Видимо, ответить было некому, потому что звон прекратился. А туман ещё сгущался, приобретая сероватый оттенок. Надо возвращаться. Но с другой стороны — а что тогда дальше? Ответа нет. Тревога всё равно не покидала. Выйдя на асфальт, Борис направился назад, к дому. Или же... Развернулся и зажёг огонь на руке, чтобы им осветить местность. Над головой абсолютные Средние века — дома в четыре-пять этажей, причём верхние этажи свисают с первого, так и норовя соскользнуть. Вдалеке голуби рыскают в поисках хлеба. Вот это, определённо, улица мёртвых. Его даже не пугало то, что это могут быть самые настоящие мёртвые, замурованные в мостовые. Мёртвые птицы или, возможно, целые трущобы. Интересно, кто тут живёт? Квадратные жилые постройки, иногда со стрельчатыми окнами. То там, то здесь окна освещены изнутри чьими-то жёлтыми лампами, создающими какую-то торжественную неправдоподобность. И вопрос сам собой. Где. Здесь. Сигареты? Хотя бы одну раздобыть, а потом всё, до следующего июля. Дальше ведь всё то же самое? Крысы, снег, булькающие на дне времянки. Люди, живущие в них, словно лунатики, с тусклым лунным сознанием, перемалывающим тонны бессмысленных впечатлений. Вернулся в дом. В комнате, на прикроватном столике, закрывающем трещины на стенах, примостились несколько книг. Никакой классики. Только раздобытая, быть может, из разрывов коммунистическая литература. На одном из корешков сохранилась белая матовая краска. Буквы в её верхней части были выцветшими и выгоревшими, но в целом это была в полном смысле, мать её, классика. Маркс, Энгельс и Ленин. Борис посмотрел на дату на корешке — эта книга была напечатана в 1919 году. Буйное его пятнадцатилетие. Москва, сокрушённая бунтом, падала тогда, роняя имперские розы на мостовые, пока он сломя голову бежал прочь, в укрытие, которое мог назвать домом. Старый особняк, куда уже подселяли жильцов. Ютился в одной комнате ещё с двумя детьми постарше его, когда в доме появились новые жильцы. И дядюшка в кабинете — интеллигент в пенсне, теперь со старинным маузером на ремне. Обеды за уединённым столом — военный коммунизм, хлеб по карточкам, пирожки с визигой на ржаном поле, тревожная музыка в промерзшем окне. Тяжёлая, чёрной каймы дверь в гостиную, за которой всегда ждала тётя Лиля с остывшим чаем в хрустальных стаканах, и говорили так тихо, что даже не различали голоса друг друга. Потом — на подгибающихся ногах, под свинцовым небом военного коммунизма — какая-то тёмная и странная, полумистическая поездка на юг.