Благодать

      Предаваясь зернисто-зыбкой ностальгии, Борис решил завести старый радиоприёмник, стоявший тут же, наподобие того, который видел в доме Мосальских, только заговорил тот с ужасными помехами: «Завт... ...ть часов дня... Комчак сделает публи... ...вление об Агнце Бла... и о возвра... на пут... ...нный» Мужской надтреснутый голос ведущего так и рвётся, но общий смысл понятен. Комчак сделает вывод о своей непутёвой дочке. Надо будет врубить радио и завтра. Только вряд ли удастся что-то распознать с такими помехами. Лучше уж сделать вылазку и тайком поглядеть на этого старика живьём. Радио в качестве пропаганды здесь не работает. Да, двадцатые годы протекали в острой фазе, когда голова так и трещит, хочется раскрошить лоб о зеркало, чтобы оно истекло кровью. Не мог нормально спать, ведь страдал жесточайшими кошмарами, наполненными кровью до краёв, кричал порой, как потом говорили соседи, всовывая в руки пачку снотворного. Не сочувствовали, им было совершенно плевать. Они в такие проблемы не попадали и делали вид, что верят в любовную страсть честного строителя новой жизни, в великое деяние, которое вот-вот осуществится. Не было им дела до страданий человека, видевшего фронт. Кто-то мог сказать: «Радуйся, что жив остался». «Прекрати вести себя так, будто ты в окопе». «Время лечит, возьми себя в руки». Борис в ответ только закусывал губу до крови и уходил. Новые товарищи по службе в основном были хорошими людьми, его ценили за силу и верность. Так что стены своего убежища он хорошо знал и, пользуясь ими, мог выжить, выжить и спастись. Ещё раз огляделся: ага, заплечный мешок теперь здесь. Винтовка и нечто, очень похожее на перцемолку с крутящейся ручкой. Пусть это будет пороховница. Больше ничего, ну и пусть. Ещё найдутся и деньги, и патроны, хотя они и так в карманах жилета. Придётся всё собирать с трупов солдат. На войне было хуже. Что ж, товарищ Наталья действительно напоминала женщину пропащую. Тогда, в столовой, Борис смог её хорошо разглядеть сквозь тусклый свет ламп. Тёмные волосы острижены по плечи, на голове небрежно, будто в насмешку морали, повязан пыльный белый платок. Платье тёмное, неопределённого оттенка. Алая буква, сверкающая золотой вышивкой. Сапоги на толстой подошве. На поясе пара колокольчиков. Интересное украшение, но несколько странное. Лицо худое, жестковатое в чертах. При общении с дочерью Наталья явно смягчалась. А если она будет злиться, то с таким лицом будет походить на сварливую хозяйку ночлежки. Быть может, она ей и была когда-то? Скрип открываемой двери отвлёк, оборвал размышления грубым движением. В тусклом свете лампы Борис разглядел изящный силуэт княжны, ясный и чёткий. — Рада видеть вас здесь, господин чекист, — а сколько иронии-то с порога! Смешала и взболтала. Придётся подстраиваться под её дворянскую манеру речи. Только как? — Вы хотели меня видеть? — поспешно сел на краю дивана, выпрямившись. — Разумеется, — говорит свысока, как и положено. — Мне совершенно необходимо с вами поговорить. Вы своим появлением весь город подняли на уши. Только палите почём зря и сбрасываете всю вину на нас. Бунт нужно взращивать постепенно, иначе мы скатимся по наклонной. — Ваши предложения? — Что вы изволите сказать, сударь? — Как бунт будем начинать? Простите... Не соизволите ли сообщить, как Ваше Императорское Высочество собирается проводить сие выступление? — язык сломаешь, пока скажешь. Ещё и горечь ипритная, отравленно-полусладкая. Анастасию это явно покоробило. Извините, как мог, на языке дворян заговорил. Не привык к таким витиеватостям, больше предпочитал лаконичность и ясность выражения мыслей. Но придётся соблюдать конспирацию. Придётся говорить уклончиво. И с интонациями дворянина. Хотя казалось бы, откуда чекисту знать их манеру? С Кедровым всё ясно, он по рождению такой. Нет, просто на московских дореволюционных улицах наслушался всех этих «не изволите ли», «прошу прощения» и прочих. Можно, конечно, притвориться барышней — они же не в деревне, чтоб все эти выверты аристократии соблюдать. Анастасия лишь криво улыбнулась. Приятно удивил. А как это «господин чекист» прикинулся особой знатных кровей? Просто рожу послащавее скорчить, чтобы она так и излучала преклонение. Тоже не очень аристократично, но их понять можно — другие методы не работают. — Придётся действовать с вами сообща, — сделал вывод. — Иначе просто нельзя. Я хоть и видел революцию, но видел только взорвавшийся котёл. Как он разгорался, мне увидеть не удалось. Думаю, именно революцию от меня хотело моё руководство. У вас мало оружия, значит, придётся пока что действовать словами. — Они не воспринимают нас всерьёз. На ярмарке, если вы не видели, они просто потешались над нами. Из меня сделали карикатурную картонку в тире! — по внезапно исказившемуся лицу Анастасии стало ясно, что разозлена она не на шутку. — Смотрите, смотрите, евреи и китайцы пытаются требовать себе какие-то права! — хрипло и глумливо рассмеялась, в элегантном жесте прикрыв рот изящной ладонью. — Ещё бы не требовать! — Согласен. Найдём оружие, и о вас заговорят с опаской. Ваше Высочество, вы не хуже меня знаете белых. Нам стоит сначала заняться пропагандой, — Борис заметил, как лицо Анастасии потемнело. — Да, словечко чёрное, но правдивое. Они боятся нас и только разжигают страх и ненависть. Мы их не боимся, но тоже разжигаем страх и ненависть, — никогда ещё не занимался пропагандой напрямую, а теперь придётся побывать в роли оратора. Поднялся с дивана и понял, что Анастасия, в общем-то, женщина не очень высокая, макушкой ему до подбородка достаёт. — С чего изволим начать, сударь? — Я так понимаю, в пропаганде как таковой ваши люди не нуждаются. Она у них перед глазами. Это только на дальних фронтах работает, когда враг далеко. — Мы уже несколько лет воюем с ними, оружие воруем с фабрики и поставляем на чёрный рынок, — худое лицо Анастасии приняло задумчивое выражение, и она, судя по голосу, погрузилась в воспоминания. — Несколько лет назад на фабрике даже случился пожар. Скажу по секрету, — по гуталиновым губам скользнула улыбка, — это мы подожгли. — Нетрудно понять, почему они так о вас мыслят. Они лихо переобулись. — Ещё бы... Скоро красный орёл покажет когти. Всё-таки... — сменила тему: — Как вы вежливо обращаетесь с женщиной. Обычно женщинам всегда говорят «ты», но я не видела, чтобы женщина с кем-то пила на брудершафт! Борис хрипло рассмеялся. Горло всё ещё болело, но нормально говорить и смеяться он уже был способен. Анастасия вынула из-за лифа расшитого платья сложенный лист. — Хозяин той квартиры пишет. Как он отбрил меня, у меня слов нет! Лишил нас нескольких бойцов! — Подлец, — бросил Борис, разворачивая послание. Видно не очень, но что делать. — Подлец! — Анастасия была уже совсем распалена. Её Высочество — персона очень взвинченная. Что ж, нельзя отрицать, что доставка чужих писем у Придворных работает превосходно. Письмо уже без французских слов. «Утром заехал Комчак. Он просто... остолбенел, когда увидел тела. Про русских спрашивал особенно. Я сказал: Ну, сударь, если человек торчит в трущобах и носится с безбожными красными, то чем он лучше них? Комчак даже не улыбнулся. Может, никогда не видел раньше, чтобы высшее сословие якшалось с отребьем? Или же... слишком часто» Сказать нечего. Чем больше союзников среди гражданских, тем хуже для них. Да будет так! Неизвестный автор письма, похоже, занимает самую надёжную позицию — на фронте борьбы с коммунистической заразой. — Идите, — Анастасия направилась к выходу из комнаты и явно намеревалась увлечь за собой. Или, быть может, увлечь собой? Нет, вряд ли. — Пираты уже ждут. Нам нужно собраться у ночлежки. Наталья как раз отправится вместе с вами.       Гнать до ночлежки решили на очередной угнанной канонёрке. Рулила Виталина, видимо, собаку съевшая в этом деле. С ней был и тот рыжий пират, оказавшийся её отцом. Вдвоём они прихватили Наталью с дочкой, Слуцкого и Ибиценко. Борис забрался в капитанскую рубку последним. Как выяснилось, эту канонёрку угнали буквально недавно, а проблема безопасного выхода из микрорайона до сих пор стоит остро. Туда попадают многие, а выбираются на верхние уровни единицы, ведь магнитные крюки здесь в чудовищном дефиците. До ночлежки долетели быстро. Стоя на эшафоте, какой-то татарин вовсю гнал проповедь, собравшую кучу обездоленного народа. Наталья сказала, что этого татарина в ночлежке зовут Братом Любовью. Сама она по мере приближения становилась всё взвинченнее, смотрела по сторонам суетливо. Татарин, едва завидев приближавшуюся процессию из пиратов, поспешил уйти, уступить место. Все взошли на помост по узким ступенькам. Под ногами жалобно скрипнули доски. Толпа пугливо шевельнулась. Борис понял: они его до сих пор боятся, хоть он им и не причинил никакого зла. Слуцкий поспешил их успокоить: — Товарищи! Можете не пугаться, Ложный Пастырь на вашей стороне! Давай, Борька, брякни им что-нибудь... — подтолкнул к краю помоста. — Допустим, да, — Борис начал подбирать слова, но тут же поймал нужную мысль, которая побежала по краю воротника: — Я по определению красный безбожник, как и многие из вас, сплотившие остальных под своим знаменем. Не знаю, быть может, вы ждали моего появления. В таком случае я здесь, и я с вами. В пропаганде вы не нуждаетесь, вам и так всё видно. Предлагаю перейти к решительным действиям. Толпа оживилась отчаянными возгласами: — Революция в Содоме-под-нами началась с Кровавого воскресенья! По их пути не пойдём! — Мы пытались пронести манифест, шли к церкви отца Комчака, но по нам открыли огонь. Гнилая интеллигенция, сказал бы я! Мы в цепях, они с нагайками, голодом морят! Знаем, проходили! — Договорились, — прервал их Борис. — Особо смелые пойдут выступать после полудня. Требования свои вы знаете с рождения. Никакой пощады мрази, которую мы перебьём, а их флаги выкрасим в красный цвет! Или мы тут сдохнем, или они там. Выбирайте. И помните, что этим событиям не помогут ни ваши юродивые молитвы, ни подвиги праведников. Никто не даст вам избавления. Ни бог, ни царь и не герой. Ничто не помешает нам взять власть в свои руки. — Не обагрим ли мы кровью той славной травы? — спросила вдруг Наталья, взбираясь на помост. Выглядела она откровенно суетливо: волосы размётаны, платок съехал на затылок, короткий плащ с пелериной сбился в беспорядке, а колокольчики на её платье жалобно дребезжали при каждом её шаге. — Постараемся, Наташ... — обеспокоенно улыбнулась Виталина, обратившаяся к ней из толпы. Но Наталья словно не обратила на неё внимания, смотрела на осклизло-кровавое закатное небо и казалась впавшей в транс. Проклятье, она ещё и юродивая! Борис пребывал в совершенно растрёпанных чувствах и не понимал, как привести её в сознание. — Верю, что солнце сорвётся на его проклятую голову, ослепив его, ослеплённого верой... — неужто она так яростно, с оттенком отверженно-дребезжащего безумия, верит в победу Придворных? Конечно, не в силах такая женщина устоять перед соблазнами всеобщего блага и процветания, заледенела в рваном платье от макушки до пяток и страдальчески, чисто по-оперному охрипнув, приблизилась к нему. Борис схватил её за скелетные плечи: — Гражданочка, вы будто бы не в себе... — постарался прозвучать без всякого флёра грубости, чистым жестковато-разбитым клавесином. — Не провалится ли сквозь землю он? — трепещущая в его руках, в чистом вдохновенном порыве Наталья ритмично дробила эту фразу, словно пела оперу под глухие раскаты аккордов. Резко вскричала: — Да! Грех это или нет, но я ненавижу этого человека! Ненавижу человека! Презираю его! — Натали, бедняжка... — отозвался человек из толпы. Высокий, смуглый, с тёмными глазами и ясным лбом. — Совсем умом тронулась... Сорвать бы с тебя эту букву... — Если бы я была достойна освободиться от неё, она бы отпала сама! — Наталья тут же пришла в себя и смерчем ринулась к краю помоста, но снова оказалась рядом с Борисом. — Я ничего для этого не делаю, но держу шанс освобождения! — Отпусти Лжепророка, Наташ, а то проказу нашлёт... — с оттенком насмешки сказал мужчина, взирая на несчастную припадочную женщину снизу вверх. — Букву носи, если она тебе так нравится. Она очень красиво вышита. Стоило бы всем нам осудить этого человека, он был бы сброшен с церковной кафедры на виселицу! Говорю тебе, Наталья Принина, он умирает! Гниёт заживо! Ты видела его последнее выступление? Страшен, как адское пламя! — Гражданочка, — Борис развернул её к себе лицом, — мы будем биться ради счастья всех страдающих в этом городе. — Мама, всё будет хорошо! — отозвалась маленькая Жемчужинка, взбираясь по ступенькам. — Мы отомстим за тебя! — Расправит свои летучемышиные крылья, будет он уродливее и выше всего, что есть на небесах! Жемчужинка увела мать вниз, к толпе. Бедная женщина претерпела столько горя и лишений, что у неё слегка помутился рассудок. Очень знакомое ощущение. Только когда и при каких обстоятельствах вышло его испытать, не вспомнить. Боль прожитых в творчески-скорченном беспорядке двадцатых, захлебнувшихся в свободе и всё ещё действующем НЭПе, дала о себе знать.       После всего маршрут от ночлежки до фабрики казался очень простым. Как раз близко к полудню. Просто устроить публичное выступление, принимая все возможные риски, самый страшный из которых — огонь по демонстрантам. Так уже было в начале века. И с этого всё началось. С другой стороны, как Борис мог быть свидетелем? Не был, ведь мешал возраст в один год и пребывание в другом городе. Маленьким детям нет дела до большой политики. У них немного задач. Управлять ими несложно. Местные ребятишки явно заражены ханжеством своих родителей, они не мыслят о детстве, как о периоде, полном весёлых игр. Их детство — язык, полный проповедческих оборотов. Они строят витиеватые речи, ведь уже с колыбели думают о спасении. Другого им не дано. Толпа у помоста и не думала расходиться, жаждет новых пламенных речей. Помнил байку из газет, как империалы расстреливали десятилетних детей с Филиппин, ведь единственное их преступление было в том, что они родились за десять лет до захвата островов, а значит, не видели их демократии. Несчастным аборигенам внушили, как надо жить и во что верить и что надо делать, чтобы не расстраивать господ. Нет, мир бедных — отдельный маленький мирок, куда попасть проще простого, зато выбраться кошмарно тяжело. Снова смутная картина: паноптикально-вывернутое пространство, куда легко пролезть через червоточину. Кошмарный сюрреализм, который всей душой не переносишь. Не всем так везёт. Пираты могут потоками фениксного огня вырываться из этой клоаки, а потом вихрем пепла снова влетать туда, ведь всё небо в их распоряжении. Остальные просто заперты в этой могиле. Ненависть разжигается хорошо, как костёр, только все слова для пылкой речи сожжены. — Знаете, что.. Пойдёмте уже... Я беру ответственность за это выступление на себя, — Борис сошёл с помоста и направился к выходу из ночлежки. Повернулся к небольшой толпе и спросил едко: — Неужели я устрою одиночный пикет? — Пойдём! Все пойдём! — дружно отозвались обитатели ночлежки и пираты. — Манифест написан Её Высочеством буквально неделю назад, и мы сможем наконец-то отнести его! — вскричала Наталья. — Он со мной! Мы его размножили и отослали всем рабочим! Она вытащила из коробки, которую всю дорогу держала на руках, лист гербовой бумаги. Похоже, Придворные решили придать своей революции законный характер, но начинают с малого. Насколько Борис мог разглядеть, на листе стояло множество подписей. Именно подписей, а не крестиков, как то бывает у неграмотных. Значит, и ликбез здесь есть. Как всё хорошо сделано. Весь пролетариат настроен решительно, его даже документами снабдили. Во всех цивилизованных странах это давно называют «дипломатия». Только здесь никакой дипломатии. Чистый протест, беспощадный и вполне себе смысленный. До сих пор смеяться и материться хочется от этой цивилизованности. Безумно любопытно узнать, где Придворные будут доставать оружие. Не палками и вилами же им против сабель и винтовок биться. И каких конкретно взглядов они придерживаются? Явно не марксизм-ленинизм. Эта идеология в сопровождении НЭПа, ведущего за руку умеренную коллективизацию и индустриализацию, развивается очень бурно, всё больше людей верят в неё. Правильно тогда партия решила: плевать на Запад, развиваемся своим ходом, закрываемся. Они ничего не знают о нас, мы ничего не знаем о них. Точнее так: мы о них знаем всё. И берём всё, кроме идеологии. Техника у них передовая, но идеи изжили себя и гниют, словно просроченное мясо. Борис жестом остановил бушевание толпы после демонстрации манифеста: — Товарищи, у меня к вам много вопросов, но я буду держать их при себе. Потому что что должен делать хороший дипломат? Молчать! — все обитатели ночлежки и пираты мигом замолчали. Не зная, как на это реагировать, обескураженный Борис тоже замолчал. Пауза продлилась меньше минуты, и не нарушил Слуцкий, хлопнув себя по лбу: — Кстати, совсем забыл сказать: у нас тут и оружие улучшать можно... — вот старик, разрядил обстановку! — Твою винтовку сейчас принесу. — Таким обычно бандиты занимаются! — А что делать? Приходится выкручиваться. Хватай! — бросил с расстояния нескольких шагов. Борис едва успел её поймать. Цела и невредима. Даже заряд ещё остался. — И что надо делать? — Где-то тут есть автомат по улучшению оружия. Мы такие из дыр таскали. Туда надо кидать деньгу, и он тебе что-нибудь выплюнет. Принцип чистой случайности. Пошли, — старик махнул рукой, увлекая за собой. Автомат оказался прямо на том перекрёстке, где располагались дом терпимости и китайский квартал. Он изображал из себя рослую фигуру белогвардейца, поломанно выкрикивающего патриотические лозунги. Такие ещё с шашками ходят на танки. Что интересно — по всем переулкам полно ящиков. Простой народ, правда, что-то не особо рад этому. Слуцкий кинул в одну из коробок немного копеек, и она выплюнула здоровый патронташ. — Каналья, этого нам не надо! — выругался Слуцкий и ударил по лицу автомата кулаком. — Сначала нам нужно вытащить с фабрики рабочих, а то стоим тут, как кучка бандитов! — осенило Бориса. Слуцкий ответил: — Так мы всё сделали! Все рабочие во всех отделах фабрики сейчас бросят станки! — оба отправились обратно к ночлежке, и Слуцкий крикнул: — Витюха, засекла время? — Так точно, капитан! — Виталина посмотрела на часы, висевшие под тулупом. — Примерно через три... Два... Один... — во время отсчёта толпа ощутимо напряглась, о чём ярче всего сказала внезапная тишина. — Нуль. Вдалеке послышался людской шум, который с каждой минутой усиливался. Пора. Идём, но оружия мало. Обитатели ночлежки и пираты во главе с Борисом потихоньку двинулись к фабрике. Волнение в небольшом сборище распространялось подобно холере.       Над фабрикой сияло яркое зенитное солнце, слепящее глаза всех собравшихся перед главным зданием, на деревянной парящей пристани, над которой по монорельсам летали вагоны с грузом. В небе больше не слышалось грозно-жутких, винтово-гудящих криков летящих дирижаблей, но теперь до протестующих доносились другие звуки — к ним примешивалось бульканье и тихий плеск, словно над поверхностью моря в неведомом направлении медленно шли три корабля, нагруженные неизвестно чем. Борис увидел, что кое-кто из огромной толпы протестующих уже раздобыл плакаты и победоносно вскинул их над головой. Таких смелых набралось человек двадцать. Остальные боялись, переговаривались друг с другом и жались друг к другу. Ночлежники и пираты слились с толпой рабочих, среди которых было очень много разных национальностей — от китайцев до татар и карелов. Для борьбы с религиозной заразой самое время. Начнется настоящая революция. Хорошо, что получилось организовать трудящихся, живущих в микрорайонах возле фабрики, а то ведь пришлось бы штурмовать город из-за этого фабричного района. А сейчас «цивилизованные» не посмеют напасть, они всегда сначала перережут глотку. Или перестреляют. Особенно, когда они узнают, как важна православная вера для трудящихся: без крестов на груди только за гречку на фабрику не пойдешь. То есть за деньги, конечно, пойдешь, это дело несложное, а вот без Христа это уже преступление. Ценой таких вот секунд страха стоит жить. Так что всё будет как надо. Главное — не бояться. Со страху люди способны на такие чудеса, о которых в другой день и не вспомнишь. Тут же громогласно прозвучал громкоговоритель. Говорил Финягин. Видимо, очухался после дуэли: — Почему вы бросили станки? Почему вы вышли на улицу в рабочее время? — Мы хотим отнести этот манифест отцу Комчаку, чтобы он выслушал нас и передал господу наши мольбы! Примите этот манифест... — Простите, но отец Комчак очень занят и не сможет помочь, — опять этот приторный голос эксплуататора. Хорошо, что образам с плакатов этот буржуа соответствует не полностью, а иначе страшно представить, что с ним можно сделать. — От себя могу сказать, что этот манифест вне закона. У него нет правовой силы. Он недействителен! Толпа взорвалась криками, отчего Борис едва не оглох. Не смог различить слов, но прекрасно ясно было, что рабочие крайне разозлены. Начавшийся было процесс демонтажа уже сменился тупой, безвыходной обороной — битва за общие основания ценностей завязалась всерьез, каждый в этой толпе отлично понимал, почему именно его дело потерпело поражение. Но рабочие стояли на своём, и ни одного полицейского в поле зрения не появлялось. Разумеется, сейчас никто бы не вышел на борьбу с ними в гражданском. Полицейских в таком городе могли бы бояться разве что самые далёкие от политики граждане. А потому происходящее выглядело как попытка свергнуть законную власть. Мир входил в новую эпоху, так что обо всем этом знали даже те, кто практически не интересовался происходящим в городе. Может быть, когда-нибудь станут выпускать специальные художественные книги по поводу того, в какие страшные минуты жизни был жёсток и жесток до конца этот огромный многонациональный мегаполис. Ага, а вот и гвардейцы. Стоят на другой стороне фабрики, у складов. Вооружены, черти. Металл повсюду сгрызла усталость, как и людей, собравшихся на площади. Прекрасно ясно, что они, выйдя на эту демонстрацию, потеряют всё. Уволятся из этой жизни, будут выброшены из цепи питания, хоть и находятся в самом её низу. Но это и хорошо, вся эта отлично слаженная система пойдёт под откос. — Кидай гранату! — послышался крик. — Получите! — граната достигла цели, и парочка гвардейцев, не успев отбежать, подорвалась прямо на глазах у сослуживцев. Кровь и мясо брызнули во все стороны. Беспомощная ярость, как пламя, перекидывается на ряды рабочих. Её легко разделить, с ней легко сочувствовать, в его случае — хотя бы изобразить сочувствие. Такую легко разделять и с осуждёнными, держа у затылка пистолет. Тень скрывает всё, даже лицо, и это к лучшему. Но порой дрожащий отблеск от фонаря в камере может бросить резкое светлое пятно, высветляя им скулу и подбородок. Откуда такая фотографическая точность? Это видно, ведь свет загораживает обзор с этой стороны. Крики всё нарастают, гремят, раскатываются. Кое-кто рядом с Борисом вовсю намешивал зажигательную смесь в бутылке. Борис не стал мешать и отошёл подальше. Бутылка полетела и разбилась о деревянную стену склада, смесь перекинулась на неё и охватила пламенем. Толпа оживилась, гранаты и смеси так и летели: — Требуем справедливости! Справедливости! — Прекратите калечить наших детей! Знал очень многих обыкновенных людей, из крестьян, из рабочих. Они каждый день совершали подвиги ради светлого будущего. Бились, вырывали его из рук капиталистов, с болью и кровью. И наконец добились своего. Кричали, забрасывали гвардейцев бутылками, этакими коктейлями Молотова, а особо смелые, в числе которых был и Борис, вытащили оружие и протиснулись в первые ряды. Толпа слегка растянулась, ведь часть взбесившихся рабочих пошла блокировать подлёты к фабрике. Баррикады пошли... Кто-то из гвардейцев кричал: «Хватайте Эсфирь, у неё манифест!». Повстанцы ответили: «Она Наташа, придурки!». Послышались выстрелы со стороны гвардейцев, испугавшие толпу. — Товарищи, мы злим их... Они открыли огонь! — Бляха-муха! — вскричала Виталина. — Мы их разозлили! Сначала народ испугался — думал, что многие рабочие погибли или бежали, — но оказалось, просто от близкого разрыва у одного из баррикадщиков оторвало руку. При падении он сильно стукнулся головой. Но теперь народное негодование достигло высшей точки. Люди вопили, поднимали над головой убитых и несущих их товарищей, чтобы ими забросали гвардию, но полиции не хватало на всех снарядов. — Просто выслушайте нас! — кричали рабочие. — Выслушайте! — Они нас перебьют, если не сейчас же не утащим наши задницы с фабрики! — прокричал какой-то карел с коктейлем Молотова, стоявший на подножье фонарного столба. — Продолжаем стоять! — Борис попытался успокоить всеобщий шум, но понимал, что он один всех не перекричит. Общее мнение мгновенно от него отвернулось. — Они нас всех перебьют! — Где это проклятое оружие, когда оно так нужно? — Сваливаем! Борис подобрал свалившийся со столба громкоговоритель и рявкнул: — ВСЕМ ОСТАВАТЬСЯ! — Там весь город бастует, продолжаем биться! — подхватила часть рабочих. Скинули мост между двумя частями фабрики, и повстанцы хлынули к складам. Гвардейцы стреляли прямо по демонстрантам — вслепую, почти наугад, не целясь, лишь бы повредить врагу. Полицейский заговор — абсурд. Уже были попытки поставить рабочих под контроль, раздавить через подконтрольную печать, прибегнуть к таким способам, о которых рабочие просто не подозревают. Борис уже ощущал её, эту странную власть. Кровь молодых, сражающихся за народ, изливалась вместе с кровью убитых. Рядом умирали совсем юные, а время уходило, как вода сквозь песок. Издалека летели обрывки лозунгов, скандируемых сотнями глоток: «Долой полицейских! Долиной смертной тени, дорогой борьбы!». — БЕГИТЕ, ГЛУПЦЫ! — прокричал кто-то из рабочих, так громко, что его услышали все. Как всегда бывает при стихийных действиях, оказалось мало оружия, и потому рабочие вынуждены были отступить под непрерывным огнём из ружей и винтовок. Во-вторых, среди повстанцев сильно упали дисциплина и чувство локтя. В общем, возник какой-то очаг беспорядка, разогнать который смогли только большие отряды. Гвардейцы ворвались на фабрику с чёрного хода и разнесли в клочья манифестацию. Пираты и ночлежники еле унесли ноги. Особенно торопилась Наталья, у которой был манифест. Дочку она оставила в ночлежке и теперь бежала прочь быстрее ветра.