Благодать

      Уже возле китайского квартала Борис совершенно разозлился на собравшихся повстанцев, оставшихся в живых и тащивших за собой раненых: — Какого чёрта, товарищи? — бессильная ярость так и кипела внутри него. Всё начиналось так прекрасно, а эта неразумная толпа решила своим отступлением всё испортить. — Если бы мы простояли ещё минуту, нас бы перебили, как скот! — крикнула Виталина, возившаяся с партией раненых. Наталья и Жемчужинка находились рядом с ней, целые и невредимые. — А если бы вы были потребовательнее, мы бы устрашили их! — Борька, ты башкой-то думай! — вскипел Слуцкий, притаскивая автомат с деталями для оружия. — Чем мы их напугаем? То, что Ложный Пастырь с нами, только усиливает их ненависть к нам и их желание угнетать! — закинул копейки и в ответ получил здоровый ствол. — Не то надо, железячка ржавая! — А что другие пролетарии? — Борис гневно сложил руки на груди и задрал нос. — По ним тоже стреляют! Народ держится, кричит. Это какое-то безумие! Поспешил уйти, чтобы не продолжать бессмысленной перепалки. Да, возможно, он показался им высокомерной сволочью и совершенно конченым человеком. Неважно, что думают другие. Важно, что ты пытаешься сделать, стремишься к цели, а обществу угождать — дело бессмысленное. В новом обществе такая необходимость просто исчезла, ведь усилиями каждого страна движется вперёд, и не нужно никого подталкивать и что-то требовать. Каждый выбирает себе предназначение и использует его во благо всех. Пусть эти революционеры хоть глотки себе перегрызут, если они так трусливы и боятся продвинуться дальше. Боятся не заслужить одобрение вожака. Только в вожаки ещё пробиваться и пробиваться, ведь единственное высочайшее, что ему здесь светит — место правой руки княжны. Борис с странной тяжестью на сердце добрался до комнаты, которую теперь должен был считать своей. Должно же наконец появиться пространство, которое он может объявить своим, даже если им то будет неугодно. Нет. Здесь нет ничего, что может ему принадлежать. Всё своё осталось в Москве, в небольшой новой квартире, где есть белый китель, большое кресло и зачаток второй комнаты. Бунтовали так, что проторчали на фабрике аж до вечера. Так устали, что мгновенно вырубились.       Новшество — снова изящный силуэт у мутного окна, едва очерчен. Рассвет не пробивается. Мрак и туман. И долго она уже стоит над ним, над душой, как говорится? Поднялся и оправил смятую косоворотку. Лучше отойти в сторону. Едва заметный огонёк тлел на пальцах княжны. — Курите, Ваше Высочество? Он стоял перед ней, сложив руки. В её венозной кисти — сигарета, которую тут же мажет губной гуталин. Губы пускали вертикальные морщины, как на заокеанской рекламке. Стоит у дивана, рука на дальнем подлокотнике — воображает, что может ему что-то говорить. Он не в её подчинении. Сколько ей сейчас, спустя двадцать лет после расстрела? Тридцать семь, не больше. — Ещё с войны, — выпустила поток дыма, глядя из-под полуопущенных век. — Так и не бросила. Помогает забыть. У меня к вам много вопросов... — голос угрожающе понизился, и Борис мгновенно настроился на оборону. С начальниками проходили. Надо быть начеку и с достоинством вынести выговор. Едва держится, чтобы не сорваться: — Скажите мне, вы совершенно не цените людей? Мы потеряли сотню рабочих и десяток ночлежников! Зачем вы их повели! Мы сейчас без всякого оружия, мы просто пушечное мясо! Вы знаете, что с ними сделали? Этих несчастных рабочих приковали к станкам! — А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо! — Борис не удержался от едкой колкости. — Поблагодарите, что я ответственность за этих павших беру на себя. Резкий рывок в его сторону, круто и с шорохом шевельнулись юбки. — Значит, и отыгрываться я буду на вас, — зловещий шёпот, в полумраке комнаты сверкнул металлический росчерк, и Борис почувствовал холод на шее. — Страшно? — Ещё чего, — глухо выдохнул. Княжна увлекается ножами, значит. Серьёзно? Думал, что это только его прерогатива — угрожать финским ножом осуждённым. Конкурировать пытается. Провал по всем фронтам. Пусть только попробует порезать. — Сумасшедший, — смрад табака в лицо. — В вас нет ни следа страха. Вы побывали лицом к лицу со смертью, а мы так не можем. Для нас люди — ценнейший ресурс, а вы так легко бросаетесь ими, словно словами. Вы готовы положить десятки ради неудавшегося выступления. Она чуть надавила на рукоятку, прижала лезвием бинты. Никакой реакции. Обычно люди мгновенно впадают в панику. Никакого холода по спине, сигналов о бегстве. Ничего не происходит. — А как иначе? — готов был медленно вводить тончайший яд, извлекая его из ничтожнейших пустяков, чистой правды и пары капель грубых слов. Прекрасное искусство алхимии затаённой злобы, которым и должен владеть следователь. — Теперь я понимаю, почему вы боитесь выходить из подполья. Вы боитесь потерять людей. Ведь кто их будет поддерживать? Мелкий пролетариат да крестьянство, которое стонет под гнётом крепостничества? Куча осуждённых, по факту лагерных заключённых? Ясно, что крестьяне от центра слишком далеко, чтобы оказывать поддержку. И плевать, что забастовка по всему городу идёт до сих пор, а рабочих с фабрики вообще приковывают к станкам. Борис словно стоял в стороне от всех этих треволнений, но всё же был к ним близок, как дух, навещающий камин в гостиной, но не способный сделаться ощутимым, смеяться радостям или оплакивать горе. Если бы он смог им сочувствовать, проявить это воспрещённое чувство, это вызвало бы у него ужас и глубокое отвращение. — Да, людей мало, и мы бережём каждого! Не то что вы, палачи красной звезды... — презрительный тон. Ну вот маленькая принцесса и показала себя. Какие же они все неискренние. Или это только игра, которую она ведёт? Как известно, от ненависти до уважения несколько шагов. Холод глубже вонзился в шею. — Уберите, к чёрту, руки... Прекратите, пока я до рукоприкладства не опустился... — Безумие. Я-то думала, что имею дело с честным человеком, очернённым пропагандой, но нет! Вы действительно палач и убийца. Борис отвёл глаза. Чёрт с ней. Просто. Чёрт. С ней. Именно на все эти чувства, на ужас и отвращение, а ещё и оскорбительное презрение, он здесь имел право. В двадцатые было примерно то же самое, и только совсем недавно чекистов стали уважать, потому что те дебоширить перестали, стали подисциплинированнее. — Не надо мне читать морали, Ваше Высочество. Мне они уже поперёк горла за всё пребывание здесь. Ханжей волнует только щепка в чужом глазу, своё бревно они не замечают и стремятся спилить, — так некстати подумал о Елизавете. Пускай прохлаждается в Париже, где ограничение прав женщин то ещё. И пусть только попробует там надеть брюки. Ей конец. Анастасия распалилась окончательно, возможно, побледнела от гнева. Глаза засияли, а гуталин на губах потрескался. — Всё, хватит. Вы мне поперёк горла, сударь. Побудете под замком, быть может, это умерит ваши гневные порывы. Борис никак не отреагировал. Открыть запертую дверь с рентгеном будет проще простого, только она об этом не знает. В таком случае лучше надавить на больное, хоть немного вскрыть человека, прищурившись и нагнав напряжения. Голос совсем охрип: — Скажите, Ваше Высочество, вы на фронтах изволили побывать? От ран страдать изволили? — Побывала, — попал в точку. Анастасия заметно стушевалась, и в ней словно проступила та маленькая девочка, которая обожала вплетать в косы цветы и ленты. — Сестрой милосердия, ран не получала. Госпиталь был в царском дворце. Но о раненых мы заботились должно. Борис резко отвернулся, чувствуя, как снова внутри клокочет чернильная злоба, фантомная, едва ли не инфернальная. Значит, фронтов не видала. Им всё несли на блюдечке в то время, как красноармейцы всё добывали с кровью и боем. Не стал смотреть на неё: для него взгляд в эти непроницаемые глаза был сродни насилию. Кровоточащей под кнутами спине, пока он пытается молчать. И как тут о чём-то говорить, когда от боли только трясёшься и плачешь? Выбивали, как могли, но он ничего не сказал. Всё выдержал. — Позвольте откланяться, — княжна чуть отвела юбки в стороны, приседая в поклоне. — Книги вам принесут. Прежние принесли по личному мне донесению. Удалилась, зло вздёрнув нос. Такая же высокомерная, набивает себе цену. Борис был уверен, что она приобрела привычку носить в лифе платья драгоценности, чтобы уберечься от пуль. Вполне в духе выжившей жертвы расстрела. Такие многого избегают в своей жизни, всего, что им может напомнить о трагедии. Смутно помнил отрывки из газет, хранившиеся у матери. Там во всех подробностях смаковали происшествие в Петербурге. А потом на улицах начался какой-то кошмар. Газеты кричали об убийствах видных деятелей, по Москве ползли баррикады. Страшно было выходить гулять, а другие дети были куда смелее. Черносотенцев по Москве ходило много, и сосед по квартире, желчный человек, вступивший туда, на законном основании пытался швырнуть маленького Бориса в ближайшую канаву, чтобы тот убрался с дороги. Диван однозначно годен для постоянного лежания. Небрежно брошенная фланелевая простыня. Армейское одеяло, старое, с двуглавым штампом. Окно приоткрыто, впускает толику воздуха, чтобы было свежо. Стекло прочное. Они не побегов боятся, а иных спасений, открываемых в себе, если находишь острый край. Запрещено. Как дорогой подарок в коричневой бумаге швырнуть в лицо. В комнате — древний модерн и одиночество. Увядшие в пыли листья узоров. Поблёкший зелёный, как оттенок глаз, ведь нет чисто зелёного. Он получается, если смешивать. Как на палитре, так и в глазах. И уже от соотношения изначальных цветов, сухой масляной пропорции, зависит оттенок. И ясно, отчего хочется посмотреть себе в глаза под микроскопом. Увидеть, какие цвета и сколько их взято. Лицо мокрое. Морозец из окна осел испариной, по-другому и быть не может. Слёзы? Они остались в бессознательности. Глаза сухие уже пятнадцать лет. Иначе бронза лица заржавела бы, покрылась уродливым чёрными и рыжими пятнами. А ведь долго она приходила, бесчисленными солнечно-южными днями, налетала, оседала, въедалась. Сон снова накатил. Сказывается недостаток, многие чекисты таким страдают, но стоит им выспаться, как они — милейшие люди на земле.       Во сне снова смотрел глазами Комчака, словно занял его место. Такие сны очень необычны, и их запоминаешь. Уже нет и следа паники, как в тот раз. Личная келья, если присмотреться. Повсюду тёмные доски, одиноко чадит свеча у золотого алтаря. Древний полумрак и аскетизм. Выходит, ступая тяжёлыми подошвами. Доски страдальчески кричат. В коридоре, половинчато-тёмном, ведь дальше идёт свет роскошного особняка, стоит уродливое рыбоглазое зеркало. Соблазн поглядеть? Нет. Только мелькающее отражение, которое успевает поймать. Чёрная искуроченная фигура, высокая и словно сгорбленная под тяжестью цепей, которые надел этот диктатор. Действительно. Цепи тяжёлые, даже во сне ощущается, как они буквально прибивают к дивану. Вонзаются под грудь, стискивают плечи. На сердце давит что-то крестообразное и жутко холодное. Даже страшно догадываться, что. Идут-идут, сковывают колени и щиколотки, так и звякают при каждом шаге. И так он собирается идти на публичное выступление, которое хотят транслировать по радио. Удачи ему добраться до трибуны. Трюк вполне простой: на публике делать вид, что страдаещь, а на деле лицемерить и жить в роскоши. Всё предельно ясно. Беседовал с Финягиным. Тот очень взъерошен, кричит, молит, умоляет. Цилиндр съехал на затылок, чёрный длинный плащ в торопливом беспорядке. — Я сделал всё, что мог, отец! Я подавил бунт! — Только у себя на фабрике! — старческий сильный голос, смесь баритона и хрипоты. — Весь город охвачен паникой! — Нужно ввести смертную казнь! И в Писании так сказано, что нужно избавляться от идолопоклонников! Их идол — красный безбожник! — совсем поехал на почве капитализма. Всех перебить, ведь капитал пойдёт на любое преступление ради прибыли. — Нет, — резко отрезал. — Убийство по воле человеческой недопустимо. Единственный правильный выход — отправить этого красного демона прочь, низвергнуть его в ад. Сбросить в небытие, сбросить в могилу! Лучше им не умирать сразу, и медленно гнить, зная, что это им в наказание. Комчак отослал его вон резким жестом, как саблей взмахнул. Взглянул на собственный портрет и выпрямился. Цепи впились в спину и плечи, но Комчак даже не поморщился. Стальная выдержка. Даже ощущается, как они звеньями режут старые шрамы, такие узнаваемые... Стоп, что? Борис резко проснулся, крепко стискивая на груди косоворотку. Быть не может... Снова провалился в зыбкий сон, где его буквально прошивала боль. Спина трещит, кровь льётся... «Хоть его и избили до потери сознания, он всё равно ничего не сказал». То были слова Слуцкого, который из этих мучений сделал подвиг, по своему обыкновению. Самое неприятное в этом сне было не ощущение собственной тяжести, а то, что он был кошмарно реальным. Голоса проникают под рёбра, забивают гвозди в голову. Спину сводит, раны режут, полосуют на ремни, выбивают новые отчаянные крики вперемешку со слезами. Такие сны, после их пробуждения, больше всего похожи на предчувствие боли и смерти. Как известно, лучший способ не выдать тайны — вообще её не знать. ***       Елизавета ещё раз прокрутила в голове события того дня. Хорошо, что тогда удалось уцепиться за монорельс. Рука после такого столкновения очень болела в области плеча. Елизавете казалось, что упади она чуть сильнее, ей бы попросту оторвало руку с мясом. Ужасно... И ведь никак потом не исправить такой изъян, разве что протезом. Но зачем он нужен, если весь организм, согласно теории господина Лютермана, можно в обозримом будущем заменить механизмами? Неизвестно. Ремонтируя любое из нарушенных устройств, человек будет все равно заниматься механикой: ставить пружины и гайки, натягивать пружинистые нервы и плести новые сети сосудов, чтобы посадить синюю бабочку-мотылька на чёрную нитку своего искусственного сердца. И всё же... Чего она хотела от Маргариты Фицер? Узнать правду? Выпытать что-то ещё, ещё более потаённое? Она не знала. К тому же, может быть, прав был отец, и женщины в истории вообще не было. Непонятно было другое — почему она тогда пришла в библиотеку, вместо того, чтоб принять меры предосторожности, обезопасив себя от всех возможных неприятностей? Свалился этот Лжепророк на голову, и теперь вот что вышло! На этом месте Елизавета почувствовала тошноту, но всё-таки сдержалась. Вспомнила очень некстати: он одинок. Ясно было, что со своей возлюбленной он расстался, пусть и сказал об этом прозрачно-зыбкими намёками. Быть может, он прогневал Господа своими смертоубийствами верующих, и за это был наказан разлукой? Всё правильно. Быть может, вина ещё и в том, что человек осмелился полюбить не Господа, а женщину — грешное, глупое, безгранично безнравственное существо. Любовь к женщине пересилила, и кара Господня мгновенно на него обрушилась. И это тоже правильно. Елизавета соскочила на ближайшую платформу, примыкавшую к парящей улице. Как же непривычно быть на таком холоде... По радио сообщали, что скоро Благодать остановится над чёрным морем, и то будет день наступления лета. Что ж... Это будет лето, как в 1816 году, когда лета не было вообще. Нервно поправила напёрсток. Уже давно поняла, что короткий палец без ногтя — это отвратительное уродство, и его надо скрывать. Когда отец был с ней в башне, то осведомился об учёбе. Она спросила, что случилось с её пальцем, почему он так короток. Даже к плакату с изображённой рукой приложила ладошку, недоумевая. И напоследок спросила, почему ей нельзя выйти отсюда. Отец как в вихрь превратился: «Когда твоя несчастная мать умерла, любой тебя бы просто утопил! И это ты называешь благодарностью за то, что я сделал для тебя?» «Простите, отче... Вы так добры ко мне...» «Помнишь, чему я тебя учил, Елиезер? Ведь грешен ты, и твой вид ужасен. А над уродством суд толпы единогласен! Клянусь, что это так!» Отчего-то затылком тогда чувствовала отцовский кинжальный взгляд, высоко поднятые и зловеще изогнутые брови, искривлённый в яростном оскале рот. Буквально через минуту повернулась, но лицо отца снова было спокойным, пусть и строгим. Лишь он один не враг ей. Если она выйдет, к власти не подготовленная, услышит в ответ брань, смешков смесь и проклятья. Она не одна... Потом, конечно, пришла госпожа Лютерман, учившая её чистописанию. Да, она была очень красивая. У неё мягкие локоны, и они забавно пружинили. У неё изящные руки, очень красиво державшие перо.       Надо быть начеку. Елизавета держала крюк на изготовке, озираясь по сторонам. Погоня не прекращается, это только затишье, ведь её всё ещё ищут. Прошла по улице до поворота, как услышала крики за спиной: — Держите её! Держите! — Оставьте меня в покое! — бросилась наутёк. Сворачивала, петляла, путала следы. Мимо неслись дома и строгого вида горожане. Нет, как можно такой прекрасный город залить кровью? Всё это торжество веры и спасения, крепких семейных уз осквернить, растоптать, разорвать! Нет, этого не было. Не было, пока рядом ножничными шагами шёл пьяно-смазанный мир, ломая ноги, вырывая куски мяса и пиная окровавленных лошадей. Всё кончено! Разве может такое быть, чтобы слава и ярость палачей были одинаково благородны и нежны? Нет! Не могло этого быть никогда. Погоня приближалась, в ногах словно копился свинец. Вконец запыхавшись, Елизавета остановилась, прислонилась к кирпичной стене, медленно сползла на дорогу, спрятавшись под пышным кустом жёлтых роз. Затаилась, и преследователи пробежали мимо. Пронесло. Можно дальше, теперь уже ничего не страшно. Пока она пряталась от них, мысли незаметно для неё самой выстроились в странном порядке. Это не люди гнались за ней, это она шла по их следу. Шаг за шагом, скачок за скачком, а за ними — сверкающее счастье города. Наверно, карамзинская фраза про то, что нет счастья в тихой пристани, взята из этой истории. Над головой, где-то позади, послышался странный шум. Ага, гвардейцы теперь гоняются за лихой парочкой на магнитных крюках, которые лихо соскочили с монорельса и тем самым сбили преследователей с толку. — Тьху на вас, бесінята... — послышался знакомый голос. Блеснул приделанный к руке крюк. — Давно по шапці не давали? — Лёньк, хорош... — знакомая женщина в тулупе и шапке. Она повернулась к Елизавете и остолбенела. Пришлось первой спрашивать: — Виталина... Это вы? — Дружище, а у тебя хорошая память на голос, — отозвалась та. Глянула в небо: — Чешем быстрее! До следующей трассы. Елизавета не успела опомниться, как уже бежала рядом с пиратами. Втроём они запрыгнули на следующую трассу, которая оказалась настолько крутой, что у Елизаветы едва сердце из груди не выпрыгнуло. Пираты крепко держали её свободными руками. Соскочили на маленькой платформе с одинокой обувной лавкой. Елизавета принялась вырываться из крепкой хватки Виталины: — Сударыня, поставьте меня! — завидела едущих за ними гвардейцев: — Ой, нет-нет, давайте обратно! А-а-а! — поехали ещё дальше, вниз и вниз! Это напоминало какой-то адский круговорот, от которого сердце бешено прыгало, в глаза бил ветер, Это напоминало какой-то адский круговорот, от которого сердце бешено прыгало, в глаза бил ветер, а магнитные крюки отвратительно скрипели. Заплечный мешок впивался ремнями в кожу. Таким жутко адреналинным путешествие по городу не было ещё никогда. И отчего-то очень хорошо ясно, куда они едут с такой бешеной скоростью. Как вдруг... Ноты. Шесть. Такие знакомые, до дрожи, до полуобморока. — За нами хвост... — украинский акцент в голосе Ибиценко почти исчез. — Вашу мать... — выругалась Виталина. Елизавета, дрожа, возмутилась: — Почему вы всё время сквернословите? — Бросить пить и курить всегда можно, а бросить материться в нашей стране обстоятельства вряд ли позволят! — гаркнула Виталина, будто бы не терпевшая того, что ей указывают, как выражать свои мысли. Ноты повторились, и раздался адский крик, надрывающий пространство и слух. Пришлось ускориться, но Елизавета краем глаза всё равно видела летучемышиное крыло и могучее механическое туловище. — Едрити тебе, Вітюха! — взорвался Ибиценко, налегая на крюк. — За кормою Птах! Тривога! За нами Птах! Кара Небесна летить! Трасса резко свернула прочь от благополучного района, круто прогнулась до фабрики. Мир едва не пошатнулся, но крутанулся очень сильно, так, что Елизавета едва не выпустила крюк из рук. Страх мгновенно охватил её, словно залп салюта: — Не уроните меня! — Приготовьтесь! — крикнула Виталина. — Сейчас будет БОЛЬШОЙ ПАРКУ-У-УР! Трасса вдруг резко закрутилась, и вместе с ней пошла кругом и голова. Адреналин прожигал кровь, боль стремительно сжимала виски, холод морозил щёки. Тело словно выбросили из кузова громадного грузовика на страшной скорости. Елизавета поняла, как чувствует себя человек, по ошибке сброшенный в овраг на полном ходу. Она просто не успела испугаться. Оказалось, страха в себе нет, просто непонятная сила стянула её вниз — и сейчас же отпустила. Было тихо и хорошо. В глазах поплыли круги — это всё, на что оказались способны мышцы. Снова крутой поворот! — А-А-А! Ох, грехи мои тяжкие... — даже дотянуться до нательного креста не выйдет... А они всё летят и летят... Резко свернули, и, кажется, Птица пропала из виду. Стало темнее, словно попали в огромное туманное облако. Внизу мелькнула какая-то расщелина, похожие на старинные постройки дома в облаке — они раскачивались и махали блестящими стрелами — словно в небе начинался военный парад. Умом Елизавета не понимала, куда они несутся, а глаза не могли сфокусироваться ни на чём. Но через несколько секунд падение кончилось — такой оказалась высота. Всех троих, соскочивших с трассы, окутал густой туман. Виталина направилась к краю платформы, где располагалось несколько рычагов. Ибиценко поспешил за ней. Оба встали на краю, и Виталина, откинув со лба налипшие волосы, скомандовала: — Жми на рычаг, Лёнь! — тот дёрнул его вниз, и Виталина провалилась в резко открывшийся под её ногами люк с громким воплем: — ДРУГОЙ РЫЧА-А-АГ! Елизавета совершенно ничего не понимала: неужели это какой-то розыгрыш? Вместо того, чтобы куда-то отправиться, надо куда-то провалиться? Тщетно пыталась выстроить хоть какое-то предположение, как вдруг через пару минут показалась Виталина, вся перемазанная в странного цвета жидкости. От неё разило дизелем. — Зачем его здесь вообще поставили? — выругалась Виталина и с презрительным видом поглядела на Елизавету: — И чо ты так смотришь, будто я в чан с грязью упала? Это дизель, детка! — с широкой улыбкой начала распевать: — Мы с приятелем вдвоём работаем на дизеле, он лопух и я лопух — у нас канистру... Ибиценко мигом заткнул её, приложив ко рту ладонь: — Вітюха! Добре матюкатися! Втроём пошли дальше. Туман и не думал рассеиваться. Действительно, словно всё вокруг находилось в огромном облаке. Виталина объяснила, что часть города изолирована, поскольку там находятся все преступники. Их не казнят, а клеймят и подвергают общественному осуждению. А если они совершают ещё какое-либо преступление, то их ссылают сюда. Елизавета совершенно сбилась с толку. В Писании ничего не говорится о таком. Говорится о повешении, забивании камнями, сожжении... Нет, это Ветхий Завет, там общество ещё древнее и живёт жестокостью. В Новом Завете всё мягче, ведь там есть Христос, проповедующий милосердие и бескорыстие. Углублялись в квартал, всё дальше в туман. — Из-за леса выезжает конная милиция! Доставайте, люди, сабли, будет репетиция! — Виталина с этой песней сплясала нехитрый танец с лихими прыжками. — А вы, гражданочка, пройдёмте-ка в третий китайский квартал... Там побудете... Елизавета не поняла: неужели здесь есть несколько китайских кварталов? Виталина поспешила пояснить: — Первый вы видели возле дома терпимости «Смерть мужьям», в микрорайоне Гнилое Болото. Это микрорайон Солдатская Духовка, сейчас мы идём по улице Балдейка. Китайский квартал дальше, на улице Жуй Сунь Чай. Ещё есть ларёк с едой «Последний ужин», он работает только вечером. Кто придумывал все эти названия... Нет, господин Слуцкий на этот вопрос ответил. Придумывал всё это народ, по-своему весёлый и находчивый.       И вот уже пару дней Елизавета сидела в этом китайском квартале, порядком устав слушать ломаную русскую речь. Её подселили к старой китаянке, которая выращивала рис в теплице на крыше и продавала его в лавке прямо возле дома. В Париж не пускают, зачем-то держат в плену. Нет, так нельзя! Нельзя лишать человека свободы и выбора! Утром она хотела поднять бунт в духе героя одного рассказа, который ей попался среди толстых книг. «Свободу попугаям! Свободу по-пу-га-ям!». Странный рассказ был, но потом госпожа Лютерман сказала, что он попал в башню через разрыв, и забрала его. Она не была строга к Елизавете, скорее по-матерински требовательна. Такие не воспитывают нравоучениями, такие наставляют и ведут в правильном направлении. Они оба были такими. Господин и госпожа. Поразительно одинаковые, что очень забавляло порой. Елизавета знала, что они близнецы, и это удивляло. Не мог Господь создать двух совершенно одинаковых людей, различных только полом! Раздумав хорошенько, Елизавета решила бежать. Собраться и улизнуть, пока китаянка продаёт рис. Забрать с собой крюк, немного еды в заплечный мешок. Что и сделала, перед этим переодевшись из потрёпанного и обожжённого голубого платья в грязно-белую рубашку и коричневые штаны до щиколоток. Сверху успела прихватить пролетарскую кепку и длинное коричневое пальто с отворотами. Погляделась в зеркало. Госпожа Лютерман сказала бы, что в таком виде можно только сапоги господам начищать за плату в пять копеек. Тут Елизавету осенило, как набат в голове пробил. Она же теперь выглядит как пролетарка! Частичка красной угрозы, которую она боялась всю свою жизнь! Как наяву увидела в зеркале залитое алым отражение. Безбожница, без платка, раскованная, надменная, с алыми розами на платье и в волосах. Нет! Елизавета подавила крик, больно закусив кожу на ладошке. Нет, она не станет такой! Никогда и ни за что! Нет, лучше снова быть в метаниях, в мыслях о том, кто ты на самом деле, но не знать, кем можешь стать! Остервенело начала раздеваться. Так яростно открывала кожу, как лепесток за лепестком, пока не очнулась от стука упавшего на пол предмета. Едва рубашку успела стянуть, голую грудь жжёт холод. Елизавета опустилась на колени и разглядела лежащее на полу круглое пятнышко. Брошь... Птица или клетка... Сорвалась или разбилась... От сердца отлегло: синее стекло цело. Быстро надела платье и приколола птицу на воротник.