Благодать

      Всё равно пришлось уходить быстро, зная, что китаянка скоро вернётся. Блуждать, по указателям искать мало-мальски знакомые места. Место совершенно незнакомое, всё те же странные названия улиц. Улица 10 лет без воды чего стоит. А улица Весёлая Жизнь, причём перечёркнутая? Плутала, плутала, пока не наткнулась на знакомое «Волковойня». Бар «Глубокая глотка». Точно! Там наверняка всё ещё лежат теперь уже бесполезные инструменты оружейника. Елизавета вспомнила примерную дорогу до ночлежки. Добралась туда уже быстрее. Там её встретили лихим возгласом: — О-о-о, какие люди! Пришлось быстро пробежать мимо. По дороге к фабрике всё сильнее нарастал людской шум. Елизавета воспользовалась усилителем невидимости и пробралась к площади, где стояла лавка оружейника. Площадь была полна взволнованных и бунтующих людей, кричавших разные лозунги. Бастуют, не хотят работать! Старая китаянка говорила о том, что часть города подняли на уши, бунтует от силы пара кварталов. Елизавета прошла мимо, насколько могла, и взобралась на монорельс.       Было уже совсем светло, когда она заприметила относительно тихое место. Гондольная станция рядом с Солдатским полем. Но там уже собрались горожане. Хорошо, что она невидима. Увидела, что подлетел дирижабль с большим живым портретом отца на корпусе. Нет... Сейчас он произнесёт речь. Её никак нельзя пропускать. Все должны включить радио и слушать, если прийти не смогли. Елизавета приземлилась позади толпы и устроилась на лавочке. Сердце бешено колотилось, но она изо всех сил сдерживалась, чтобы не закричать, ведь отец всё ещё вызывал у неё благоговейный страх и трепет. На груди и спине выступил липкий пот. Поток энергии невидимости усилился, и Елизавета ощутила разлившуюся по телу жаркую волну. Отца ждали, он был любимым человеком у народа. И если ради него люди готовы пойти на всё, значит, долг перед старой погибшей Россией важнее всех личных обид. «Мы дети Родины. Мы её последняя надежда», — ещё раз напомнила себе Елизавета и приблизилась к краю платформы, где столпился народ. — Жители нашего славного города, благословенные архангелом Благодатью! — прогремел голос отца, такой величественный и раскатистый. — Господь всецело одарит вас за ваши молитвы, так что не бойтесь — всё у вас будет хорошо. Я не слишком рано говорю это? Да, пожалуй, еще рановато. Помолимся же за благополучие нашего славного города, за его процветание! Чтобы Господь стал еще благосклоннее к нам, ничтожным… Да будет так! Неужели отцу даже не нужно появляться на публике, чтобы люди его слышали? Вот что значит мощь Пророка. Одной только живой картины достаточно. Все собравшиеся, в том числе и Елизавета, опустились на колени. Капоры женщин полностью скрыли их лица. Страшно представить, чтобы она могла такой носить. Она не женщина, значит, ей можно держать лицо открытым. Она не женщина, значит, может выражать свою волю. Над склонившимися людьми шальным ветерком пробежало тихое пение «Отче Наш». Отец выслушал всеобщую молитву и продолжил: — К нашему великому сожалению, был вероломно угнан дирижабль «Благодетельница», хранящий на своём борту священную реликвию. Голубое платье нашей Матери-Спасительницы исчезло безвозвратно, и если мы ничего не предпримем, то Господь не простит нам этого! — тут он будто бы набрал в грудь воздуха, чтобы говорить как можно громче: — От имени Христа заклинаю вас, братья и сёстры, молиться за то, чтобы «Благодетельница» вернулась в город. Молитесь, что она будет теперь ждать в порту, а не гореть в небе. Всем молиться, друзья, всем! Молиться со всеми жителями нашего города! Помните о том, сколько жертв принесли наши предки, молись за них, Господь, Господь всех их простит! Да поможет Господь нам вернуть это сокровище! Аминь. От старой китаянки Елизавета знала, что дирижабль давно вернули, хоть и без голубого платья. Оно действительно куда-то исчезло. Удивительно... Отец всё продолжал: — И ещё одно я хочу сказать вам: пока мы стоим здесь, братья и сёстры, наши рабочие прямо сейчас противятся Божьей воле и отказываются работать. Значит, надо им помочь. Ради этого мы не переставая трудимся и полагаем душу свою в Боге. Он и исполнит наши мольбы. И труд этот не напрасен. Смирение. Им нужно смирение, ибо только так можно достичь Эдема. А в нём и будет и ваше, и их спасение. Прошу вас, люди, позаботьтесь о нём. И ещё кое-что. Если встретите остатки непокорных рабочих, не убивайте их. Наоборот, приводите к Божьему свету, когда найдёте. Пусть вспомнят, с кем они говорят и о чём, да и сами сумеют стать другими. Пусть растут в благодати, подобно цветам. Вы увидите, если поработаете на земле… По толпе пробежал испуганный шёпот. Кто-то говорил, что рабочие бастуют уже в нескольких кварталах, уже есть жертвы. Людям приказано соблюдать спокойствие, сидеть дома и молиться. — Ах да, чуть не забыл. Агнец! Если ты слышишь меня, то знай! Ложный Пастырь покинул тебя! Он бросил тебя ради своих целей! Твоя мать клянётся, что видела демонов, стоящих над ним! Поистине твой друг далеко пошёл, раз нашёл себе путь в самый ад! Приводи их ко мне! Я верну их в лоно твоего Отца! Врата Эдема открыты. Не бойся! Ты очень подвёл меня, покинув дом свой. Но у тебя ещё есть шанс на спасение. Тот, кто ищет Бога, найдёт его даже в логове Сатаны. Я слышу твой глас, не сомневайся, радость моя. Скоро увидимся. Елизавета задрожала всем телом. Неужели отец готов её простить? Нет... Она знала, что будет после возвращения. Он простит её после того, как даст тысячу плетей. А пока... Нет ей прощения. Поспешила, слившись с толпой, покинуть площадь. К чему он сказал о маме? Она явилась ему во время молитвы? Или он намекал на что-то? Но она никогда не просила его о чём-либо. Теперь, правда, молилась ему — а ведь всё это время думала о побеге. Но сейчас, подумала Елизавета, он может забыть про её проступок. Разве он простил её? И что с ней случится, если она убежит? Неужели станут истязать плетьми? Разорвут на части и будут пялиться в кровавые куски мяса? Подумают, чего доброго, про неё как про испорченную девушку? Хуже всего было то, в чём она ещё утром сама себе не признавалась: не думая, она надеялась и на свой побег тоже. В таком случае побег будет выглядеть как доказательство её вины. Правда, никто не догадается, куда она собиралась бежать. Да и зачем? Нужно дождаться, пока разойдётся народ и попробовать угнать гондолу. Перед этим, правда, запастись едой и тёплой одеждой. С первым придётся идти на рынок, но... Нет. Не стоит показываться. Елизавета почувствовала нарастающую слабость и поспешила уйти с Солдатского поля, вскочив на монорельс.        На середине пути до фабрики невидимость с Елизаветы слетела, и она двигалась уже вполне заметно. Рука с крюком налилась свинцовой тяжестью, расползавшейся по всему телу. Наконец еле добралась до ночлежки. Пристроилась на ближайшем пустующем матрасе, пропахшем потом. Нет... Нельзя так истязать себя, рискуя жизнью. Или же стоит, чтобы исполнить волю Господа? Как вдруг заметила ту же парочку пиратов — Виталину и Ибиценко. — Продавала самогон, продавала, сущие крохи я себе набирала... На базаре велосипед я урвала, наикрутейшая на селе девка стала! — Виталина, пропев куплет и протанцевав, круто остановилась и глянула на Елизавету: — Погодь... Опять ты! — Да... Гуляю... — ничего не нашла лучшего. — Идти так долго, и я устала. — Мы речь твоего батьки слышали. Опять он за своё... Елизавета хотела одёрнуть пиратку, чтобы та не смела оскорблять отца, но Виталина не дала ей сказать: — Пафос так и льётся. Не знаю, говорил ли тебе Комчак, но у нас тут не только крест. Орёл с двумя головами тоже в почёте, — присела рядом на матрас и начала перечислять. — Свиток, меч, ключ. Высшие деятели избирают себе символ и действуют согласно ему. Прежде мы, все мы, теперешние сумасбродные пираты, избрали Меч. Мы готовы были сражаться во имя Благодати. Господа, создававшие усилители, избрали Ключ. Они держат ключи к процветанию, им открыта наука, которая недоступна другим. Вся наша полиция, газеты, журналы, радиостанции избрали Свиток. Они диктуют нам свою волю. — Нет... Отец говорил мне об этом. Он говорил, что я, когда взойду на его место, изберу Меч. — Ли-и-ихо... — удивилась Виталина. — С твоей силой только иголку держать. Не отрицаю, для девушки ты сложена хорошо, но не для юноши. — Я старалась исправить это, но ничего не выходило. Я занималась упражнениями, читала о военном деле. И вот теперь... — Елизавета скептически вздохнула. — Таскаюсь с мятежниками... — Не горюй! С нами очень весело! — Я заметила... Лихие вы ребята... Капитан Слуцкий с вами? — Он очень занят. Княжна остро нуждается в нём. Да, мы вообще безбашенные, и мы этим гордимся, да, Лёнь? — То-о-очно... Елизавета дождалась, пока пираты уйдут, и пристроилась на матрасе. Пришёл и сон, зыбкий, размытый, как очертания незнакомца в тёмном переулке.       Проснулась она оттого, что её грубо согнали с лежбища, сопровождая громким криком и матом. Пришлось молча убраться. Только сейчас стало ясно, что сейчас вечер, а за пределами ночлежки, в городе по-прежнему продолжается забастовка, ведь далёкий людской шум долетает шальным ветром. Добраться до нового места сбора молящихся, до станции, ведущей к Острову Памятников, труда не составило: сил прибавилось, можно было стать невидимкой. Теперь отец вещал напрямую, с высокой парящей трибуны. Только сейчас Елизавета заметила, какая у него угловатая фигура, словно весь он собран из осколков старости. — Жители нашего славного города, благословенные архангелом Благодатью! Наш город охвачен бунтом, он пылает забастовками. Рабочие не желают повиноваться и требуют расширения прав, клеймят нас жестокими тиранами. Помолимся же за избавление их от вольнодумства! Елизавета, невидимая, молилась по чистой привычке, держалась по-прежнему поодаль. — Но вот что я скажу: брать с татар и карелов больше налогов, чем с русских, — разве это не жестокость? Запретить кровосмешение между народами — разве это не жестокость? Отнять право голоса у людей с иной верой — разве это не жестокость? Но жестокость присуща и Господу, что изгнал детей своих из райского сада и утопил народы в великом потопе. Жестокость может быть частью учения, и что есть Благодать, как не школа Господа? Так неужели же мы посчитаем Его жестокость милосердной, а Его милосердие жестоким? Зачем же тогда Он создал мир, раз создал и человеческую жестокость, которую каждый из нас вполне способен обратить во зло? Одумайтесь, друзья мои! Многие ли из вас поняли свою ошибку? Если кто-то еще сомневается в милосердии Господнем, пусть встанет и скажет. Повисла угрожающая тишина. Настолько полная, словно у стены поставили огромные весы, на чашах которых лежало безумие и здравый смысл, насмешка и отчаяние. Нет, наверно, это чувство было одинаковым. Елизавета даже не слышала, чтобы кто-то из пришедших высказывался. Она только видела лица собравшихся. Как и во время предыдущих чтений, все они словно были закрытыми масками, которые были куда совершеннее и живее человеческого лица. Лица улыбались, но, казалось, были мертвы, поскольку не имели никакого выражения. Невольно вспомнилось, как господин Лютерман показывал картину о слепых. Вид слепых глаз тогда безумно напугал Елизавету, и она несколько ночей видела эти пустые глаза в кошмарах. Особенно того человека, который не имел глаз во-об-ще. Речь была довольно короткой, и люди разошлись быстро. Елизавета снова утомилась, и пришлось возвращаться. За всё это время она взвесила все факты и поняла, что Париж ей не светит. Одна она вряд ли доберётся, но на кого ей полагаться? Под веками едва заметными очертаниями рисовалось бронзовое лицо с бритвенно-острыми скулами и пронзительными колдовскими глазами с выпаленными ресницами. Прочь! Прочь, Ложный Пастырь!       Придётся идти до китайского квартала, только вот незадача: маршрут напрочь вылетел из головы. Елизавета брела, петляла, блуждала, пока не наткнулась на смуглого человека с восточным лицом, пребывавшего в приподнятом настроении. Тот беспечно бродил по улице и напевал: — Слева небо, справа небо, а внизу Кавказ! Елизавета мигом вспомнила рассказы отца про диких жителей гор и только пробормотала: — Господи, куда я попала... Как повезло, что её сослепу приняли за мальчишку... Горец предложил выпить, но она осознала, что происходит, и отказалась, чем вызвала негодование: — Как это? Русский джигит и не пьёт? Непорядок! Пришлось отхлебнуть немного. Елизавета быстро отвязалась от него и, как могла, вежливо откланялась, пообещав ответить визитом позже. Едва только вышла, как перед глазами всё медленно поплыло, и она опустилась на грязную мостовую. Очнулась она уже на ветхом диванчике в доме китаянки, а перед ней стояла высокая женщина в тёмной накидке, скрывавшей фигуру и лицо. — Девочка моя, ты, кажется, не понимаешь намёков, — процедила женщина. — О чём вы? Кто вы? — комната перед глазами всё ещё качается, а голова раскалывается. — Это тебя волновать не должно, — женщина явно была недовольна. Елизавета не стала думать, чем именно, и снова провалилась в темноту. ***       Вечером Борис сквозь зыбкий сон услышал поворот ключа в замке. Кому это он понадобился? Ясно же, что теперь он затворник и до него никому нет дела. Что же снилось-то... Ах да, балкончик новой квартиры. На таком очень уютно курить. Бушует аромат летней липы, цветущей рядом. Угольно-серые отпечатки пальцев на странице книги. Нечего было «Комсомолку» зачитывать, ведь от неё пятна и остаются. Пока стоишь, оперевшись спиной на край балкона, лёгкий тёплый ветер волосы треплет. Над головами квартир розовой краской закат разлит. Конец солнечных дней. Сколько бы таких дней не прошло, он не забудет того, что разорвало сердце, убило надежды и мечты сожгло. Дверь открылась, и на пороге возник Придворный в истрёпанном камзоле, расшитом бронзовой нитью. — Её Императорское Высочество требует вас к себе, — отрапортовал сухо. Придворный проводил Бориса до большой комнаты на третьем этаже. Комната в отцветшем, облезлом модерне, освещённая лампой и несколькими свечами. Анастасия стояла у окна, опираясь рукой на старый письменный стол. Похоже, к этому всеобщему полумраку придётся привыкать. Борис пригляделся: на платье княжны приколот букетик с очень странным сочетанием цветов: жёлтая гвоздика, какие-то мелкие лиловые цветы, быть может, ирисы. Пара оранжевых соцветий, которые опознать уже не получается. Сама она серьёзна, быть может, даже несколько напряжена. Конечно, она на него жутко злится. Поспешил убедиться в своих догадках: — Знаю, вы до сих пор злы на меня. Так что же вас заставило позвать меня сюда? — Уточнить кое-что, — голос приглушён почти до шёпота. — Я очень размыто представляю себе ваш мир, ваш красный Содом. Анастасия достала из небольшого резного шкафа крупную квадратную бутылку и поставила на стол. — Это что, абсент? — Борис с невыразимым шоком глядел на бутылку, отливавшую глубоким зелёным в свете керосина. Голубизна взора блестит слегка ехидно, с такой чисто женской хитростью, когда роковая женщина хочет заполучить то, чего хочет. Нет-нет, это кажется... Никаких порочащих связей во время работы... Хотя, кого это тогда волновало... Коллеги нередко были женаты на дочерях кулаков, офицеров. В лице нечто мифическое, готически-неживое. И впрямь воскресшая, с разорванными цепями. — Насколько я поняла, вы такое не переносите. Развожу только для себя, — она снова поднялась из-за стола и взяла с подоконника бутылку с водой и мутный бокал. Действия нехитрые: налила в бокал немного абсента, едва ли не на дне, а потом всё это разбавила водой. Зелень сразу помутнела, побледнела. Запрещён почти во всём мире, а здесь его явно кто-то гоняет. Села за стол и придвинула второй стул, приглашая сесть. В комнате витало примерно то же самое, что и в том сне, только несколько иначе окрашенное. Когда на улице зима, а ты сидишь у окна с выключенным светом и смотришь, как воет метель. Сидишь, укутавшись в одеяло, а за окном километры таких же квартир. Борис застыл в полудвижении: — Придворные знают? — Знают, но не говорят. Поверьте, что лучше пить царской особе — благородный абсент или простецкую водку? — Помилуйте, Ваша Светлость! — лёгкая импровизация. — Разве я мог бы предложить даме подобное? Разве что чистый спирт... — нет, всё-таки хорошо, что государство позволяет читать Булгакова, будто бы сатиру. Знает свои возможные перегибы и недоделы, знает, как с ними справляться. Очень рационально. — А абсент... С ним поосторожнее... — Крепкий до смерти, знаю, — Анастасия вздохнула и отпила ещё немного. — Поэтому пью редко и понемногу. Чтобы ярче представлять... — Напиток декадентов... Отчаяние и упадок... — Подходит к вашим глазам, — ещё глоток. Дошло только через секунду: это был едкий комплимент? Непохоже. Хотел спиться в двадцатые, и непременно спиться красиво. Как те самые томно-прокуренные декаденты, теперь зигующие и разлетающиеся осколками гранат под германский вальс. Но нет в новой пролетарской Москве мест для красивого ухода — прежде таких было много, все в изгибах модерна, в зелёном и золотом стекле. Оттуда, из уходящего прошлого утащил, будто мелкую драгоценность, привычку подкрашивать глаза на сцене. У человека должны быть особые слова, чтобы выразить, чем он жил. Хочешь — красивой смертью, хочешь — сладкой смертью в синем лесу. Обе говорят о печали. Всё в этой стране было на горечи. Любая радость была во мраке. Вертинским вдохновлялся, кем же ещё? Да, главный кумир имперской юности... Юношеский глянец уходил в землю, начинало сквозить, что никакая на нём ответственность за уходящий мир. А суть была именно в этом — красивом уходе, когда при подготовке понимаешь, на что уходишь. Не получилось красиво спиться, в общем. Мозги вправили, и Борис понял, что так не получится. Умирать от внутреннего отравления — так себе. Будет всё то же — но не будет красивого танца, будет гортанное бульканье, просипение. Ещё помнил то смутное впечатление от усилителя с невидимостью. Как пальцы стискивали горло стеклянной танцовщицы, ещё чуть-чуть, и переломилось бы, треснув изумрудным крошевом. Очень дикое чувство, от которого теперь сводит рёбра. Снова кипит внутри что-то чернильное и злющее, стучит, вырывается, обращается резко зелёным... Хорош же чёрный юмор жизни, раз она подкидывает зелёный цвет в таких разных образах. Шизофрения. Страдание. Смерть. Не похоже на эту рыжеволосую женщину, которая прежде развлекала всю царскую семью. — Как у вас с социализмом, товарищ Давыдов? — вопрос личный и обезличенный одновременно. Придётся подходить с двух сторон. — Как-как... Идёт, развивается... — Борис всячески избегал прямого взгляда. Нет, неправильно так сидеть, с пьющей, до смерти эпатажной женщиной. — Держим всё в себе. Понятно стало, что во всём мире социализм не построить, и концентрируемся только на себе, — не смог бы прибавить подробностей. Привык так говорить, сухо, лаконично. Да и кому нужно знать, что на площади Восстания фонтаны поставили? Будто это показатель развития. Показатель — сухие цифры, они говорят, куда движемся. Скачок или упадок. — Знаю я, как вы там строите. Используете труд заключённых, — говорит так, словно их царская каторга нормальна. Нет, конечно, и каторгу она тоже ненавидит, что видно по исказившимся чертам. — Только тех, чьи действия не наносят сильного вреда обществу. Воры всех мастей, в основном, угонщики коней и автомашин. Взяточники под эту категорию не подпадают. Их сразу, — Борис зло прищурился, — на свадебку. Клеветники, вымогатели... — устал перечислять, загибая пальцы, и опустил руки на колени. — Проще сказать, кто жениться идёт, потому что они в моей компетенции после вынесения приговора, — отчего-то говорить теперь стало легче. Так всегда бывает, когда говоришь о деле, которым очень увлечён. — Контрреволюционеры, бандиты, фальшивомонетчики, церковники, убийцы, насильники... — И вы... их всех? — Анастасия, явно шокированная рассказом и не способная от этого сказать слово, которое так и напрашивалось, даже отставила абсент в сторону. — Только церковников. Насильников всех мастей венчаю, если злющий прихожу на работу. А злющий я частенько... — Они говорили, что вы и детей... — опять не в силах сказать. Борис не нашёлся, что ответить. На своём веку таких случаев не помнил, да и не взялся бы. Лучше бы за взрослого, надоумившего детский ум, взялся, но такое... Никогда. Всех их — чекистов, рабочих, простых крестьян — старательно мажут чёрной краской. Убийцы, убийцы — кричит поп, манит людей золотым светом, и у каждого вымазанное эфиром лицо. Жизнь — всего лишь ночная бабочка, беспощадная бабочковая любовь, последний эпизод развития, перед тем как бьёт о берег забвения. Вот и всё. И тёмный взгляд голубых глаз, гуталин с губ, вздёрнутый нос — тоже не больше чем обманный свет ночного фонаря, который видишь не тогда, кода он зажжён, а когда его выключают. Точно так же в жизни и смерти обманчив и свет сознания. Откуда ему знать, какая смерть лучше, эта или та? Впрочем, размышлял Борис, иногда там бывают и другие огни, ночные бабочки летят на свет этих огромных ночных костров, которые освещают для них и нас. Эта женщина поразительно стойкая, раз допила свой бокал до середины, и теперь у неё совершенно мутные тёмные глаза. А руки у неё хороши. Пытается за собой ухаживать в таких отвратительных условиях. Форма, прежде всего. Выдаёт царскую особу с головой. — Закончим с социализмом нашим, начнём с вашего, — лишь бы отвлечься, Борис переменил тему. — Чего именно хочет ваше движение? Вопрос ввёл в ступор. Опять бокал отставлен, брови приподняты. Анастасия быстро пришла в себя и ответила: — Предлагаю отвлечься, товарищ Давыдов, — вытащила из каких-то потайных карманов платья стопку, подозрительно похожую на колоду карт. Глаза мистически блеснули в свете лампы. Зыбкий холод прошёл по спине. Нет, просто прохладно. — В карты не играю, — отрезал Борис, зло нахмурившись. Ещё не хватало проматывать и так небольшие деньги невесть куда! Вдруг пригляделся к колоде: — Неужели... Таро? Гадание для шарлатанов, которые не могут достойно зарабатывать деньги. — Не вязанием же коротать досуг, — Анастасия, не глядя на Бориса, несколько нервно перетасовывала колоду из одной руки в другую. — На цыган не ориентируйтесь, они так не работают. Всем своим ближайшим подданным я составляю карту личности. — Я потенциальный кандидат, верно? — Я вас давно заприметила. Попробуете? Борис заметно кивнул, хоть и сомневался, что предсказание хоть на что-то может повлиять. — Когда вы родились? — и зачем ей знать? Злоба пробежала по лицу, Анастасия это заметила и добавила: — Это важно. Процедил сквозь зубы: — Девятнадцатое апреля 1904 года. — Ага... — она принялась делать на пальцах ей одной понятные расчёты. — Больше двадцати двух... Сложим... Всего десять... Десятый аркан... Поразительно! Колесо Фортуны! В комнате витало странное предчувствие. Словно влияние других миров сюда особенно просачивалось, и Борис даже ощущал нечто, что мог бы назвать воздействием своей вариации из соседней реальности. Словно другой-он тоже сидит в этой комнате и получает свою карту личности. Во всех мирах одну и ту же, ве ь дата рождения — штука постоянная. Анастасия внимательно поглядела на карту, судя по всему, делая какие-то свои выводы. — Надеюсь на то, что вы меня больше так не подведёте. — Первый блин комом, как известно. И я надеюсь, что следующий подгорит.       Уже в комнате сделал некоторые выводы. Она не готова пойти на примирение, она всё ещё злится. С какой стати должно волновать её отношение к нему? Странное ощущение мистицизма упало на его представления о княжне, как вуалистая поволока, легло чёрно-сеточными точками, накрылось сероватой дымкой. Веет чем-то готическим, угловато-острым, как лезвие ножа у горла. На диване обнаружено нечто белое. Длинное, с жёсткими крахмальными манжетами. Вшиты клинья. Подол до пола. Винтаж, отпечаток ушедшего времени, растёкшийся млечным путём по накинутому покрывалу, пододеяльнику от богемного века. Белое обнажённое тело в эту эпоху было столь же точно. Вот и здесь, линии почти неотличимы. Но образ, кроме материала, содержит ещё и последовательность эмоций, все те вздохи и переживания, которые остаются как отпечаток на бумаге или сетчатке. Ещё три складки на спине. Интересно. Будто три дротика в маленькую прусскую военную женщину. Призрак драпировки. Не пролетарское это дело — в рубашке спать! Предательски свободная, она так и сползала с плеча, оголяя его по самый локоть. Подол настолько длинный, что пришлось его подобрать, чтобы в нём не запутаться. Слишком длинный? Буржуазный пережиток, страх перед наготой, местным преступлением против сверхсущества. Можно кое-как завязать ленты на горле, чтобы хоть как-то закрыться. Снова провалился в беспокойный сон, окрашенный кровью. Спину снова рассекала чудовищная режущая боль, теперь же она передалась рукам и мутировала в ноющую и колющую, словно ему пятнадцать часов истязали вены, ведь при большем времени они высыхают от недостатка крови и трескаются. Прогрызлась в шипящие и скалящиеся зияющими обрывами каньоны ран, обрушила, разъела. Качает от переприсутствия смутных силуэтов над головой. Чёрная дыра пистолетного ротового дула — подобие зрачка отвернувшегося к солнцу прокуратора. Возникает навязчивое стремление держать глаза открытыми и не выныривать из мрака в тепло и свет. А тело в ответ оскаливает изо рта следы свежей крови, отмечая все ужасы неизвестного мира. Уверен, что сейчас на него смотрят. Один смотрит, поразительно похожий на него, только с чёрными кругами вокруг глаз глядит свысока, окружённый чёрным рваным плащом, напоминающим языки пламени. Протягивает руку: «Иди за мной...» Едва-едва сумел это сделать, как плащ мигом обернулся формой чекиста. Звёздно сверкнули красные петлицы. В грудь вонзился финский нож. Это он всё ещё видит его, и так же, когда ему наносят удар, повторяет за ним, но он-другой становится всё более медленным, слабеющим, еле уловимым, — сначала в лицо бьют тяжёлые капли, потом слышны тихие всхлипывания, за которыми следует короткий стон, ещё один удар в плечо, вновь слёзы, предсмертный хрип, треск и, наконец, наступает тьма. Зачем он позволил себя убить? Ведь все говорили, нет в мире преступления страшнее, чем убийство. И кто его убил? Кто? Неужели он убил кого-то из них? Может, он сам убил себя? Нет, неправда.