Благодать

      Следующее пробуждение сопроводилось ужасной болью в горле и странным тянущим ощущением на коже, словно высохшей коркой. Борис проснулся и с ужасом обнаружил, что крученное на манер подушки тряпьё, надетое вчера длиннющее исподнее и шея залиты кровью. Рана снова дала знать о себе, ведь Борис даже и не думал менять повязку. Слишком тяжело было бы управиться самому. Даже вдохнуть не мог, но снять пропитавшуюся насквозь повязку сумел. Помощь! Помощь нужна! Встать удалось не сразу. Язык не слушался, во рту было сухо и противно, и он несколько раз всхлипнул. И не позвать же... Не позвать, что самое страшное. В горле саднит, гортань как свело судорогой. Не кричать. Биться головой о стену и ждать. Нельзя кричать. Привлекаешь к себе лишнее внимание. Снова вспомнил тот кошмар и содрогнулся. Ничего не придумал лучше, чем свалиться с дивана, доползти до выхода и начать яростно стучать в дверь. Чем больше стучал, тем сильнее становилось ощущение, будто на самом деле бил не в дверь, а в какое-то нематериальное препятствие. Дверь открыл тот самый вчерашний Придворный и быстро поднял Бориса с пола. — Как назло, нет врача... — пробормотал Придворный, и Борис грубо оттолкнул его. Если ничего не может сделать, так пусть уходит. На негнущихся ногах прошёл к комнате Анастасии и, зажимая рукой горло, постучал уже к ней. Та, тоже одетая в такое же винтажное порождение, резко соскочила с кровати с ужасным криком, и рыжие волосы взметнулись пламенной волной. Не произнесла ни слова и знаком приказала закрыть дверь. Придворный между тем понял, что нужно делать, и повёл Бориса в примыкающую к спальне Анастасии комнату. Там, как ни странно, находился длинный стол. Обеденный, что ли... Неважно. Надо что-то делать с горлом, иначе конец. Придворный поискал тряпьё по ящикам старых облезлых шкафов и предложил ими обмотать горло. Хоть как-то остановить кровь удалось. Женщины... Не могут они приняться за чрезвычайное дело, не переодевшись! Нет, возможно, эта женщина имеет некоторые познания в медицине и сможет что-нибудь предпринять. Наконец она появилась здесь, уже одетая в прежнее жёлтое платье, и принялась осматривать горло Бориса. Ему оставалось только развязать ленты на вороте и запрокинуть голову. — Можно было бы применить ИКАР, но он почти недоступен, как и лекари. Я знаю лишь супругов Мосальских. Рисковые люди, присылают нам лекарства тайком. Борис сразу вспомнил их. Добродушная немолодая пара, спасшая его после стычки с Орденом Воронов. Димитрий Мосальский отметился заразительным хохотом, а Галина впервые упомянула Рабочий район. Вряд ли они сюда доберутся. — Такую рану придётся зашивать, — подвела итог княжна. — Поразительно, что она не нагноилась. На всякий случай у меня лежат некоторые вещи для подобных дел. Однажды кто-то из нас обнёс дом медика в Торговом ряду, утащил оттуда хирургические приспособления, и теперь мы держим их здесь. Борис бесстрастно глянул на княжну. То была настоящая хирургия на коленке. Врач — ничего толком не знающая анархистка, вместо стерильных инструментов — швейная игла и нить, вместо анатомического атласа — самые примитивные знания. Он знал, чем рискует, соглашаясь на такое, поэтому медлить не стал и опустил воротник, окончательно открывая шею. — Что вы смотрите, Ваше Высочество? — наконец прохрипел с едкой горечью, впервые за всё роковое утро. — Веры Гедройц здесь нет. Лёг на стол, подождал, пока она принесёт простынь, чтобы накрыть тело и сузить операционное поле. Уже не страшно. Давно вышел из того возраста, когда боятся медицины. Хотя... Некоторые мракобесы её боятся до старости... Анастасия вооружилась тряпкой и окончательно вытерла кровь с раны. Всё по правилам: дезинфекция раны и иглы с нитью водкой, и пошло-поехало. Первый укол, как известно, самый болезненный. Шприцы с обезболивающим в такой ситуации — святая святых, но здесь не до сентиментальностей. Нет шприца — и ладно. Терпим. Теперь главное не дёрнуть в последний момент мышцу, не испортить операцию с самого начала. И не смотреть на швейную иглу — даже иногда моргать или даже что-нибудь говорить. Глаза — это врата души. Незачем пялиться. Хирургам обычно очень страшно от такого. Анастасия сделала себе строгое лицо, глубоко вздохнула — получилось не очень. Но что делать? Так привыкнешь думать, что сами собой разум и рука будут работать, а на самом деле без сознательной воли вделает нож в спину. Так было, так было, кажется, с императором Павлом, только в царской России. Ну ничего, будем верить, бог милостив. Это как с религией. И, главное, делать вид, будто борешься с искушением. Очень трудно, конечно. Ужасно трудно. Особенно когда тело не хочет тебя слушаться. Ирония. — Ай... — боль секундная. Анастасия держалась со стойкостью хирурга, стежки делала крепкие, насколько это можно было понять по стянувшимся до резкой боли краям. Закусила гуталиновую губу и продолжила. Каждый прокол по несколько секунд подбирала, прицеливалась, словно стрелок. Лицо закаменело, прорезались глубокие морщины, глаза суровые, даже напряжённые. Когда начало стираться тело, на лице стало отчётливо читаться страдание и гнев, боль утихла совсем, зато пришло негодование на судьбу, которая, сжалившись, одарила хоть этим. Эта мысль, впрочем, тут же прошла. Возникло другое, более сильное чувство, оно погнало прежнюю мысль следом — и она умчалась, обгоняя собой всё остальное, оставив глубокий шрам на шее. Почувствовав режущую боль от затягиваемой нити, очнулся. Не наркоз... Ещё никакого шрама нет. Только шов на горле, от которого страшно вдохнуть. Нить прямо по коже ехала. Неужели всё получилось?.. Снова спирт и сдавливающая горло повязка. Спокойно. С усилием. Ещё. Теперь сосредоточиться. Шов не виден, если поднять воротник. — Сделала всё, что могла, сударь, — прозвучало сухо, но вдруг Анастасия придвинулась деликатно близко, что Борис вполне мог чувствовать её. Поймал на откровении, миллиметрово-сдвинутой маске безразличия. — Если будет совсем плохо, я сделаю всё, чтобы вы не умерли, — вдруг она пробормотала: — Колесо Фортуны... Необъяснимая склонность к фатализму.       Уже в комнате Борис подвёл итог утреннего происшествия. Курс на сближение... Непохоже. В любом случае, княжна и так пересекла грань допустимого, пусть и с его разрешения. Эту женщину, рыжеволосое гибкое порождение мертворождённого декадентно-испорченного модерна, нужно держать на расстоянии. Ещё одна демонстрация чувств для княжны, и прости-прощай намеченный манёвр, милый взгляд, прости-прощай. Нет, она определённо кровь от крови прежней эпохи. Хранит в себе пережиток прошлого. Архаизм. Устаревшее, подвергнутое изгнанию. Пометка в словаре. Княжна — только примечание. Совсем не то, что Борис ожидал в ней встретить. Но её восхитительная грация была несомненной и даже красивой. Особенно когда она стояла на пороге надсознания. Кажется, княжна, как и он когда-то, ходила на тот свет, чтобы вернуться обратно. Он мог надеяться на её благосклонность только в том случае и до тех пор, пока её интерес к нему не иссякнет сам собой. Мысль об этом была несколько тревожной, но не представляла собой угрозы. Борису гораздо было бы спокойнее, если бы княжна увлеклась им сама. Это избавило бы от лишнего беспокойства и заставило бы забыть о терзающих его сомнениях. Сомнений быть не должно. Он пришёл свергать местный теократический строй, полный цветущего модерна. Да... Пока одевался, припомнил невесть откуда услышанный разговор: «Оцифровка... Есть оцифровка. Интерпорт-протокол-адрес... Есть адрес! Агент Мюльгаут, не двигайтесь» «Его я знаю несколько лет, товарищ Деметра. Вот что я скажу: чтобы совершить это путешествие, ему подготовка вообще не нужна. Вот что значит мотивация» Снова эта фамилия. Словно её обладатель идёт за ним по пятам. И отчего-то нет уверенности, что получится отыскать его и расспросить как следует. И почему-то фамилия вяжется с этим горьким чернильно-злющим сгустком под рёбрами. Будто он начинает принимать иной облик, складываясь в нечто рваное, удушливо-хриплое, рвано скрипящее в груди, вырывающееся из распяленного рта, которое надо подавить, чтобы оно не разорвало лёгкие. А как его подавишь? Он так и будет выплёвывать кровавую слюну и хрипеть, хрипеть. Руки подрагивают, и этот отвратительный свист сводит челюсти и горло. И термины непонятные. За этим явно что-то кроется. Изо всех сил пытался не смотреть на себя, пока просовывал руки в рукава. Отчего теперь это так сложно? Прежде было легко не смотреть на себя, даже зеркало в квартире было завешено, и им Борис пользовался только при бритье. Но вместо привычного внутреннего отражения теперь давила мгла, она обтекала его со всех сторон, словно к одежде было подмешано что‑то особо прочное и несмываемое. Неужели именно так и ощущается ненависть к себе, к своим ранам, к своей крови? И вместе с тем отвратительно, дико и жутко слышать собственные всхлипы в тишине кошмара. Что здесь вообще можно сказать? Как объяснить другому человеку своё отчаянное страдание, тем более что сам в эти минуты становишься свидетелем другой боли? Аж в висках застучало. Наконец-то справился с пуговицами жилета. Обнажаться с каждым днём и годом было всё тяжелее и тяжелее, но потом пришло некоторое раскрепощение. В ванной бросил исподнее в таз с ледяной водой. Кровь смывать нужно срочно, иначе потом хрен отмоешь. Вернулся и обнаружил на столике у дивана записку, мелькавшую помехами дальновидения и поспешно схватил её: «Даже в этом городе у меня нашелся товарищ — Слуцкий, мой прежний сослуживец. Он связан с этими Придворными. Для гражданских у них на редкость много оружия. Я должен помочь им устроить революцию... а потом мы захватим дом Комчака. И тогда всё будет так, как я планировал. Самое худшее, что может сделать человек с мракобесом — простить его, а именно этого они от людей и требуют. Лучшее, что может сделать человек с мракобесом — убить его» Похоже, он с вариацией из соседнего мира мыслит, что называется, ноздря в ноздрю. Шаг к шагу. Борис успел положить записку на место и заметить, как та же рука в чёрной перчатке кладёт её в карман жилета. Пусть только у них обоих всё получится. Интересно, если бы они пребывали в одном мире, схлопнулись бы они в единого человека? Борис едва разбирался в квантовой физике и решил остановиться на мысли, что схлопнутся. Так проще. Как говорится, одна голова хорошо, а две лучше. Получается, если вдруг миры мало отличаются друг от друга, то сейчас Придворные вовсю достают оружие. Вопрос только в том, где. Оружейника нет, инструменты могли перетащить, но нет того, кто может ими пользоваться. Нет, конечно, они могли завербовать ещё одного такого китайца. Что им мешает? Если так, то революция без оружия не пойдёт. Это всегда вооружённый конфликт. Дверь не заперли, значит, сидеть здесь нет смысла. Незаметно выскользнул из дома, миновав пустующие коридоры и столовую. Похоже, все, кто мог, разбежались дальше творить хаос. Хотя... Хаос продолжается до сих пор, но в Замогилье его не слышно.       Пока Борис добрался до ночлежки, он успел хорошо попутать все берега, причём в прямом смысле. Еле отыскал знакомый бар, где искал инструменты оружейника. По пути снова увидел дом терпимости и девушек с пониженной соцответственностью. Некоторым даже не было шестнадцати. Безумие. Нужно иметь анатомически сформированное тело и мозг, чтобы вступать в такие связи, а дальше на защиту этой возможности вступает закон. Это в империи было лихо — повышен до четырнадцати. Культура разврата всегда на руку буржуазии, которая никак не может удовлетворить свои аппетиты. В карманах жилета ещё остались деньги, и он отдал их дамам. — Безвозмездно, — пояснил только и двинулся дальше. Ещё по пути нашёл несколько винтовок Мосина и Бердана, наспех наполнил их патронами, валявшимися повсюду, и сунул всё это в заплечный мешок. Уже у выхода с ночлежки Борис воспользовался усилителем невидимости, а в ответ на вопрос, зачем такие предосторожности, ответил: — Только есть одна проблема: в город толком не войти! Люди с криком «Пастырь! Пастырь!» разбегаются с пути! Время снаружи словно остановилось, застыло в дореволюционном отрезке, расцвете столь прекрасного модерна. Когда время останавливается, это обычно служит предчувствием чего-то кошмарного. У эшафота татарин по-прежнему вещал, собрав небольшое скопление нищих: — Нас не пожелали выслушать. По нам просто открыли огонь, как если бы мы были скотом, который осмелился убежать со своего пастбища. Рабов. Ни людей, ни животных — вы просто компоненты его огромной машины, у которой не больше разума, чем у скотины. Если бы вы могли есть сено, он бы кормил вас сеном. Если бы вы могли спать в стойлах, он бы держал вас там. Переходим к решительным действиям. Народ должен продолжать забастовку, и чем больше вреда мы им наносим, тем лучше. Мы не должны ждать милостей от кого бы то ни было. Их могут нам дать только мы сами! От людей на улицах, пока добирался до ночлежки, слышал, что бастующих бросают в тюрьму, в частности в клуб «Добрый Час». Такой шанс упускать ни в коем случае нельзя. Освободить их, чтобы они могли уже полноценно биться на стороне бедняков. Если не оружием брать, то только количеством. В странах империализма всегда так: богачей мало, а рабочих много, ведь им запрещено контролировать рождаемость.       Проникнуть в клуб труда не составило, но Борис чувствовал, как невидимость забирает из него силы. Сильная усталость должна отключить действие усилителя, и привыкший к пунктуальности, он полагал, что счёт идёт на минуты. Адреналин в крови так привычен, он гонит тебя быстрее, вниз по лестницам. Охрана повсюду. Борис достал винтовку и пустил огонь. Люди за решётками перепугались, начали кричать, плакать и молиться. Он считал удары сердца — прошло десять. Или двенадцать. По его прикидкам, охраны стало больше, похоже, эти люди пришли с верхних этажей, услышав выстрелы. Но вот раздались новые выстрелы, за стеной. Это охрана понеслась вниз, словно за ней гналась стая голодных псов. Однако стальная решетка, отделявшая Бориса от проходов в другие помещения, оказалась надёжной. Невидимость спала, и он увидел свои руки, стискивающие винтовку. Ещё раз. Как она ни надёжна, а на всякий случай стоит ещё раз пустить очередь. Сейчас. Надо только патроны подобрать. Выстрелы в коридоре. Семь-восемь. Отлично. — Лжепророк! Убейте мерзавца!   Охрана набивалась в коридор с камерами, готовясь стрелять. «Ага, — подумал Борис, отбирая винтовочный патрон, — надеюсь, мои не отсыреют». Снова пустил очередь. Рука, отвыкшая от стрельбы за несколько дней, быстро устала. Борис бросил поклажу на пол и вынул саблю. Хватит тратить патроны зря, их и так мало! — Что же вы ждёте? Стреляйте! Борис увернулся от выстрелов, кинулся прочь по коридорам и, высунувшись из-за угла, выпустил длинную очередь из второй винтовки, превратив приникших к стальным дверям людей в кровавые брызги. Теперь вся надежда была на холодную сталь. — Оцепить помещение! Он не уйдёт от нас! Не уй… Борис понял, что каким-то чудом добрался до верха лестницы, остановился и замотал головой, стараясь прийти в себя. Они загнали его в угол... Сабля, выручай... Не впервой рубить врагов в кровавое месиво. Это ведь приносит удовлетворение... Борис чувствовал, как в душе медленно поднимается злоба и ненависть к охранникам. Да, придётся драться. Эх, была не была! Ага... Они уже идут. Поставив ногу на первую ступеньку, он глубоко вдохнул, оттолкнулся от стены, взмахнул саблей и ударил одного из охранников в живот. Второй с пистолетом попытался прицелиться, но Борис уже перерубил ему горло. Громко хрустнули шейные позвонки. Третий охранник никак не мог вставить в дуло новый патрон. Согнувшись в три погибели, Борис со всей дури рубанул его по локтю, выронившего пистолет и пулю. Охрана в ужасе отошла назад. Выпустив пистолет, третий охранник схватился за грудь и упал. — Нам с ним не справиться... — прочие явно испугались, на их лицах читался непередаваемый ужас. Привыкли хватать безоружных. — Стреляйте! — вдруг рявкнул один из них, но тут же захлебнулся кровью, ведь Борис, улучив минуту, ударил его в горло. Открыли огонь. Не пули, так, картечь! Пара пуль прошила тело, но Борис, полный адреналина и всепоглощающей злобы, этого не чувствовал. Кто-то ударил по нему усилителем с пламенем, но он успел отскочить и пустить молнии по всей толпе. Всех прошило током, и многие пороняли оружие. Борис перезарядился и почти в упор расстрелял их. Пол усеян телами. Стрелял метко, либо в голову, либо в сердце. Если кто и выжил, при местной медицине они сдохнут быстро. Раненый в живот охранник сумел сесть на пол и чисто импульсивно держался за кишки — эффект от молнии действовал. — Дайте нам уйти, и никто больше не пострадает, — процедил Борис, подсаживаясь к нему на корточки и хватая за волосы. — Вас, фанатиков, как собак, нужно отстреливать. Так что не тратьте боеприпасы. Вам не поможет, поверьте. Лучше скажите, где ключи от камер? Охранник молчал, будто рыба, вытащенная на берег. Вокруг него растекалась медным отвратительным смрадом кровь, и Борис брезгливо поморщился: — Умирать надо натощак...       Добрался до камер, перешагнув через кучу тел. На стенах было множество табличек с именами, ставшими теперь разменной монетой. Их было здесь около сорока. В крохотных камерах, запертых изнутри решётками, сидело по десятку человек — бедняги ещё держались. Такое знакомое зрелище — могильный холод, пронизывающая темнота, жалостливые крики и стоны страдающих. И, как всегда, никакого сочувствия. Только там, внизу, страдали враги народа, а здесь едва держатся свои. Но что было там и что стало здесь, казалось теперь совершенно одинаковым. Как глупо. Всё всегда одинаково — низ и верх, право и лево, как спектрально-астральный двойник по ту сторону стекла. — Вы их убили! — раздались вопли. — Работа у меня такая... — отозвался Борис, собирая оружие с убитых и умирающих охранников. — И я, блять, не шучу... Замки взломал легко, найдя на полу несколько отмычек. И не такое бывало. В саратовском колхозе сам церковный подвал с зерном вскрывал. Служители культа, само собой, подняли вой. Пришлось на пару с Семёном Давыдовым стрелять. — Ложный Пастырь... Он пришёл за нашим Агнцем! — крикнул ещё кто-то. Борис расправился с последним замком: — Агнец ваш и без моей помощи удрал, а мне остаётся только помочь вам с восстанием. Выходите! — скомандовал. Заключённые, явно голодающие, поднялись и выковыляли из камер. Среди них было множество здоровых рабочих, а также пожилых людей. Одни мужчины. — Что если они начнут стрелять по нам? Борис раздал им оружие с убитой охраны, нисколько не заботясь о том, что люди его пугаются, ведь он залит чужой кровью. — Освобождайте товарищей из оков и бейте этих негодных буржуев по чему попали. Вздрогнул и оглянулся от внезапного истошного крика. Эти безумные глаза... То двухголовое существо по-прежнему билось в агонии и кричало нечто бессвязное. Глаза вытаращены до такой степени, что прежний вид им не вернуть. Так и останутся навыкате. Хтонический ужас... До дрожи знакомое чувство, так хорошо сочетаемое с реками крови на дощатом полу, с агоничными криками окровавленных жертв, исколотых взорванными окнами... Собственное искажённое адской гримасой ужаса лицо. Борис поторопил освобождённых: — Уходим. Я не знаю, как эта двухголовая хрень сюда попала, но вытаскивать её смысла нет. Как говорится: Миша и Кеша кричали на крыше, после двух выстрелов стало потише. Можно этой двухголовой хрени дать успокоение парой пуль... Раз голова, два голова... Гиблое дело. Мутант зашипел, будто на него налили кислоты. — Тоже мне... — Борис припомнил ещё один куплет: — Маша в окне поливала цветы, в лейку набрала она кислоты, долго орал из балкона внизу дядя Семён, растворяясь в тазу... Вышли из коридоров тюрьмы, поднялись наверх. Никакого сопротивления, что странно. Оно и к лучшему. Только нужно осторожно провести людей к ночлежке, а дальше пусть идут своей дорогой. Борис обнаружил, что охрана клуба на первом перебита. Не им, конечно. Освобождённые пролетарии тут же начали набивать карманы патронами и забирать у трупов оружие. Снаружи послышался шум. Похоже, предстоит очередной бой. Ну уж нет, на этот раз из этих рабочих не погибнет никто! — Кончай их, — рявкнул Борис, перезаряжая винтовку. Остальное своё оружие отдал рабочим, после чего бросился к выходу и скомандовал: — За мной! Не отставать! Сейчас он готов был поклясться, что его в таком виде можно запросто помещать на агитационный плакат, завлекающий на сторону восстания. С измождённым лицом и чёрными кругами вокруг глаз, он выглядел не столько революционером, сколько мрачным конкистадором. Или всё же борцом за справедливость — в общем, тот ещё кадр. Однако порадоваться своей славе и понестись к цели с такой скоростью не дал разросшийся крик сирены снаружи. «Уничтожить их всех!» — раздалось в нескольких местах сразу. Это было уже слишком. Прямо у него на глазах, несмотря на все его усилия, очередь из крупнокалиберных пулемётов накрыла всю группу. Остальные, в том числе Борис и люди, едва не потерявшие сознание в дверях от ужаса, рванулись прочь из клуба. На улице раздался рёв моторов. Выглядело это крайне зловеще — по улицам поплыли чадящие клубы дыма, перемежающиеся яркими бело-красными вспышками разрывов. Борис попытался было вжаться в стену ближайшего дома, но пулемётная очередь настигла и его. Пуля в руку... Неважно, не так больно! Щит защищает надёжно... Пули летят со всех сторон, уже просто пригнувшись, чтобы всех их не убили на бегу, перемахнуть через улицу практически невозможно — повсюду слепят вспышки, мелькают шлемы гвардейцев и сабли. Бежать! Бежать вон! Ещё очередь из разорванного пулемёта с улицы. «Тюк» в плечо, под ноги летит каменная крошка, и он, махнув рабочим рукой, несётся вместе с ними, яростно отстреливаясь и бросая залпы молний, гипноза и огня, прочь от этого ада. Не бежать, а именно БЕЖАТЬ! И дико нестись сломя голову по улице, уворачиваясь от выстрелов из пушек и осколков снарядов, которые рвут асфальт в клочья прямо под ногами. — Боже, если ты есть, спаси! — кричит кто-то из рабочих. Успели пробежать до площади Тщания, где по ним проехалась турель. Борис небрежно кинул в неё гипноз, и она, засветившись изнутри зелёным, начала обстреливать гвардейцев. Между тем Борис и рабочие, тащившие за собой раненых товарищей, вовсю убирались прочь. Кое-как, толпясь и крича, рабочие просочились к ночлежке, а за ними и гвардейцы! Поднялась паника, в окне Борис заметил Наталью Принину, бежавшую наверх, под крышу высокого дома. Нищие выскочили из-за своих закоулков и начали бить гвардейцев чем попало — камнями, железками, попадающимися под руки. Некоторые кидали в гвардейских солдат боевые бутылки с заранее намешанной зажигательной смесью, другие — кто в них чем попадёт, из окон. Гвардейцы начали отвечать, палили из ружей, но в ночлежке было уже слишком темно, чтобы стрелять наверняка. Зато вспыхнули проломы в заборе, окружавшем ночлежку, на улицах показались воздушные пираты, и битва разгорелась с новой силой. Гвардейцы не могли протиснуться в тайный лаз, падали вниз, а тех, кто всё же проник, мгновенно рубили пираты во главе со Слуцким. В ход пошли штыки, мечи, топоры и булавы, полетели горящие головни и бутылки. Над ночлежкой поплыл дым и запах пороха, и народ с других улиц стал вылезать на улицу и с боем защищать свою берлогу. Начался настоящий бой. Кто-то из пиратов крикнул, что Наталья Принина под шумок исчезла. Ей же лучше. У неё манифест. — Борька, объясни мне, что за херню ты здесь устроил? — прогремел Слуцкий, махая кривой саблей во все стороны. — Я даже отдал команду, чтобы этот район оторвался, нахрен, отсюда вёрст на десять! — Освободил пролетариев от гнёта буржуазии, Евграфыч! — ответил Борис. Его сабля сверкнула в воздухе, врезалась в гвардейца, взлетела вверх, развалила его надвое, в стволе блеснуло красное и синее, раздался треск — и на земле запрыгал расколотый череп. — Улетаем отсюда! — крикнул товарищам Слуцкий, подхватил свою бутылку с горючей смесью и запустил её в стрельцов, валявшихся на входной лестнице. Раздался жуткий треск, лестницу заволокло густым чёрным дымом, будто это было не дерево, не железо и даже не сталь, — а какой-нибудь другой горючий материал, только ещё хуже. Раздались вопли, потом ещё один голос сказал: — Братва, там лестница подгорела! Надо уходить! А то всех порвёт! Гвардейцы постепенно начали отступать. Вскоре всё поутихло, но треск оружия ещё слышался. Не стреляли, это хорошо — но могло быть и плохо. Борис нагнулся и поднял одну из разбитых бутылок. Бутылка была совершенно пустой, как в старых фильмах про чёрных следопытов. Но на её боку осталась небольшая щель, на дне которой блестела мутная жидкость. Остатки коктейля товарища Молотова. На всякий случай он швырнул её в убегавших гвардейцев — на этот раз успешно. Одному разбил голову. Остальных разбросало по площади. Некоторые пострадавшие гвардейцы были ещё живы, но жизнь в них уже угасала. Все бывшие пленники вместе с Борисом склонились над одним таким умирающим гвардейцем, убедились, что он смотрит на них вверх тормашками, и прокричали со всей силы, под треск пулемётов нагоняя ещё больший ужас: — НАМ НЕ НУЖЕН ПРОРОК!       Стрельба совершенно закончилась уже к вечеру. В итоге насчитали всего одиннадцать раненых. Один в тяжелом состоянии, остальные отделались царапинами. Оказалось, один рабочий спасся только потому, что ему всё лицо разнесло зажигательной смесью. Ожоги останутся навсегда. Борис, перевязывавший себе полученные пулевые, повёрнутый спиной к прочим, чтобы не видели ран, зловеще прошептал: «Всё помнят, религиозные мрази…». Припомнил подслушанный разговор, где капитан госбезопасности беседовал с кем-то, чьё имя, по слухам, приводило прочих чекистов в дрожь: «Мне помнится, товарищи Васнецовы приходились тому несчастному родственниками?» «Да, товарищ капитан. Приходились» «Мюльгаут... Вы беспощадны» Заметил однорукого украинца Ибиценко, бродившего то там, то тут и злобно бормочащего по-русски: — Блять, где этот узкоглазый... Когда не надо, он из любой дыры вылезет, а когда он нужен нам, как кислород, то его хер найдёшь! — Нету больше вашего китайца! — ответила ему Виталина, а потом непонятно от чего начала напевать: — Ты вчера мне преподнёс классный ствол под самый нос и сказал, что это ландыши! Но меня не проведёшь: ствол на ландыш не похож! Ствол большой, а ландыш маленький!