Благодать

      Перевязывая раны после боя в ночлежке, Борис заметил, что одежда за всё время довольно сильно истрепалась. Нужно найти кого-то, кто может помочь с заштопкой. Пираты посоветовали обратиться к Наталье Прининой, якобы самой искусной швее в Рабочем районе. Вежливо постучался к ней, и она открыла, мрачная, тёмная, с горящей алой буквой на платье. Пропустила внутрь дома, выслушала просьбу и молча, с бесстрастием сунула в руки иголку и нитки. Женщина не в духе, и даже не замечает, что он здесь. Всё так же хлопочет. Борис решил, что можно попытаться узнать о ней побольше, и бросил вопрос: — Почему вы носите этот винкель? — Алая буква прожгла мне сердце насквозь, — не оборачивается, кухонный нож в руках мельчит хлеб. — Я уже не могу от неё освободиться. Буква — мои кандалы каторжницы. После всего, что произошло, меня заточили в монастырскую тюрьму. Я думала, что ослепну там, ведь лучину не жгли. Я томилась там три месяца. За дело. За его дело. Я не знаю как, но я доберусь до него. — Вы хотите мести? — чувство вполне справедливое. И хоть немного ясно, отчего она тогда так всполошилась. Штопал жилет вполне уверенно, только пару раз уколол пальцы. — Ещё бы не хотеть. Княжна открыла мне глаза. Она сказала, что нет моей вины. Виноват только дьякон, — Наталья оторвалась от готовки и лихорадочно забормотала, будто молилась: — Родион, Родион, вернись, только вернись... Отомсти за меня... Я женщина, я слаба, только малышка держит меня на плаву. Помнил, как пустили слух, будто где-то на границе Польши переловили всех коммунистов, заперли их в сарае и подожгли. Якобы руководил всем местный ксёндз, польский священник. Безумие, мрак и страх. Это наложилось на слухи о том, что немцы у себя жгут евреев, и образовался целый слой предсмертного человеческого ужаса. Ходили слухи, например, о радио, которое якобы было заведено на всю страну в ответ на это массовое сожжение. Конечно, всё это только подогревало борьбу с религией и её порождениями, и десятое отделение секретно-политического отдела государственной безопасности работало не покладая рук, хватая отъявленных контрреволюционеров и старательно следя за тем, чтобы в застенки не попадали невиновные. А здесь... Судя по всему, священник совратил женщину и возложил на неё всю вину. Классика. А Наталья словно погрузилась в транс, вспоминая свои беды, о чём говорил бесстрастный голос: — Он накинулся на меня так стремительно, что я едва успела это понять. Я вырывалась, я сопротивлялась, ведь знала, что связь со священником запрещена. После того, как он сделал всё, я резко ударила его свечой в глаз, ведь смогла до неё дотянуться. Еле успела соскочить и направить на него кухонный нож. До сих пор помню свои слова: «Отпусти... Натягивай свою рясу и дай мне уйти!». Он закричал, что я пыталась его убить. Недалеко от правды ушёл. Меня схватили на месте, даже, чёрт возьми, юбку оправить не дали... С крысами в тюрьме я дралась, как мужик на кулачном бое. Кошмар. Страшно представить, какой ужас перенесла несчастная женщина, находившая стремление жить только в маленькой дочке. Осенило: — Наталья, теперь вы можете исполнить своё намерение. Сможете отомстить за себя. — Вполне. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Это вам, сударь, — покончив с готовкой, Наталья протянула Борису длинный чёрный плащ с накидкой до локтей и стоячим воротником. — За всё, что вы делаете для нас. Вообще, вся эта ваша революция затянулась, — неприязненно скривилась. — Великий Октябрь народ ждал двенадцать лет, — Борис примерил обновку. Чуть великоват, но можно и привыкнуть. — Рада за них, — Наталья нахмурилась и скептически сложила руки на груди. Внезапно в дверь постучали. Наталья оправила платье и пошла открывать. В проёме показался смуглый мужчина, и Борис вспомнил его: это был тот человек, который тогда насмехался над ней на эшафоте, только выглядел он иначе, одет совсем в лохмотья. Наталья, едва его увидела, совсем помрачнела. — Где тебя носили черти, муженёк? Где бывал ты, несчастный, до сих пор? — Наташа! Ты так пала с тех пор, как мы свиделись! — муж обнял её, отчего она вмиг просветлела, словно и не было вечной чёрной тучи, что тёмной тенью нависла над ней. — Навек тебе я отдана, и была век тебе верна! Нет... — Наталья вспыхнула от внезапного, так резко налетевшего порыва чувств, и стушевалась, гордо вскинув голову: — Я по-светски разговаривать должна! — Нас надолго, о супруга, разлучили! — Родион Принин снова заключил её в объятия. — Я страдала, ваша верная жена! Борис решил не мешать семейному разговору и тихо удалился. Надо же, хоть что-то светлое в этой беспроглядной тьме обскурантизма. Хорошо, что хоть жилет зашить успел. Иголку и нитки взял с собой, пообещав вернуть. А супруги Принины всё говорили и говорили, и даже сквозь дверь было их слышно. Якобы подлец, совративший саму Наталью, попытался убить и её дочку, назвав её ребёнком дьявола, ведь на ней была родинка. Наталья не могла помочь дочке, и на помощь пришёл муж, бывший тогда инкогнито. Оба поклялись отомстить дьякону и сжечь его церковь дотла. Сразу вспомнилось, как ходил на снос храмов, но их только взрывали, не поджигали. Колокола дробили кузнечными молотками, после чего увозили на переплавку. Иконы выкалывали из рам, дробили на куски. Золотую утварь и купола Борис тоже увозил на переплавку целыми тачками. А при вооружённом сопротивлении священников помогал перевязывать раненых комсомольцев, кляня стрелявших на чём свет стоит.       На островке, примыкавшем к фабрике, но при этом располагавшемся в низине, то есть чуть ниже и дальше основной массы платформ, разгорелось зрелище совершенно дикое: возле дерева, удивительно редкого здесь, стояла разгневанная толпа, возглавляемая священником. Из толпы неслось: «Вздёрните её! В петлю анархистку! Чего церемониться с ней!». Несколько человек уже держали под руки девушку. Толпа напирала, и священник с трудом успевал благословлять собравшихся, попутно обвинительно указывая на девушку рукой, ведь наверняка в его глазах та казалась не более чем богохульной блудницей, соблазнившей уважаемого человека. Девушка вмиг замерла, видать, поняла, что деваться некуда. Зрители с удвоенным рвением потащили несчастную к месту казни — медленно переставляя ноги, как покойники, идущие на кладбище, она приблизилась к импровизированному эшафоту, поглядела в лица стоявших перед ней людей и остановилась. Народ возбуждённо загудел. Борис всё это видел чётко, сквозь оптический прицел. Несчастная... — Вздёрните её! В петлю анархистку! Маленькая фигурка, стоя на спине лошади, шатко стояла в висельном плену. Борис смог её разглядеть: широкие тёмные штаны с подтяжками, грубые ботинки и коричневая рубашка, чьи закатанные рукава обнажают тощие руки. На плечах красный шарф, покрывающий голову. — Вздёрните её! Коммунисты своих не бросают, как известно. Как и обскуранты, впрочем. Им их чудное божество подсказало, что надо делать. Как говорится: если ты разговариваешь с богом, это молитва, а если бог разговаривает с тобой, это шизофрения! Краем глаза заметил, как в его сторону бежит верзила Умелец с сердцем в стеклянной банке. Против него только усилители и винтовка Мосина. Рисковать не вредно никогда! Умелец с яростным рыком бросился на Бориса, и оглушительно рявкнул: — Ты должен умереть! Борис успел от него увернуться, в ту же секунду прыгнув на монорельс и раскрутив крюк. Какая удача: трасса идёт в сторону того островка! Ускорился и резко соскочил с монорельса прямо на священника, сбив его с ног и ударив лезвиями крюка в голову. Толпа взбесилась, лошадь, на чью спину поставили висельницу, встрепенулась и понесла, а девушка покачнулась и выпала из петли. Среди толпы находились и солдаты, чем Борис воспользовался и разнёс их огненным ударом. Люди разбежались, закричали, заверещали — никто не помнил, где ближайший выход. Борис не стал ждать, пока толпа стихнет. Услышал за спиной: — Сударь, патроны! Принял горстку из рук освобождённой висельницы и с одного выстрела разбил банку с сердцем прыгнувшего сюда же Умельца. Тот тихо застонал, перекатился по земле и замер. Воспользовавшись моментом, Борис выставил винтовку вперёд себя, угрожая применить её ещё раз. За ним не заржавеет. Ярость адским огнём, до угольной черноты выжигала вены. Те, кто был с оружием, попытались кинуться на него, но их остановили три пули. Один опрокинулся на спину, второй пропал в груде камней, третий отполз в безопасное место, за круглую кирпичную трубу. Но это его не спасло — он тоже был убит. Толпа окончательно разбежалась с криками и проклятиями, и Борис через плечо огляделся на освобождённую девушку. — Вы кто? — спросила она недоверчиво. Откинула шарф с головы, попав в падающий поток закатного света, и Борис увидел столь знакомое худое лицо с глубокими синими глазами, только теперь исчерченное алым боевым раскрасом. Характер теперь точно обрёл металлический блеск, подобно тому, что алыми отсветами играл на лезвиях крюка. — Бабай твой личный, — бросил с сарказмом. Девчонка как сорвалась с места бросившись прочь отсюда, на монорельс. Совершенно не имел права предавать её. Теперь неизвестно, доверится ли она ему снова. Правую кисть нещадно жгло, как если бы он её сунул в костёр. Кинулся за ней: — Эй ты, вояка! А ну стоять! Стой, блять... Не мог её нагнать, как бы ни старался. Краем глаза заметил гвардейцев на том краю улицы, откуда сам спрыгнул. Вот чёрт, она едет прямо к ним. — Сто-о-ой! — прямо к ним в ловушку. — Ёк-макарёк... — Хватайте её! — вскричал гвардеец, и городовой схватил Елизавету, пытаясь её обезвредить. — Да пошёл нахрен! — крикнула Елизавета и лихо заломила городовому руку. Борис между тем забрался на край улицы и притаился за углом, перезаряжаясь: — О... Да я её материться выучил... Похоже, я на неё плохо влияю. Я материться как раз в её возрасте научился. Эх, жизнь моя жестянка... Выбежал из-за угла и выпустил весь заряд по гвардейцам и городовому. Елизавета вырвалась из их мёртвой хватки и опять побежала прочь. Борис погнался за ней, догоняя: она только петляла, сильно отставая. Оба сумели проскочить через хрупкие перемычки между фабрикой и ночлежкой, чудом не застряв там ногами. И вот поравнялись с высокой чёрной стеной ночлежки, из которой всё ещё тянуло кровью. Улица выводила к китайскому кварталу, где Елизавета могла стать невидимой, что и сделала, чертовка. Но и здесь она легко уходила от него: два раза свернула в переулки и наткнулась на будку китайца, который торговал лапшой. Квартал заканчивался большим пустырём, уходящей вдаль каменной стеной и безлюдьем. Тут Борис и загнал её в тупик. Не убежит, не спрячется! Да и лазейки для побега всё меньше и меньше. Высокая двухметровая тень стелилась над землёй; ужас в глазах Елизаветы стал просто непереносим. Она попыталась увернуться — безуспешно. Прибилась к стене, маленькая яростная пантерка: — Отстаньте от меня! Борис лишь зловеще усмехнулся в темноте: — Ага, разбежалась, щ-щас... — Прекратите меня преследовать! — попыталась кинуться вперёд, но Борис остановил её резким движением руки: — Я договорился. Нам вернут дирижабль. — Лжец! Палач! — продолжала вырываться. — Я прекрасно попаду в Париж и без вас. — Думаю, так ты будешь посговорчивей, — закинул бунтующую Елизавету себе на плечо. Та сразу же забила тревогу: — Пусти меня! — Давай по-хорошему, знаешь же, что не отпущу, — произнёс вкрадчиво и понёс в сторону ночлежки. Елизавета забилась ещё сильнее, грозя свалиться с его широкого плеча и отбить себе поясницу, и Борис почувствовал ритмичные удары в спину, словно она колотила его носком сапожка. Огрызнулся: — И хорош меня пяткой по спине бить. Я как дам, шишку набьёшь... На хрена ты мне такая нужна, я и так изранен до смерти... Ну всё, пошли... — Да пошёл ты... — зубы показывать вздумала. Похвально. Оскалился: — Скажу по секрету: если я тебя не привезу в Москву, то в наркомиссариате меня расчебурашат на опыты. И объясни: какого хрена ты ещё не в Париже? Кое-как добрались до Замогилья, на ветхом монорельсе, и Борис твёрдо убедился, что на спине красуется солидный кровоподтёк. Елизавету со словами: «Вот ваша висельница-анархистка» сдал княжне, а сам ушёл к себе. Будем ждать до завтра, как договорились. Шут с ней, потом начнёт качать права — перед своими виновата будет. Пусть спит спокойно. Кто он такой, чтобы её в чём-то ограничивать? А с чистой совестью — так и подавно. Чтобы раскаяться в содеянном, надо раскаиваться ежедневно, для чего просто нет времени. Жаль, плечо болит — пуля прошила, но раны заживают быстро. Не то, что тогда, годы назад...       Как известно, либералы всегда придерживаются псевдогуманистических идей и верят всем безоговорочно. Оттого и такой бардак там, где они у власти. Они особенно старательно чернят коммунистов, обвиняя их в многочисленных репрессиях. Ага... А сами сколько народа истребили... Те же индейцы! С ними в Русской Калифорнии обходились куда человечнее, чем этот сброд из самых худших слоёв мира, зовущий себя американцами. Беглые фанатики, каторжники, рабы... Да кого ни возьми — процент убийц, воров и мошенников очень высок. Американцы просто прикрываются ширмой, чтобы прятать свои тёмные дела за туманом лжи. Возвращаясь в Замогилье старой ржавой погнутой воздушной трассой, Борис думал только об этом. Анастасия не будет рада. Впрочем, когда это его волновало? Никогда. Царские особы во время боёв всячески берегут себя. Уже в штабе Придворных, пытаясь привести комнату в более-менее приличный вид, чтобы в ней можно было жить, Борис обнаружил в закромах платяного шкафа записки. Старые, пожелтелые, заметно обтрёпанные временем. Почерк был явно женский. Обычно Борис не брал на себя труд хранить свидетельства прошлого. Но теперь он внимательнее осмотрел некоторые из них: «Опустившись на самое дно, ты начинаешь видеть, откуда у чего ноги растут. Я заглянула в недра города и поняла, что там клокочет огонь. Только вот у огня не было рта. Зато у Маргариты... У неё рот широкий — хватит на все огни Благодати» Маргарита... Имя отозвалось чем-то пронзительно горьким. Вспомнился Зал Героев. И фигура в капоре, закрывающем лицо, держащая натянуто красный платок. Склонённая так, словно она внимательно смотрит на что-то невидимое собеседнику. Борис добрался до следующей записки: «По ночам госпожа Комчак и Пророк о чём-то яростно спорили... Нельзя было ни слова разобрать... А после одной особенно громкой ссоры госпожа не вышла на утреннюю молитву... Я прокралась наверх, чтобы посмотреть, что с ней. Сама напросилась... Когда я пришла в этот дом, меня звали просто польской судомойкой. Когда я бежала оттуда, в спину мне кричали: Убийца!» Головоломка сложилась. Сейчас он читал записи Маргариты Фицер, убийцы госпожи Комчак. С другой стороны, с какой стати его должно это волновать? Рано или поздно прислуга ополчается на своих хозяев, ведь те привыкли не считать их за людей. Ничего необычного. Понятно, почему Маргарита стремилась быть подальше от этого жуткого места. Надо отдать должное, она явно умная женщина, раз смогла удрать. Иногда приходится залегать на дно болота, скрываясь ото всех, либо умирая для всех, либо превращаясь в символ, которым можно устрашить. Но что может сделать судомойка? Ничего. По сути, после войны большинство кухарок остаются прежними: те же опущенные плечи, те самые грустные женские глаза, та же походка, манера скрестить руки на животе. Только она невообразимо смела, раз сумела пойти на такой шаг. Интересно, Анастасия уже в курсе по поводу налёта на клуб? Если нет, то можно и доложить. Хорошо, что комнату перестали запирать. Можно выйти, в ванной побриться, пригладить вихры и явиться к княжне при полном параде, если так можно назвать залитую кровью одежду. Длинным чёрным плащом, который ему дала Наталья Принина, закрыл это кровавое недоразумение. Анастасия как раз появилась на этаже. В дорожном платье серого цвета. Удивительно, как она преобразилась с той встречи на канонёрке. Будто тогда Борис встретил совершенно другую женщину. Должно быть, она всё это время отсутствовала в штабе и сейчас возвращалась. Борис затаился у стены и услышал, как она громко позвала: — Мария! Мария! — Простите, Ваше Высочество... — из двери рядом с комнатой княжны показалась горничная в сером платье и капоре. Послышался хлёсткий звук удара и шум шагов. Борис бесшумно проследовал за княжной и служанкой. Анастасия явно направлялась к гардеробу, пока служанка на ходу помогала ей избавляться от верхнего платья. Как же всё тяжело у этих царских особ... Внизу лёгкая промышленность развивается семимильными шагами, и всё благодаря НЭПу. Немного частного предпринимательства не мешает никогда, если они делают вещи для всех. Несколько лет назад в Москве, по слухам, даже прошёл показ заграничных мод некой Эльзы Скиапарелли, которая на Западе прославилась своими дизайнерскими нарядами, которая восхитилась советской модой, взявшей всё самое острое от Запада и добавившей немного социализма. С лёгкой руки этой француженки в дамскую моду вошло интересное сочетание — чёрное платье, красное пальто на чёрном подкладе и красный берет. Одна знакомая, хозяйка ателье на углу улицы, на этом сочетании хорошо заработала. Борис сам у неё одевался, и на этой почве завязалось крепкое товарищество. Анастасия села за столик, вынула из ящика шкатулку, где лежали, судя по всему, дамские безделушки, и горничная Мария принялась распускать её каштановые, с рыжеватым отливом волосы, разбирая высокую причёску. — Даже не знаю, что теперь делать с Ложным Пастырем. Мне докладывают, что некоторые люди поддерживают его действия. Неужели простой красный палач способен выбить у меня почву из-под ног? — сидевшая за столиком для макияжа Анастасия сопровождала свою речь странными движениями веера, который держала в руках. В данный момент она его беспокойно крутила в ладонях. — Я слышала, что забастовка продолжается до сих пор и очень накаляется. Это правда? — горничная совсем испугана. Веер в руках княжны резок и быстр. Похоже на волнение, только лицо её непроницаемо. — Возможно, — веер в правой руке. Анастасия провела им по левой щеке. Напряжена. Внезапно выкрикнула: — Всё благодаря Ложному Пастырю, будь он неладен! — А что не так, Ваше Высочество? — всполошилась горничная. — Что вы сделаете с ним? — Не беспокойся, Мария, между этим человеком и мной есть нечто такое, о чём он и не догадывается, — снова тот жест с правой рукой. Борис чувствовал, что здесь явно что-то не так. Тайный язык, который ему не разгадать? — Я предчувствую, что потеряю доверие людей. Он уже устроил налёт на клуб «Добрый Час» в одиночку, и люди поддержали его! — Не может быть! А вы постарайтесь склонить его на свою сторону. Понимаете, как, — натура сводницы налицо. Так и подталкивает угнетённую женщину к той мысли, что никаким образом, кроме постели, своих целей она не добьётся. Анастасия резко встала, быстро закрыла веер и держала его меж сложенных рук. Горничная вздрогнула. — Думаешь, раз я упала на дно, то и в грязи мне кататься? Выйди вон! — веер выставила рукоятью вперёд. Горничная исчезла мгновенно. Удобный момент для появления. А в зеркале она кажется ещё серьёзнее. Не так уж, в сущности, она и старше. Ей ещё нет сорока — подумаешь. Немного корчит из себя аристократку, ведь привыкла. На всех девок один шаблон. Её политика проста — господь сделал людей равными, а священники всё испортили. Сама придумала? Решила отомстить церкви за наглую узурпацию? Тогда пусть не смеет перечить — овцы съедят и не заметят. Кажется, такое нравится самой — заметив его в зеркале, кокетничает. Притворяется милой. Как говорится, успокойтесь, Анастасия Николаевна. У неё нет причины для волнения — если сейчас что и случится, так только то, чего она сама захочет. Известно: даже капля власти развращает людей. — Ваше Высочество, я хотел бы с вами поговорить, — встал так, чтобы ей не требовалось поворачиваться. Удивительная тактика переговоров через дамское зеркало. — Я уже знаю о вашей выходке, сударь. Я поражена вашей храбрости и силе. Вы смогли сделать то, чего не сумел бы и десяток Придворных. Да, жестокость, как известно, порождает жестокость. Если человек наполнен болью и ненавистью под завязку, то он в критический момент обретает сверхчеловеческую мораль и силу. Такое уже было когда-то. Даже выходит вспомнить, когда именно. Тогда он проходил мимо белых пленных. Их было двадцать или тридцать. Красные охранники пристально за ними следили — пленные только глаза отводили в сторону. Но они все равно были жутко злы. Наверно, на командира своей сотни, который так и не захотел взять пленных после третьего дня боя, хотя еще утром обещал. Или, может быть, они не понимали, что впереди пленников ждут только смерть и позор. А потом и смерть, и поражение всей армии. «В чём дело? Этих убить!» «Зачем? Они все сдались! Как же им повезло, что они попали в руки к своим соотечественникам. Пошли!» «Пятеро белых солдат...» Тихая злоба тогда охватила. Пусть уходят. Трибунал сделает то, что требуется. Будь в руках у него его берданка, он бы все поджилки им надорвал, всех бы перестрелял. Что они могут против винтовки? Ну и пускай уходят, подумал. Не выйти им отсюда живыми. Потом, уже с пистолетом в руке, подумал — а что, если одного из них убить? Он уже сделал несколько шагов по направлению к белым — не убить, а так, срезать по живому. Внезапно услышал знакомый голос: «Господа, что со мной будет дальше?» «Посмотрим, что решит командир. Если он...» Договорить не успели, так как Борис хладнокровно выстрелил пленному в сердце где-то с десяти шагов. Тот рухнул на спину, как подкошенный. Все посмотрели на Бориса, поражённые его бесстрастием. Но он не чувствовал ни торжества, ни страха. Только холод, который пронизывал его до костей. «Бог мой! Кто это?» Спрашивал солдат, который вёл пленного. Борис зло усмехнулся и ответил: «Это был наш враг. Полковник Кульчицкий» Как же хорошо воспоминания подогревают стремления. Борис вспомнил о навязчивом желании княжны узнать как можно больше о марксизме. Но сначала нужно у неё выбить ещё кое-что. — Вам что-нибудь известно о Маргарите Фицер, Ваше Высочество? Этот совершенно невинный вопрос вдруг всполошил её. Княжна мгновенно вскочила из-за столика, резко развернулась в сторону Бориса. С разметавшимися волосами и дикими глазами она казалась воплощением ужаса. Ослепительно сверкнули белые зубы, но Борис даже не подумал вздрогнуть. Взгляд княжны был страшен, и казалось, что на него направлены четыре выщербленные жерла пулемётов, от одного взгляда которых живое существо должно бы сразу же покончить с собой. Бледная как смерть, она попыталась что-то сказать, но лишь безвольно упала в кресло, и плечи её бессильно затряслись. Они же не признают сомнений в своём божестве! И она не хочет слышать об убийце своей святой! Последовал глубокий вздох, переполненный такой ненавистью, которой у него прежде не было. Нет, в её глазах не читалось никакого недоверия или страха, просто там была торжествующая ненависть загнанного зверя. Противостоять такому не мог даже стальной идол. — Не упоминайте при мне это чудовище... — едва шепчет. — Лучше поговорим о Марксе. Он успокоит меня после того, что вы изволили мне сообщить. Борис встал у стены, прислонившись к ней спиной и сложив руки на груди. Неужели убийство видной женщины здесь играет весомую роль? Неужели её почитают здесь? Удивительно в том месте, где женщин не считают за людей. Убили святую, и теперь об этом страшно вспоминать, а имени убийцы никто не произносит. Переменил тему: — Неужели вы так горите желанием поговорить о Карле Марксе, сударыня? Или хотя бы о той революции, которую он собирался устроить? — Даже не знаю, как начать, — отозвалась успокоившаяся княжна, снова усаживаясь за столик с макияжем. — Я ведь о нём ничего не читала. Ведь здесь нет ничего, кроме Библии. — А «Катехизис революционера»? — спросил Борис. — Тоже не читали? Или, может, ваши литературные друзья не предупредили? У нас есть много занятных брошюр. Но и без них можно понять, откуда берётся ненависть, — перебрался на табурет рядом со столиком Анастасии. — Я в своё время читал, если можно так выразиться, книгу Карла Маркса «К критике гегелевской философии права». Страшная вещь... Много внимания у Маркса уделено тому, что основная проблема человеческого существования — это проблема свободы воли. — Свобода воли — величайшее достоинство, какое только может быть у человека. — Не совсем. Либералы задыхаются в своей свободе, — Борис именно так и считал: им хочется всё большего и большего, и они переступают границу дозволенного, прикрываясь тем, что они свободные люди. Общество, подыхающее от избытка выбора. — Вы прекрасно знаете, что вам нужно. Для этого не нужно читать Маркса. То, что он говорит — естественно. Люди по своей природе не терпят угнетения, поэтому начинают возвышаться и угнетать себе подобных. — Ещё бы... Прежде я думала, что народ от чересчур сытой жизни поднял моего отца на вилы. Теперь же я вижу, насколько всё плачевно, — Анастасия поднялась и гордо выпрямилась. — Я ни в коем случае не виню вас в том, что вы освободили тех рабочих. В честь такого события пираты давно бы закатили праздник. Победа достаточно крупная, первая на нашем пути к революции. Отпразднуем же завтра! — полна искреннего ликования. Хорошее начало, ничего не скажешь. Такие веселья по случаю социалистических праздников проводились в Москве часто, в основном на Красной площади, но и в домах тоже ярко горели огни. Люди танцевали алыми вымпелами на фоне кремлёвских башен, раскованно-свободно неслись в лёгких колокольчиковых перезвонах танцев, пускали по переменчиво-непостоянному в свободной любви ветру бумажно-засаленные обрывки песен. Каждый такой праздник отрывал от прежней суеты, бросал на камни площади, на их холод под босыми ногами. Пьянящее чувство свободы, влекущее к себе сильнее морали, отдающее во власть капризного случая, звало людей в эти выгоревшие на московском ветру ночи и на изголодавшиеся по свободе души камни, и это, наверное, было самое яркое из всего, что сверкало на лицах людей, пляшущих на красной площади. Впрочем, были на этих лицах и другие отблески — яркие, цветастые, незабываемые, они поднимались к небу и пускались вверх, к застывшим в зените звёздам.