Благодать

      Пора бы подстроиться под местные настроения. Если форму чекиста здесь зовут платьем палача, значит, придётся надеть платье Придворного. В чёрном цвете. И неважно, если скажут, что он пришёл на похороны. Общественное мнение — идея, подброшенная одним человеком, скованным предрассудками, подхваченная глупыми потребляющими массами. Масса глупа по своей природе, но если ей дать почву, она начинает шевелить извилинами. Кровь от одежды отстиралась хорошо, за ночь всё высохло. Рутина, что поделать. Снаружи комнаты нарастает дикий шум, слышны ругань, призывы пошевеливаться, крики. Судя по всему, готовятся к празднику. Почему бы не помочь, ведь если чётко и слаженно всё проделать, то никто ругаться не будет. В столовой и коридорах воздушные пираты развешивают красные знамёна, которые наверняка украли с фабрики. Отличный ход. Борис предложил свою помощь в привычной манере — не мигая глянул на творящиеся приготовления и пробормотал: — Эта вечеринка раскованна, дика, в ней нет такта, эффекта и социалистического духа. Разгадали призыв, отозвались. Знамёна решили приколачивать. Как полку в квартире. Пока готовились, Слуцкий, свисая со стремянки, спросил: — Борька, ты уже в тотальном розыске. Я даже не знаю, что говорить... Смелый больно... — Отвратительно. Я будто не довожу дела до конца, — мрачно процедил Борис, развернувшись всем корпусом и вонзив взгляд в старого пирата. Настрой сегодня был на едкий бесстрастный сарказм. С приготовлениями закончили и отправились в столовую. Праздничное меню подвезли — вместо армейской похлёбки приличные ломти хлеба с сыром и сосисками, плюс хитросваренный чай, от которого разит жжёным сахаром. Действительно праздник. Приготовления продолжились. Кто-то притащил древний граммофон и пачки пластинок, причём годы на некоторых из них множественно превышали тридцать восьмой. Этому удивляться — мелочь, ведь мало ли, что можно надёргать из других пространств и веков. Придворные носили в разные стороны света коробки с одеждой, вполне парадной для глубоких трущоб. Пираты не заморачивались: к Замогилью подлетел их личный дирижаблик «Весёлая Одесса», и уже на борту они начали свои флибустьерско-авиаторские ухищрения. Без рома не обойдётся, можно ведь устроить облаву на ликёро-водочный завод. Судя по треску винтов, туда они и направились. Отобедали лихим борщом, вырвиглазно-красным. Ага... После обеда принесли коробку с одеждой. Что тут есть... Туфли — чёрные лакированные, пахнут дёгтем. Брюки — прямые, классические, с красным кантом. Рубашка — чёрная, рукава пышные, жёсткие манжеты и воротник. Жилет в том же цвете, но с красной оторочкой. Шнуруется, словно дамский корсет. Готов поспорить с отражением в зеркале, что каркас на косточках. Только вот мысли приходят совершенно другие, запотевают на мутном от пара зеркале ванной: — Готтфрид, наконец-то я тебя вижу. Насквозь... Не мог вспомнить, почему именно это имя, но упорно видел его обладателя именно таким. Высоким, угловато-худым, с глубокими провалами острых белых щёк. Марафет неплохой: волосы гладко зачёсаны назад, глаза чуть подкрашены чёрным, взятым у княжны в долг. Интеллигент, в котором уже не узнать чекиста. Что на руку, ведь иногда полезно выходить из зоны удобства. Если уж придётся танцевать, то нужно хорошенько разогреться. Размяться, разводя руки и плечи в стороны, двигать корпус, разрабатывая мускулы. Нет, определённо Готтфрид. Его манера. Движения быстрые, похожие на выученный набросочный рисунок. Как будто они с ним старые знакомые — не только в одежде, а и в выражении глаз. Или нет? Непременно Придворные очень удивятся, увидев его в таком виде. Стремление к эпатажу почти то же, что и у княжны. При этом поймал себя на мысли, что последнее время практически не моргал. Странная мелочь, но нравится.       Конечно, всякая большая вечеринка должна производить впечатление по всем фронтам. Собрались через полчаса, в большом зале, прежде бывшем столовой. Столы все задвинуты к стенам, полы выдраены, украдены со складов фонари. Здесь должны танцевать, должен звучать палимпсест неслыханных звуков, подводный бой ударных, ликующий вопль саксофона, повсюду обрывки красных знамён, кровью растёкшихся по стенам, блеск глаз, круговерть разноцветных фонарей, что засыпают народ снегопадом матового света. Музыка сражается за право царствовать, яростно царапая клыками по стеклу, глумливо уверяя, будто на этот раз победит она. И она побеждает — вот грохочут тяжелые башмаки, гонимые обезумевшим барабаном, дамские каблуки, бьющие лихой такт, абсентный перезвон бокалов. Лица Придворных и пиратов призрачны, в глазах лишь ненасытный блеск победы. Но музыка берёт своё, срывает с танцевальных тарелок оглушительные барабанные крики и кувыркается, куражась, по пустой зале. «Отлично. Повсюду красные знамёна, зелёный абсент и куча народа. Полная неопределённость и непонимание, свалишься ты ли пьяным в самом разгаре. Это моя тема» Один стол обустроили под подобие бара, и около него собрались пираты во главе со Слуцким, выряженным в дикую смесь камзола и галифе, увешанную поседелыми аксельбантами и ржавыми орденами. На голову нахлобучил позолоченные очки авиатора. — Пена откуда? — рявкнул он на отца Виталины, игравшего роль разносчика выпивки. — Лёнька устроил налёт на лавки, — Виталина оперлась локтём на стол. — Слышали бы вы его ругань! — Вітюха, пропоную гарно потанцювати... — Ибиценко выглядел донельзя галантным. На его лицо ложились лиловые блики от фонарей. — Хлопцы, запоминайте: от абсента отходим долго! Я водки и вина взял, а абсент для Придворных, они ж декадентов корчат, — старый пират взялся за стаканнистое горлышко «Столичной». Повернулся к Борису: — О, дружище! Выглядишь... — Неузнаваемо? Нелепо? Классическим объектом для привлечения дамского внимания? — чуть скосил глаз в сторону Виталины. Слуцкий, не найдя ответа, лишь нервно глотнул водки. Виталина в самом деле переменилась. Вместо грубого мужского костюма матросская блуза и серая юбка, распестрённая рваными яркими лоскутами на поясе. Волосы собраны несколько неряшливо, но очарования её черт лица это не отнимает. Борис огляделся: народ повсюду принаряжался, как мог. Кто-то достал старые перешитые платья, кто-то — старые камзолы и сапоги. Гротеск в чистом виде. Дамы затянулись в плен корсетов, на их щеках, руках и глазах сияют блёстки, причём некоторые дамы ухитрились из блёсток сделать подобие перчаток, браслетов и ожерелий. Взглядом Борис наткнулся на Елизавету: ничего праздничного в виде, хмурый взгляд, мрачная аура. Её дело: не хочет танцевать, ну и пусть! Поставили древний граммофон, завели музыку, крутанув пластинку. Какая знакомая мелодия... Под эти мотивы уже лет пятнадцать танцует весь Союз! Чарльстон... Та ещё вещь, особенно её любят новые дамы в колокольных шляпках и бахромных платьях. Танцуют с вариациями, но общий весёлый настрой есть всегда. Излишняя фривольность здесь не к месту, нужно сделать танец немного строже, импровизируя на ходу. Ещё фокстрот очень любят. Похоже, здесь всё это в новинку, ведь народ, эта многоголовая гидра, не пляшет, только пьёт и качает головами в такт. Исправим это. Ага... А вот и княжна. Тоже глаза подкрасила чёрным. Платье ярко-алое, с золотыми истрёпанными мотивами, но не такое вычурное, как то жёлтое. Тот же модерн, те же растительные узоры и гибкие линии, но всё проще. Перчатки сковали руки. Движения совсем нехитрые: выкидывать ноги вперёд, подчёркивая ритм лёгкими взмахами рук. Музыка нитями вплелась в кровь, разогнала, привела в задорный такт, отбиваемый незаметными хлопками ладоней о колени. Чарльстон идёт как по маслу, причём улыбаться во весь рот и корчить радостное лицо совсем не хочется. Мало кто сможет станцевать такое веселье с лихими движениями корпусом, сохраняя бесстрастный вид? А ведь получается. Совершенное исступление, исключительно чувственное, пугающе чёткое и плавное в его исполнении. Меньше фривольности! То, что в чарльстоне обычно откалывается низом корпуса, переходит на плечи. А толпа-то подхватила! Пляшут, кто во что горазд! Кое-кто чуть двигал ногами, держа в руках выпивку, а кто-то энергично похватывал волны джаза. Борис лишь ловил удивлённый взгляд каменно стоящей в центре залы Анастасии и двигался теперь так, словно его слегка ударили током. Сдержанный чарльстон, чуть резкий, яркий, только разгоревал общее веселье. Звон дамских каблуков, вместе с которыми стучат по плитке подковки остроносых сапог — и так всё ускоряясь и ускоряясь, а под потолком уже безудержно летят жёлтые блики; вот опять слышен победный клич саксофона, и он нарастает, вот это уже перебор — рояль переходит на плаксивый тенор, а вслед за ним струнные — клавиш нет, только дырки от них, звенят жалкие обрывочки расстроенных ладов, но их всё равно слышно, пусть и с большим опозданием; там где-то сейчас рокочет бас, туда мчит свой холодный и тёмный вал ударный оркестр — а вот он уже совсем рядом, такой же чёрный, как всё вокруг. Борис тонкой подсознательностью чувствовал, что он красив, и умело этим пользовался. Фарфористо разбивал все предрассудки, отбрасывал скованность, зажатость прежней невралгии. Обжигая страстью, его поднимало над реальностью пьянящее не хуже изумрудноградного абсента чувство свободы. Это было и падением, ведь вслед за ним отступала боль, но и взлетом, когда на фоне звёздного неба открывались чудесные виды, в каких не стыдно было существовать после всего. Двигался в танце совершенно исступлённо, пусть и сохранял бесстрастное лицо, с которого грозила осыпаться бронза. Он сбрасывал кожу, сгорал, чтоб вернуться к другому солнцу, рос, бросал глаза в потолок и парил все выше, снова сбрасывая кожу. Музыка только сильнее горячила кровь, а от Анастасии он не отрывал пристального взгляда. Музыка сменилась лёгким медляком, сохранившим некоторую резвость. Кто-то из угла гаркнул: «Это же Бар Бандитов! Чики-брики и в дамки!». Теперь уже пираты понеслись бешено танцевать, жестикулируя при этом, как ненормальные. Под музыку попадать приходилось с большой осторожностью, чтобы не попасть под яростный, чуть ли не конский топот, который издавали пиратские сапоги. Парочка из Виталины и Ибиценко выглядела безумно комично: оба откалывали вензеля, контрастируя друг с другом — она, такая нелепо, но по-своему, красивая, и он такой нелепо галантный. При взгляде на них всплыла неожиданная мысль: она, правда, в последнее время стала чуть поприятнее, принарядилась, а он так вообще — словно совсем мальчишка. Борис покосился на стол с напитками. Минуту. Неужели и рыжики Лютерманы здесь? В самом деле. Устроились вполне фривольно, празднично, хотят оттрапезничать, но герр Рихард явно недоволен: — Wo ist mein Schnitzel? — Die Katze hat es gefressen, — отрезала Розалия. — Hund... — выругался Рихард. — Кхм... Мы ведь демобилизовались, верно? Сержанты Лютерманы и всё такое? — Я старший сержант, братец. Допивай свой шнапс. — Я его уже выпил, командир... Агент работает как надо... Докладываю... — Шнапс действует губительно на тебя. Танцевали теперь все, кроме Елизаветы. Бедняга, что она здесь забыла, раз не умеет танцевать? Такую оплошность нужно исправлять. Да и мелодию подобрали весёлую, этакий шансон, под который не только тело, но и мозги пляшут. Тут уже не чарльстон выкалывать, а нечто совсем другое, похожее на конвульсии от удара током. Ярко, бешено, безумно... Было на что посмотреть. Борис, в собственной пляске переходя на сольный фокстрот, наблюдал за ней: она незаметно увлеклась и попыталась повторить движения танцующих, только в несколько замедленном темпе. Получается, у неё даже получилось — весело, заразительно и звонко. Это не танцы даже, это соловьиные трели, переливы смеха, перезвучиванья стали и вибрирующего ощущения, невозможного без тоски и боли, счастья и печали, движения и мельканья. Словно ласточка, вылетевшая из клетки. Ей это подходит, только молиться потом будет, мол, прости меня, господи, за то, что дала волю грешной плоти, и всё такое.... Пьяная, абсентно-декадентная невесомость, пространство между пределами его возможностей и недостижимым идеалом.       Выпивать пора. Все наплясались, навеселились, теперь можно и отдохнуть. Пираты удалились, и вечеринка напиталась духом декадентства, изящно-загубленного, зеленовато-томного, как кокаинистый туман над павше-падшим Петроградом, и только ненатуральное кокетство Анастасии смущало эти лёгкие поэтические сочетания. Странно было видеть, во что превратилось пристанище многих довоенных и военных лет. Из притона трущобных бродяг в салон догнивающих аристократов, из ада империи — в верхушку, где вперемешку с золотым песком плавали непристойные предложения от цветущего декаданса, сам себя постыдный послеобеденный душок, непонятный ни одной нормальной душе, побывавшей в центре услаждения с пикирующего налёта. Впрочем, в этом было больше прелести — дурманящая смесь, мазавшая по сердцу кончиком остро отточенного шила. Перешли в соседний зал. Бархатные ковры, бархатные скатерти, лампы, похожие на канделябры с вензелями, идеальная вышколенная публика, явно не отличающаяся здоровьем, но быстро теряющая его. Абсент разлился во всем теле приятной расслабленностью, он струился по коже каскадом длинных бисеринок испарины. Борис подумал, что это, наверное, всё-таки снотворное — такое мягкое и красивое. Всюду были зеркала — как бы для того, чтобы человек гляделся в своё отражение до полного изнеможения. И этот чёрный силуэт с зелёным бокалом. Анастасия села рядом. — Вы постоянно приходите в крови. Неужели чья-то? Борис плавно подался вперёд, чуть склонил голову. Голос понизил: — Когда проливается моя, я выхожу из себя, — от княжны снова последовало скольжение зрачков по его фигуре, лёгкое волнение. Безумие, отчаяние, смерть. Прекрасное, страшное и ужасное — в одном флаконе. Желание, похожее на крик души. Романтизм. Сумасшествие. Беспощадная бесчеловечность. Всё это всегда рядом. Что ж... Эта вечеринка действительно дика, в ней нет такта, ритма и чувства аристотельского согласия, а духа социализма в ней пара граммов. Анастасия пила разбавленный абсент так, словно это было отравленное полусладкое, словно шагала по острию ножа. Щёки горели красным, глаза блестели голубоватым газовым огоньком. Хороший настрой для уединения, только нужно уходить отдельно друг от друга, ведь дом может наполниться гнусными сплетнями. Борис внимательно следил за её движениями и жестами, время от времени кивая головой. Припомнил из ниоткуда: «Хочется припасть к твоей груди. Стать женщиной твоих тёмных стремлений...». Декадентство витает пьянящим туманом, пугающим сиянием фальшивых рисованных браслетов. Его тянет к сладкому безумию. Он тянется к упадку в красоте и блеске безвкусия. Так что ради счастья в глазах надо просто шагать по краю лезвия. А дальше — пропасть, тянущаяся между покоящимся на тебе телом и устремлёнными в небеса глазами. Лишь в бездне можно познать первородный грех, а вовсе не в… Впрочем, неважно. Покинули зал с разницей в несколько минут. Анастасия встала у двери своей комнаты. Алое платье кровью растеклось по полу, узкие изгибы скрученных жгутами атласных лент вздулись на плечах характерной формой. — То стучится бесприютный гость у входа моего! — рука легла на золочёную завитушку двери. — Поздний путник там стучится у порога моего —‎ гость, и больше ничего! Дверь приоткрылась. Пошатываясь, просочился бледный свет масляного фонаря. Прошла в чернь проёма и исчезла во тьме. Дверь хлопнула. Дождаться бы, не упасть от зеленящего глаза мрака, мутящего разум, не упасть бы, пол спутав со стеной!       Анастасия удовлетворённо улыбнулась, когда дверь открылась снова и длинная полоса тусклого света искривившимся прямоугольником легла на её лицо и колени, слилась с масляным светом лампы в комнате. Борис был уверен: она его ждала не напрасно, ведь она его узнавала по шагам, по-кавалеристски выверенным, отстукивающим ритм марша. Теперь она его знала и узнавала в мелочах, и оттого, принимая у себя, не могла не улыбаться своей царственной, до самых зубных корней аристократической улыбкой. — На визит всегда положено отвечать визитом, не так ли? — она выглядела по-прежнему величественной, хоть и была облачена в длинный модерновый халат с исстаренной вышивкой. На руках перчатки. Она медленно стянула их и положила на столик. Борису показалось, будто они шевельнулись оттого, что Анастасия отняла руку. Неужели она так хорошо контролирует себя, что знает, какой эффект производят её движения, и умело этим пользуется? Невольно вспомнил портрет госпожи Комчак на борту злосчастного дирижабля. Мода аристократическая дореволюционная, и манера держаться та же. Для фресок в храме решили приблизиться к народу и одеться как крестьяне, а эта женщина ещё держится на плаву. — Вспомнилось одно хорошее словечко — «интербеллум», — мягкая улыбка сквозь гуталин. — Означает «между войнами». Думаю, происходящее сейчас можно так назвать. — У вас больше «антебеллум», Ваше Высочество. «Перед войной». Красивые слова, но они так страшны... Не поймите превратно, я не особо далёк от политики. Здесь я просто делаю свою работу. — Вы ведь привыкли считать, что все религии — порождение невежества? — халат предательски соскользнул с её плеча. Резко решила поговорить о чём-то другом. — Да, я часто об этом думал, — Борис пытался отвлечься и не смотрел на едва очерченную тонкой линией света фигуру княжны. — В крайнем случае поддержите себя чтением коммунистических брошюр, — она села на край кровати, деликатно и беспечно устроилась на углу, словно в самом деле была здесь хозяйкой. Даже чулки начала стягивать, перед этим щёлкнув ремешками подвязок, — и тогда будете спать гораздо спокойнее, чем я. — Вы полагаете, что меня трудно ввести в искушение? — Борис всё ещё избегал смотреть на неё, ведь если бы она на него взглянула, точно уловила бы этот проклятый блеск глаз, выдающий все чувства. — Ненавижу это слово. Не признаёте ответственности за свои поступки, валите на мифических существ. — Насколько я знаю, вы достигли неслыханной половой свободы? — опять меняет тему. — Впереди планеты всей. Аборты, правда, запретили пару лет назад... Здоровью вредит больно, говорят... Гормональные скачки и всё такое... А в остальном вполне свободно. Женщины равны мужчинам, насилие над женщиной наказуемо лагерями. Потому что ну что это такое — женщины жертвуют собой ради идеалов, и ими пользуются, как вещами! — разозлившись, Борис даже презрительно сплюнул в коробку, где княжна держала скомканные выброшенные документы. — Да ну? Они вещают, что женщина сама виновата в насилии. Грешница, распутница и прочее. — Ужас, ужас натуральный! Признаю: мы поначалу тоже слегка переборщили, — помнил, даже в автобусе видел субъекта в одной только алой ленточке с провокационной надписью «ДОЛОЙ СТЫД». Двадцать четвёртый год был, что ли... Борис спросил его: «Товарищ, вам не холодно?». Субъект ответил: «Вы стремитесь ущемить мою свободу? Как хочу, так и хожу!». Борис ему заявил: «Хотя бы пальтишко наденьте, а под ним будь что будет!». Субъект удалился на следующей же остановке. В лихих двадцатых было много подобных щекотливых курьёзов — какой-то придурок из Саратова даже выдвинул декрет об обобществлении всех женщин. Так его тамошние дамы в шляпках-колоколах и мальчишеских платьях ниже колена закидали тухлыми помидорами, по слухам. Об этом даже в «Правде» писали. Опять же, весь высший культурный слой за два-три поколения перенял формы тотального эскапизма. И правильно, между ними говоря, делал. Воистину, «жизнь со дна подняла нас и держит за бока». Пора было принимать решительные меры по отрыванию новых людей от традиционных ценностей, которые всячески высмеивались в острых плакатах. Ну, или как-нибудь иначе. Под патронажем Дзержинского и Ягоды, естественно. — Насчёт всего того, о чём вы изволите говорить... — ноги княжны остались совершенно обнажены, и Борис приметил искривлённый большой палец. Ни капли не чувствовал того, что чувствуют люди перед тем, как лечь с женщиной впервые. — Я не святая княгиня Елизавета и не блаженная Матрона, а вы столь очаровательны в вашем сумасбродстве... — Что ж... Оставлю вам весёлое воспоминание о скромном сотруднике наркомиссариата, попавшем по его милости в свой личный ад, — Борис попытался сделать так, чтобы согласие прозвучало деликатно и тактично, потому что видел, что Анастасия едва ли не сгорает от желания. Заметно по подёргивающимся костяшкам пальцем, лёгким скольжениям ног друг о друга. Фигура у неё хороша, спору нет — широка в бёдрах, талия стройная, бюст развит хорошо. — Мне нравится в вас отсутствие всякого движения. Я пленена, поражена вами, — Анастасия глядела в зеркало так пристально, словно вглядывалась в статичный снимок. Борис поймал себя на мысли, что нет теперь той комической актрисы, которой изображали княжну до революции. Вместо неё — сломленная, озлобленная женщина с трагической судьбой. Потом резко развернулась, и вокруг её худых лодыжек взметнулись волны подола с пеной подкладки. Распустила волосы, вытащив несколько шпилек, и всё те же волны, только каштановые с рыжим отливом, рассыпались по плечам и спине, сбившись в прибой кудрей. И следом — пара шагов. Вот она стоит напротив, вся в волнующихся полах ночного платья, её пальцы мятующе сжимают подол, а взгляд… Вот теперь её взгляд потерял всяческий пафос и сразу стал человеческим, хоть тоже стал горячим, как раскалённое стекло. Переполнена желанием под завязку, одно неверное движение — и она сорвётся. И потому только тихие слова, срываемые её глубоким хрипловатым от курения голосом: «Все мы уязвимы, все мы рождены во грехе. Так почему я должна платить за это столь щедро?». И он пошёл к ней, на ходу расстёгивая жилет и ослабляя воротник. Полное смятение расцветало внутри, кололо сердце острыми шипами. Женщина... Перед ним женщина, и она желает его. Только медленно, очень медленно начала она своё медленное, но непреодолимое движение к цели. Но на её лице блуждала мечтательная, бесстыдная улыбка. Она ждала. Он тоже ждал и нервно содрогался. Ясно же, чего она хочет. Вспомнить бы, как... Вспомнить, для чего... Сердце стучит чаще, даже кажется, что от этого взгляда бегут мурашки. Лишь бы сбавить напряжение, решил сесть, и Анастасия последовала за ним, устроившись рядом. Именно этим завораживающим движением она дала понять — о да, она отдастся ему без всяких условностей, прямо сейчас, только дай знак. Зачем? Не важно. Всё началось внезапно, с её прикосновений. С губ, терзающих скулы и виски. Борис пытался отключиться, думать о том, что всё это происходит не с ним, смотреть со стороны. Нет любви. Нет любви, одно влечение, которое он может снять и сам, зачем для этого использовать кого-то другого? Не кабинка для любви, столь деликатно свёрнутая, а чистый наглый подгляд. Хотел уже потянуться к её платью, распалённый абсентом, но Анастасия оборвала глухим шёпотом: — Не снимай, долго. Обнаружил себя уже лежащим на спине, красное одеяло напитано теплом, сбитое в беспорядочных складках, словно живое. Мог бы подумать, что движется безвольным телом по реке, дальше, в неизвестность, словно он — одинокий иссохший лист, проплывающий вдоль тёмной глади. Чувствовал на себе холодные руки, уж точно не мираж. Дико и безумно. Столкнулся с изучающим взглядом ледяных глаз, принадлежащих этой совершенно дьявольской женщине, которая замирает в дюйме от него, гипнотизируя и очаровывая своей инфернальной красотой: красные волны ее волос опадают на всё больше открывающуюся смуглую кожу, вливаются в волны кровавой реки, сплетаясь с природной тьмой. Кто говорил, что он возьмёт инициативу на себя? Нет. Никто. Было слишком дико. Но ещё большее дикое, до этой поры незнакомое наслаждение разлилось в груди. Чуть сильнее вдохнул, подаваясь вперёд, осторожно замирая, ожидая очередной тёплой ласки, но получил ещё более горячую отповедь. Хотел убито рассмеяться, мол, пошутил. Понял, оценил — и встал в оборонительную позицию, вдыхая совсем уж невыносимо острые, отдающие битым стеклом порции холодного воздуха. Попытался схватить её за запястья, она вяло отмахнулась, опять улыбнулась потрескавшимся гуталином. Просто расслабиться. Ничего больше. Перестать вколачиваться локтями в матрас. Хоть немного, хоть немного урвать у этой женщины того, чего она полна по горло. Теперь же хочется продлить момент близости, нервно дыша от импульсов блаженства, ощущая ее острые ногти на рёбрах, вдыхая аромат цветов, что томятся в плену черепаховых заколок на её красных волосах. Это не было дурманом, скорее — что-то вроде головокружения, пелены, которая заставляет потерять счет времени, почувствовать себя самозабвенно счастливым среди обречённых и безмолвных теней. Борис хрипло и коротко рассмеялся. Кивнул благодарно — всё уже было как надо. И, слушая короткое дыхание уже разогретой и расслабленной женщины, он вдруг понял, почему она такая красивая и желанная. О да. Конечно. Насколько известно, в утехах слова лишни. Гуталин всё жжёт и жжёт, палит лицо. Её пальцы холодны и остры, тянутся к бинтованному покривлённому горлу. Как известно, катарсис — достижение чего-то высшего, единение искусства с эстетикой, очищение эмоций их посредством. Но то, что как край косоворотки медленно заползает на рёбра и достигает горловины — уже вычурнее самого гротеска. Ощущая, как кожу холодит воздух комнаты, хотелось, чтобы потолок упал, обрушив всё над собой, и размозжил голову. Крышесносящее ощущение, не иначе. Как вдруг потолок в самом деле рухнул, и Борис резко подорвался с кровати, на ходу одёргивая косоворотку. Она видела достаточно. Видела раздетым, оценила, как женщина. Многим и этого с лихвой хватает. Дико, что из простого обмена любезностями сделали нечто, из которого лепят идол и ненавидят жгуче одновременно. Вопрос эстетики здесь подходит больше. Но у него должна быть подоплёка. Теперь она знает. Множество шрамов, глубоких и резких. Несколько сравнительно свежих. Знает: всё его тело — очерк о страшных событиях. Шрамы — следствие. Понимание того, кто он есть на самом деле. Только этот-он давно лежит заколотый в грудь. Быстро и без сожаления. И всё оттого, чтоб не сохранилось так называемое «я». — Прочь! Висок... — приложил ладонь к внезапно вспыхнувшей голове. — На пути я не встану, и так сердце рваное... Голова в самом деле шла кругом, комната пьяно шаталась. Анастасию то бросало с расфокус, но резко выкручивало. Она протянула руку в успокаивающем размытом жесте, но страх пересилил, сдвинув на шаг назад. Резкий рывок к двери. Ноги полны свинца, этакого кровезаменителя.       В свою комнату Борис вернулся донельзя взъерошенным, открытым по ключицы и с застывшим выражением шока в глазах. Хоть бы сигарету дала, а... Впрочем, чего ждать. Вокруг хозяйничал сумрак, сгустившийся от недавнего вечера. Стук сердца отдавался в висках. Нужно было поправить волосы, привести себя в порядок и принять душ — едва пережившую модерн, едва контачащую лейку в потолке. И попытаться заснуть. Погляделся в завешенное чёрной полупрозрачной тканью зеркало. Отвратительнейшее наваждение. Искажён, мертвенно-бледен, скулы бритвенно остры. Тени под глазами окрашены чёрным, предательски размазанным по щекам угольными разводами. Дикий, вуалисто-безумный мираж, раскалывающий голову на куски. Ещё и этот жгучий холод её пальцев... Зачем он только позволил ей! Не хочется, чтобы кто-то его слышал, чтобы видели его у разбитого стекла. — Чего тебе нужно? — Борис хотел наорать на человека в зеркале, но из-за сорванного голоса с губ сорвался глухой хрип. Едва сдержал порыв не разбить зеркало одним резким ударом. Хорошо, что самоконтроль выработал. Иначе ещё дома бы все зеркала побил. Несмотря на усталость, он всё равно не мог заснуть до самого утра. Что-то вспоминалось, мысли проносились без остановки, но включаться в них не хотелось. На миг показалось, словно шрамы полоснуло болью только от того, что их кто-то видел. Борис остановился на середине комнаты, не дойдя пары шагов до дивана. Показалось. Ничего не болит. Всё прошло... Всё давно прошло. Всё отболело. Всё нарывает. Вдох. Накрывает паника. Борис ловил под веками тысячи чужих взглядов, чувствуя спиной незнакомый холод. Будто его тело покрылось множеством тонких чёрных проводов, по которым медленно текла агонизирующая ненависть, боль, страх и безумие. Её было так много, этой невидимой проводящей жидкости, несущейся к глазам, шее, плечам и ключице, отчего возникало острое и неприятное ощущение невозможности объяснить ни себе самому, ни кому-нибудь ещё, как это происходит. Стоило сделать слишком медленное движение, оно рассекало сгустившийся туман острыми иглами. Чувства сгибались и сворачивались в узел, так что оставалось лишь одно — медленно падать в пустоту. Только через пару секунд обнаружил, что комната повернулась на прямой угол. Пол стал стеной, к которой прислонился сколотый висок. Мгновенная смена пространственных координат была настолько яркой и резкой, словно это случилось не с ним, а с кем-то другим, находящимся в другом измерении. Вернувшись в своё, он удивился, насколько это странное событие было простым и естественным.