Благодать

— Ложный Пастырь снова здесь! Убейте мерзавца! — крики гвардейцев за всё время пребывания здесь стали так привычны и так клишированны, что Борис уже не обращал на них внимания. — ДА ПОШЛИ К ЧЁРТУ! — рявкнул во всю мощь связок. Да, он сейчас снова отстреливается от гвардии Благодати. Коллеги точно спросят, как он докатился до жизни такой. Ответ прост. Пулемёт на исходе, пули кончаются! Даже Елизавета не в состоянии помочь, всё время кричит, как назло: «Я ничего не нашла!». — Догоняйте их! — крики гвардейцев за спиной. — Даже передохнуть не дадут... — Борис остановился на пару секунд, вытащил из кармана жилета мятую пачку сигарет и рявкнул: — У МЕНЯ ПЕРЕКУР! Пальцами попытался поджечь сигарету, но резкий вопль белогвардейцев выбил её из рук: — Он ещё и курит в общественном месте! — Общественное место — общее для общества! — логичный ответ, ничего не скажешь! Наскрёб немного пуль и перезарядился. Пошло дело, пошло! Белых как покосило, а оставшиеся тоже открыли огонь на поражение. Борис бросился прочь и спрятался за углом дома, расцвеченного алыми бумажными фонариками. Через пару секунд там же оказалась и Елизавета, бросившая горстку пуль: — Сударь, пули! Сухо, сквозь зубы, отблагодарил, и снова услышал крики: — Тушите сигарету, и мы разойдёмся с миром! Ещё немного патронов от явно обиженной напарницы. Магазин полон, отлично! Борис резко выбежал из-за угла и как следует ударил по врагам усиленным зарядом Шок-Янтаря: — Я работаю без перекура, и буду курить, где ЗАХОЧУ! — электричество бежало по венам с двойной силой, сделав из него живую молнию. Гвардейцы бежали прочь, испуская заряды тока, и бешено орали что-то несуразное. Борис перевёл дух и вместе с Елизаветой бросился прочь с улицы, не разбирая дороги. Винтовку оставил в штабе, вместо неё Слуцкий дал хороший пулемёт. Прекрасное начало дня, просто отличное! После всего как раз не хватает порции адреналина в крови! Главная задача — удержаться в этом квартале и выбить отсюда всех гвардейцев. А с такими соратниками, как воздушные пираты, всегда найдётся возможность перейти от обороны к наступлению. Главное, чтобы было, чем бить! Ох, чувствовал, разопьют они в подворотне бутылку на всю команду! Жаль, второго пулемёта нет… Впрочем, что значит нет? У одного товарища был такой же, да обезоружили. Можно считать, поделились… Теперь главное — не опоздать с занятием нового рубежа. Когда рассеялся дым и перестали валяться на мостовой осколки битого стекла и кровь, Борис увидел возле мусорных баков ту самую телегу с механической лошадью, по которой он до всего этого выпустил свой заряд. — Надо съёбывать отсюда, пока при памяти... — пробормотал Борис, прокрадываясь дальше по улице. Как говорится, если хочешь попасть в мясорубку, надо думать, как фарш. Так и во время тренировок было, когда проходил обучение на чекиста. Думай как фарш, и будешь мощным. Такую кличку и получил — Мощный. Конечно, без нездоровой конкуренции не обошлось: нашлись и субъекты с завышенным самомнением, унижающие других. Одному такому дал достойный отпор, когда тот приказал поднять тяжеленную штангу. Сил хватило только на то, чтобы швырнуть её в субъекта. Послышались крики гвардейцев: — Эй, вон он! Мы поймали его! Это он курил на улице! Борис опять открыл огонь, надрывая голос от ярости и раздражения: — Я чекист! Работаю без перекура! Гребучие пироги... — припомнил фразу одного знакомого майора. Интересные мысли по поводу того мусорного бака. Он наполовину полон, и это может стать преимуществом. Ага, гвардейцы опять выставили оружие. Нужно действовать как можно внезапнее. — ЭЙ, ЗАБЕРИТЕ СВОЙ МЕТАЛЛОЛОМ! В сторону собравшихся солдат полетел пресловутый мусорный бак, и рванул, словно был начинён взрывчаткой. Видать, туда либо гранату кинули, либо огненный усилитель. Не может не радовать. На месте гвардейцев осталось невнятное месиво. Борис наигранно-театрально возмутился, всплеснув руками: — Почему не предупредили, что курение в общественных местах запрещено?.. Бесчинственные люди!.. Теперь мог закурить совершенно спокойно. Елизавета встала рядом, будто молчаливая спутница, поправляя красный шарф на голове. Борис пригляделся: от мальчишки её не отличить! Может быть, именно этого Комчак и добивался? От никотина в крови стало как-то полегче. Столько дней хотел закурить, и вот оно! А потом всё. До следующего июля. Больше врагов подойти не должно. Из окна высокого дома с китайской пагодой, стоявшего напротив, высунулся Слуцкий и крикнул: — Борька, ну вы всё там? — Всё-всё! — Борис докурил сигарету и потушил окурок об руку, а от боли даже не поморщился. Иногда причинение боли самому себе отрезвляет. — Отрывайте! Всё началось так: решили, пусть крестьяне восстанут против помещиков, возьмутся за вилы. Что и сделали, послав туда самого языкастого и быстрокрюкастого из воздушных пиратов — Леонида Ибиценко. Сообщения с дальних полей договорились передавать по пневмопочте — позаимствованному из других миров изобретению. Только вырисовалась проблема: станция пневмопочты располагалась в квартале Рабочего района, который был оторван от трущоб и с лёгкой руки Финягина пристёгнут к фабрике парой улиц. Придворные, разбиравшиеся в политике, вообще предлагали княжне оторвать Рабочий район от территории Благодати и объявить его республикой Небоград. Анастасия идею одобрила. Но задача с почтой была занимательная: мало того, что единственная почтовая станция Придворных в руках Основателей, так ещё и церковная цензура мгновенно перехватывала любые письма, и отчёт от крестьян уже лежит застрявшим и, возможно, даже уничтоженным. Придётся присоединять китайский квартал обратно. Пираты могут помочь. Так и договорились. Слуцкий решил, что появление Бориса и Елизаветы на улицах города послужит отвлекающим манёвром, пока пираты будут отрывать квартал от улиц фабрики. Борис пока что мало понимал жаргон местных жителей, и пора было это исправлять. Уточнил по поводу слова «оторвать», и ему объяснили, что улицы и кварталы пристёгиваются зубчатыми перемычками. Чаще всего пристёгиваются навсегда, как сказал Слуцкий, ведь нельзя допустить, чтобы город разлетелся, как стадо жуков! И план был выполнен: кусок с кварталом понемногу начинал удаляться от улицы города. Борис решил, что в здании, где засели пираты, наверняка есть система управления этим летающим куском земли. Пираты снова высунулись из окон: — Всё! Улетаем! — Пошло всё к чёрту, сядем на коня! И ускачем куда-то в ебеня! И действительно: квартал начал отдаляться от улицы, улетая всё дальше и дальше. Процесс медленный, поэтому Борис и Елизавета решили отдохнуть на скамейке и выпить воздушной пены, которую успели своровать из лавки. Елизавета перевела дух и, отпив из запаянного стакана, заявила: — Должна признать, что вы мне совершенно безразличны, господин Давыдов. — Бутон розы у меня в кармане говорит об обратном, — сам удивился: как этот крошечный цветок пережил столько битв, пусть и высох без воды. — И вообще, меня колышет, что ты обо мне думаешь? Вот именно: нет! — Палач... — раздражённо пробормотала Елизавета и снова глотнула пены. — Будущий диктатор, — парировал Борис. — Садист и убийца. — Умолкни, а... Когда возвращались в штаб, Борис перешёл на ядовитые колкости, ведь не собирался заканчивать с этой упрямой девчонкой: — Скажи «спасибо», что я этот цветок не выкинул. — Чёрствый сухарь, — теперь может спорить с ним на равных. — А ты не умеешь делать комплименты. — А вы их не воспринимаете, — такая же колкая. Посмотрим, кто кого! — Наивная. — Двинутый, — перешла на личности. Отрезал: — Умолкни. Уже в Замогилье Елизавета, будто взвесив все «за» и «против», с относительно мирным видом протянула ему несколько копеек: — Вы лжец, господин Давыдов. И палач. Но без вас я не смогу попасть в Париж... — Что же это я для тебя господин? — Борис принял деньги и зловеще прищурился. — Неужели я тебе не товарищ, если мы оба за революцию? — Какой вы мне товарищ... Красному палачу я не верю. Я с вами, пока вы мне нужны. — Как знаешь, — яд так и травил кровь. На этой ноте и разошлись.       Вернулись в штаб уже ближе к обеду. Борис теперь избегал встречаться с княжной, ведь тот роковой вечер надолго врезался в память. Миражом чувствовал на рёбрах ледяные пальцы и аромат абсента вокруг. Ещё и со светом что-то неладное, словно в доме стало несколько темнее, словно кто-то убавил лампы. Лучше вздремнуть, набраться сил после такого крышесносящего утра. Снова снится ледяная зима тридцать третьего. Только что соскочил с поезда, высунувшись большим чёрным вихрем с чемоданом. Дальше только пешком, по просёлочной протоптанной дороге. А вокруг только мертвенно-белый пейзаж, залепляющий глаза хлопьями снега. Даже шляпа не спасает... Небо и поля вокруг статичны, держатся ровным серебристо-пожухлым пятном, изнеможённые сильными морозами, а далёкие бледные деревья — те словно раздумывают, хватит ли им сил на вторую такую метель. Начинает подмораживать. Стоит только снять перчатку, и рука сразу становится такой же мёртвой и синей, как их ветки. И ветер такой ледяной, что скоро, кажется, не сможешь дышать совсем. Наверное, потому и снится эта леденящая жуть. И силуэт огромный вдалеке, белёсый, неясный... Старик в запряжённой одинокой кобылой телеге оказался... «Не подскажете, как до ближайшего колхоза добраться? Метель такая воет...» «Давайте подвезу, как раз туда же. Зря вы здесь очутились, товарищ... Голод в колхозе ужасный!» «Как?» «Молча. Неурожай выдался, вот народ и страдает. А то зерно, что запасали, с ним вообще тихий ужас... Говорят, человека из органов ждут, чтобы приехал, разобрался... Ждём, ожидаем, от Москвы ехать долго» В ответ Борис молча расстегнул тёплый ватник и показал гимнастёрку со знаками отличия. Старик был совершенно ошеломлён: «Так это вы, товарищ комиссар! Сейчас вмиг добросим!» Доехали до колхоза, где и высадились. Вдруг снова налетела метель, белыми хлопьями налетела, задушила слова и замела старика. Борис покачнулся и упал в глубокий сугроб. Руки обожгло холодом, словно они были без перчаток. Глянул: действительно, голые руки, отвратительно окровавленные. Дикая, ноющая боль по всему телу, словно вытянули все силы, оставив только адский озноб и жгучую боль. В довершение всего — внезапная острая боль где-то в середине спины, словно туда вогнали что-то длинное и острое, обломив и оставив внутри раны только часть. Повышение в звании очень польстило, но ясно было, что его не видать в ближайшие лет десять. А потом и работёнка по отделению подъехала. Колхоз близ Саратова, борьба с сектантской пропагандой. Тяжело, конечно, так работать, особенно когда всякие учёные путаются под ногами... Развелись всякие рыжие академики... Голова загудела, и Борис провёл рукой по лицу. Опять кровь. Давление скачет... Так вот... Рыжие академики. Накрутили столько всего, что замучаешься разгребать. Даже ездовые академики встречаются... Сам видел... Теперь помнил точно: близнецы Лютерман работают в СССР, активно сотрудничают с другими учёными, вливаются в научную жизнь. О них даже в «Правде» писали пару раз, мол, прославленные немецкие квантовые физики приехали в СССР, чтобы развивать страну с помощью своих гениальных открытий. И фото на последней полосе: они, строгие, выглаженные, стоят в аэропорту Шереметьево. До Бориса дошёл слух, что их тайно перевезли в пригород Москвы, и с тех пор они работают там. Их называли не иначе как «академики», и народ недоумевал, отчего они так обласканы партией. В кругу чекистов плодились разные сплетни, и некоторые сотрудники протаскивали слухи об учёных. Особенно интересным оказалось то, что «немецкие академики» якобы вступили в спор с товарищем Лысенко по поводу генетики. С чего бы им спорить по этому поводу? Никто не знал. Кто-то что-то говорил об экспериментах с квантами и атомами, о ткани реальности, а коллеги только пальцем у виска крутили. Вспомнил, кто говорил. Некто Антон Городецкий, про него ещё частушку сочинили, мол, грустит не по-детски. А он иногда говорил несуразицу о каком-то Атомном Сердце, майоре Нечаеве и академике Сеченове. Причём несуразицу начал нести где-то с тридцать шестого года. «Понял Антоха, что поступил плохо, что развели его рыжие, как лоха» В последние годы в стране творилось что-то невообразимое: изобретения внедрялись семимильно, чему народ не мог нарадоваться. Электрификация длинными нитями проводов протянулась по всем республиках, и индустриализация шла как надо: развивались сектора А и Б одновременно. И шальным ветром в научном и чекистском кругах бежали слухи о рыжих академиках, которые светились на конференциях только по части квантовых заворотов, в которых Борис смыслил мало. Но по слухам эти двое были ко многому причастны и, в общем, обрели большой вес в новом мире. Комическая ситуация вышла с Германией, в двадцатых Россия давала ей деньги, ссылаясь на рост реваншизма на почве проигрыша. Ничего ни у кого не просите, сами всё дадут, говоря языком товарища Булгакова! ***       Этим же вечером Елизавета решила окончательно зарыть топор войны с господином Давыдовым. В какой-то степени она была ему благодарна за то, что он вытащил её из петли, но и сама себя корила: так некстати попалась на глаза страже, закладывая взрывчатку в китайском квартале, который потом был отсоединён от фабрики. И поняла, почему отец не вмешался: он просто не знал, где она и что с ней происходит. Дикая ситуация вышла: после того, как её вырубило от выпивки от горца, Елизавету вернули в дом старой китаянки, куда пришла княжна Анастасия, разумеется, инкогнито. Переговоры были долгие, и Елизавета никак не могла принять тот факт, что рабочие бьются за свои права, бьются против владычества капиталистов и церковников, Анастасия же напирала на неё и приказала даже провести её по трущобам, чтобы дать чётко понять, куда простых людей загоняет власть в случае неповиновения. Пришлось смириться и принять всё, а княжна продолжила давить, подбираясь к ней совсем близко, что граничило с непристойностями. При этом княжна сообщила, что Лжепророк у неё в плену и в Париж её не доставит. Елизавета тогда совсем утонула в панике, ведь стало ясно, что мечта её не сбудется. Уж тогда бы Елизавета не сплоховала, уже было опыта хоть отбавляй, но вышло так, что нигде этот опыт не применить. Жуткий удар. Обрубок собственной судьбы. Это из-за неё… Сама во всём виновата... А теперь вот расплачивайся за это… Чуть не до слёз жалко себя было, ещё и это проклятое бесчувствие людей. Как всё просто получилось: дав волю чувствам, попалась в расставленные силки. Но всё-таки его надо было ударить, всё равно. Чтобы никогда больше не видеть это бронзовое злое самодовольное лицо, эти резко загнутые брови, этот победный оскал, не слышать эти зловещие колкости… Но… Если так… Кто на самом деле прав… Совсем распустилась в своих желаниях. Люди не понимают, насколько это жалкое и никчёмное занятие – быть женщиной. Несчастье это и боль… Прав был философ Шопенгауэр, по словам госпожи Лютерман, сказавший о женщине так: «Женщина — это коварство, глупость и нищета…». Взмолилась тогда, хватаясь за расшитое платье княжны: «Я всё, всё сделаю... Только отпустите его...» А Анастасия Николаевна только нашёптывала, оставляя горьковатый привкус гуталина: «Конечно, всё будет. Ты же знаешь, в каком положении мы сейчас. А твои чудеса помогут нам. Мы поможем всем бедным, всем голодным... Давай, моё синеглазое чудо. Ты же хорошая девочка?» «Да... Да, я хорошая!» «Вот и умница» И теперь она делала всё, что от неё требовали. Потом неистово молилась вечером, хоть и знала, что правило «греши и кайся» не очень работает. Анастасия же, как женщина эксцентричная, не только составила для Елизаветы карту личности по колоде Таро, но и гороскоп. При дате рождения в пятнадцатое июля 1922 года выпал восьмой аркан Правосудия, и Елизавета восприняла это как знак свыше. Анастасия лишь криво усмехнулась: Елизавета знала, что та прежде зарабатывала на гаданиях и славянских гороскопах, и причём зарабатывала хорошо. Вышло так, что у Елизаветы сошлись Солнце и Меркурий в созвездии Рака, что указывало на цепкую память, тонкую душевную организацию и верность традициям предков. Поразительно, сколько может сказать о человеке момент его рождения! Интересно, а для Лжепророка гороскоп есть? Анастасия ответила, что составила его сразу же после карты личности. Солнце, Юпитер и Венера в знаке Овна, огненный несгибаемый характер, предпочтения независимых сильных личностей по части любви. И тут Елизавета задумалась: никогда не представляла его влюблённым, пылко, пламенно... Кто знает, кто знает... Решила его проведать, ведь знала, в какой комнате он устроился. Постучала в дверь. Нет ответа. Ага, не заперто. Приоткрыла, глянула в щёлку. Прокралась в комнату. Резкий порыв: — Проснись и пой! Проснись и пой! — так и преисполнена ликованием. Давыдов зло зыркнул на неё, так и говоря: хоть бы поспать дала! — Заткнись и спи! — швырнул в Елизавету подушку, и она ударилась ей об колени. — Заткнись и спи! Что ж, он не в духе. Поправила красный шарф, ушла из комнаты и подождала, пока он зайдёт в ванную комнату. Умыться со сна никогда не вредно. Спросить, впрочем, тоже. Как сказал кто-то мудрый: если не спросить — никогда не узнаешь, если знаешь — нужно лишь спросить. Деликатный, но вместе с тем наглый подгляд — сама понимала, чем рискует. Та же схема — глаз в просвет, краешки облезлого светлого модерна и тёмная высокая фигура. Как показалось Елизавете, мускулы тела не были сосредоточены в верхней части, как то бывает у большинства мужчин, а равномерно распределены по высоте роста, тем самым создавая впечатление физически сильного, но достаточно жилистого человека. Лишь бы не видеть себя, завесил зеркало собственной рубашкой. И есть что не видеть: рубцы по всему телу, тонкие, чуть светлее основного оттенка кожи... Елизавета как опомнилась. Отшатнулась и отбежала на пару шагов прочь. Грех похоти окутал, захватил в свои цепкие лапы, призвав подглядеть за едва одетым спутником! Флёр страха никак не отпускал его, следовал за ним неотступным смертельным шлейфом их крови и тьмы. И гнев его лучше на себя не навлекать. Тогда-то он был вполне любезен, хоть с губ и сочился яд. Поспешила убраться вон и не нашла лучшего места, чем погреб в подвале, куда захаживали пираты.       Погреб, как ни странно, облюбовал господин Слуцкий. Налил себе водки и сидит, уставившись в одну точку. Елизавета осторожно прикрыла дверь. Уже успела познакомиться с пиратами и частенько гостила у них на дирижаблике, и капитан частенько рассказывал разные истории. Виталина и Ибиценко оказались той ещё парочкой, не разлей вода. Отец Виталины знал толк в выпивке и снабжал ей экипаж. Капитан уже порядком принял на грудь и завязал разговор о прошлых войнах, причём несколько бессвязный: — Знаешь, что я тебе скажу. Я повидал много ужасов войны, но хуже всего, когда страдают совсем юные. Однажды я, ещё бравый и отважный, повстречал мальчишку, ставшего жестоким, как сама война! Елизавета, слушая рассказ старого вояки, как особа, отмеченная пылким воображением, рисующим ясные и нестерпимо яркие картины, отчётливо представляла себе обрезанный по плечи портрет юноши, всего обмотанного окровавленными бинтами. Волосы слиплись от крови, острыми кольями покрывали лоб и торчали из-под повязок. Кровь длинными лентами тянулась от висков до шеи, щёки красны от содранной кожи, черты лица словно покороблены. Весь он был помечен лёгкой тёркой румянца, который от долгой истерики превратился в багровые пятна. Горящие зелёным пламенем глаза были широко раскрыты, и Елизавете, помнящей цитату из Писания, чудилось, будто их пылающий взор пронзает сам ад. Это зрелище было настолько жутким, настолько невыразимо чудовищным, неожиданным и необъяснимым, точно она увидела труп обнажённого апостола Петра на полу своей комнаты. Ей стало страшно, невыносимо страшно. Она почувствовала, словно голова у неё вот-вот оторвётся от шеи. — ...А на груди горят штыки! Палач не был мастак, и крови пустил много. Так ещё и в спину вогнали, да обломали. Это ж как отвёртка, зашить-то рану, хрен с ней, а заживать будет долго...Что же я? Я его на руках до лагеря дотащил, закинул в госпиталь, и конец... — Слуцкий тряхнул головой, отгоняя алкогольный дурман, и проговорил вполне ясно и чётко: — Извините, милая, мне нельзя пить много водки. Когда я выпью, всегда рассказываю какие-нибудь байки с фронтов... — Неужели всё так ужасно? — Ещё бы... Из выбивания сведений о наших это превратилось в истязания ради истязаний. Думаю, они радовались каждой пролитой слезе, а их было немало!.. Я это помню, как если бы это было вчера... — У вас хорошая память... — Ещё бы, ведь я должен помнить правду, которую Комчак переврал! Он не знал, каково это — так страдать, так страдать, как тот мальчишка! Учившаяся читать по святому писанию, Елизавета думала, что мир справедлив, что Господь справедлив. Истязания ради истязаний... Разум, напитанный жуткими библейскими картинами, подкинул новую: крики, плач, и, как будто от скуки, кровь на спине... Всё правильно. Слёзы и плач способствуют скорейшему раскаянию. Но разве крики и вопли, издаваемые страждущими, могут быть доказательством искренности покаяния? Ведь человек, умирая, кричать перестаёт, так? Кровь праведника вопиёт к Богу, а кровь нечестивого свернётся от лица его. Слёзы, судороги, кровь теперь на полу. Несправедливость, издевательства на морозе, бесчеловечные пытки, ужас и боль под холодным железным небом, в маленьком царстве крови и паники, где враг тащит за полувыдерганные волосы-шеи-руки-ноги пепельно-серых от ужаса пленников, чтобы доказать, что смерть от штыков — не самый худший исход... Елизавета в отчаянии мотала головой, пытаясь освободиться от этих грез, но они то и дело возникали в её сознании, цепкие, настоящие, плотные, какие бывают в действительности, если очень зажмуриться, а затем открыть глаза. — Я и ужасы царизма видел, — капитан будто решил её окончательно довести. — Меня прогнали через строй однажды... — Шпицрутены... — Тоже в курсе, да? А ведь говорили, что никакой смертной казни. Конечно... Запоротый до кровищ-щи народ умрёт сам, чем на виселицу пойдёт. Да и казни у нас нет. Видела Наташу? Её бы казнили, но попы взывают к милосердию.       Уже за ужином смогла пересечься с Давыдовым. Поспособствовала найденная в доме записка от его руки. Протянула, а после ужина, пригласив её к себе, он ответил: — Делать тебе нечего, чужие письма читаешь. Мамочка не учила? «Княжна предлагала переспать. Я ей ответил: У Вашего Высочества нет шансов, я пересплю Ваше Высочество в любом случае. Я профессионал в этом деле, я сплю по тринадцать часов! Переспал, выспался на ура». — Ты стал её любовником? — Елизавета устроилась рядом на диване. Комнату он получил хорошую, раза в два больше кельи. — Я?.. — он осёкся. — Почему бы и нет? Для холостяка — вещь несложная. У меня пятнадцать лет женщины не было... — Борис... У тебя кровь. — Пятнадцать лет... Или все шестнадцать... Неважно, — утёр кровь рукавом. — По жизни холостой, не шибко надо. Но знаешь, организм мужчины — такая штука, что если у тебя долго нет женщины, семя тебе буквально бьёт в мозг. Ладно, не будем об этом, — запустил руку в волосы. — Нет, вспомнил. Была у меня женщина. Сношался я с ней полгода. — Кто она была? — Курсовая по римскому праву. Скажу правильнее: я сношал, меня имели. Я думал, умру с этой курсовой! Да, юмор у него чёрный. Куда ей римское право? Хмурилась мрачно, глядя на него. Тот ещё... Живёт не святой, не провидец. Кутит, по всем законам своего мира. — Ты по-прежнему на меня сердишься, — будто снизошёл до неё. — Из-за тебя я не смогла попасть в Париж... — пробурчала Елизавета, отворачиваясь. — Открою тебе секрет: я на тебя тоже злюсь, — Давыдов посуровел. — Если бы ты сказала мне координаты Парижа, мы бы с тобой давно улетели. А ударив меня ключом, ты ничего не достигла. Мы по-прежнему торчим здесь, и у меня покривлено горло. Признала, что была неправа.       Уже в своей комнатушке в китайском квартале Елизавета сделала нужные выводы. В глубине души она понимала, какие отношения могут связывать Бориса и Анастасию. Конечно, когда мужчина и женщина работают вместе, рано или поздно это переходит к плотскому, вне зависимости от того, роман ли это на самом деле или нет. Эти отношения, несомненно, имеют место, но понять их природу ей было сложно. Одно было ясно: симпатия к Борису со стороны Анастасии была неподдельной. К тому же по таким мелочам не судят об уме и проницательности женщины, ведь таковые у них очень малы. Кроме того… Да, впрочем, какое это имеет значение? Её учили не задавать лишних вопросов. Порой её захлёстывало странное чувство: она начинала считать, что Анастасии не должно быть рядом с ним. Именно в плотском смысле. Революцию пусть они крутят сколько хотят, но быть вместе они не могут. Он ей даёт столько внимания, сколько самой Елизавете и не снилось. Часто беседует с ней о безбожниках Марксе и Энгельсе, о противогосподнем социализме, который семимильными шагами двигает Россию вперёд. Расспрашивает её о жизни. «В начале было Слово». Слово — это не только глагол, которым Господь беседовал с человеком в начале времён, а ещё и смысл бытия. Смысл, которого у нас нет. Елизавета верила, Елизавета знала. Но в этом видела утешение, потому что иначе не было бы будущего — как не существовало бы ни будущего, ни прошлого. От таких мыслей внизу живота начинало больно покалывать. Елизавета знала, что это за ощущение, — призыв к греху сношения — поэтому заглушала его молитвами и ждала, пока судорога пройдёт. Но потом стало хуже, приходилось кататься по постели, взмокая, от напряжения. Можно было пересилить это, закопавшись лицом в подушку и полностью отдавшись ощущениям. Только не прикасаться к себе. Ни за что и никогда. Горело, горело странное чувство несправедливости, ещё больше распалявшее. Так много сказано про недопустимость даже взгляда на своё тело… Но разве можно спрятать сознание от похоти и страсти? Даже под матрасом. Очень не просто. Правда. Сначала — как спрятаться от своих грехов. А потом, когда думаешь об этом постоянно — что, возможно, так и надо. Ну или сделать их ещё слаще и мучительнее. О нет-нет... Нет-нет-нет... Это неправильно... Нет... Дышится тяжело, грудь скована. Ноги беспощадно стиснуты. Только молчать. Не кричать, не стонать... Нет, утром надо обязательно помолиться. Сопротивиться искушению. Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её... Демон соблазнял её, подталкивал к греху... Если так, то это определённо женщина. Всё началось с женщины... Никакой благочестивой Елизаветы. Только коварная, распутная... Быть может, Элиза? Опять зарылась лицом в подушку. Горит и ноет... Руки.. Руки, кому сказали! Еле-еле смогла уснуть. И как дамоклов меч, над ней навис роковой гороскоп. Неужели и впрямь предначертано ей омыть пламенем людские горы?