Благодать

      Солнце едва-едва ускользало за церковные купола, когда революционеры вернулись в штаб. Уже то, что весь бой вёлся в прямом эфире, напугало всех до полусмерти, а радиостанция была сожжена и вполне заменяла собою заходящее солнце. Подходя к своей комнате, Борис полагал, что Анастасия ещё даже не засыпала, как и полагается декадентке, которые ложатся поздно, ведь долго держатся на светских приёмах. Весь город вечером напитывался духом тёмного модерна, гибкие линии домов наливались ночной мглой, в золотых куполах зловеще улыбался дьявол, а на пути к штабу становилось всё темнее, злее и безлюдней, и если бы не чёрные моторные тени, ползущие по асфальту, это было бы похоже на застывшую бесконечную декорацию, изображающую всю тогдашнюю Россию — утопающую в кокаиновом зыбком мареве, в потоке выворачивающих карманы воров и проституток, вырождающихся завитых аристократов и легкомысленных дам — и не больше. Похоже, что такая декорация могла бы существовать вечно, а если учесть, насколько она напоминала тогда подлинную Россию, нетрудно было предположить, какой сделает её революция. Смыл с себя боевой раскрас, а потом постучался: нужно сказать ей, из первых уст. Открыла, уже в ночном платье и халате, волосы волнами по спине. Борис скинул плащ и оставил его на пороге. — Как приятно вас видеть этим вечером, — улыбнулась Анастасия совершенно искренне, и сложно было обывателю, не разбирающемуся в людях, разглядеть в чёрной дуге рта злую усмешку. В зеркале её комнаты отразился чёрный силуэт Бориса, погружённого в темноту прихожей. — Если вы по делу... Проходите. Рассказал всё сухо, как привык, донесением в наркомиссариат. Язык вяжет от жажды, понятно, от какой. Уверен, что и у неё тоже. На такой почве всё горит быстрее, как облитое бензином. Как там у Ленина? А, вот. «Старый мир разрушим до основания...» — пробормотала Анастасия, зажигая свет. И начала раздеваться. То есть она встала, накинула халат на плечи поплотнее, а потом медленно, дразня, стала стягивать вниз. Затем уже оголилась окончательно, до панталон и корсета. Нагая плоть — ничто по сравнению с оголённой душой. Любой другой коллега бы возрадовался тому, что в его руки попала царская дочь, и выместил бы на ней всю свою классовую ненависть, начисто позабыв, собственно, про то, чем она на самом деле была. Только вот этот факт ничего не даёт, даже если учесть, что некоторые коллеги женаты на дочерях царских офицеров, кулаков и священников, так что радости эти, наверное, лишь политические. Анастасии наверняка было наплевать. Перед ней была власть. Власть как таковая, вся и целиком. Самая страшная сила на свете. Возможно, именно по этой причине её мамаша учила дочерей манерам, чтобы не сошли с ума от власти. Анастасия по прибившейся привычке устроилась у стола, где сверкала в свете керосина зелёная бутылка, распечатала её и налила себе полстакана. — Это что, снова абсент?! — скривился Борис. — Вы же меня знаете: когда совсем скучно, позволяю себе на донышке рюмки. Предлагаю развеяться и вам. Сейчас, разведу только, — театрализованно-вышколенный ритуал с ложкой, льдом и водой, после которого в изумрудно-белых переливах восстанет нечто хтоническое, шизофренически-отчаянное, несущее отравляющий дух декадентства и последующую смерть. — Я не пил уже чёрт знает сколько, — отрезал, наблюдая за княжной, которая по антуражу больше напоминала готическую леди, что призывала таинственного духа. — Думаю, меня даже с такого количества унесёт. Весь на нервах. Похоже, и впрямь пора. Была не была! Последний раз пил лет пятнадцать назад, и то вино красное, сухое глушил. Благодарит, что не водку. Водка — разбавленный спирт, ничего полезного. Вино — другое дело. Там и витаминов от винограда можно заработать, и много чего ещё. Смотрел, как Анастасия добавляет в абсент воду, и тот постепенно мутнеет. Никогда ещё он не видел Анастасию такой лихорадочной. Нет, это очень странная женщина. Такая странная-странная-странная. Танцует на краю неба, запечатлевая в революционных гимнах самое главное — верность партии. Или в чём там оно у вас, человечество? Это надо же — танго со смертью. У кого хоть сердце может так молчать? — Позавчера вы сказали, что я совершенен, что перчатки меня портят, — совсем дикость. Носил перчатки, сколько себя помнил. Летом тонкие, прочные, а зимой вообще варежки. Ну уж нет: к правой руке её не пустит. Если прочие его раны она вынесла, стерпела, кривясь в секундной смеси жалости и отвращения, то печать Ложного Пастыря её отпугнёт, разбросит их обоих в разные концы мира. И она была смела: она обнажалась перед ним, он видел её почти нагой в вульгарном жёлтом корсете, и это было правильно, ведь вряд ли ждёшь пуританской невинности от женщины, которая вот-вот перешагнёт сорокалетний рубеж. Заметил, что дыхание Анастасии начало сбиваться. Она словно задыхалась от собственных слов. Первый признак желания, возможно. Женщина смотрит на объект желания и начинает терять контроль. Главное, не запаниковать раньше времени. Нужно постараться использовать момент и получить от него всё. Здесь правило простое: никогда не торопись. К чему паника? Ей просто его хочется. Просто, как человека для разговоров. Пока что обойдёмся этим. А с другой стороны... Она очень даже ничего. Вот вам и царская дочь, выросшая в стойкую сильную женщину. Подумать только, что ей пришлось пережить. Единственная выжившая в доме Ипатьева. Уникальный экспонат в музее Романовых, можно сказать. Неудивительно, очень уж повезло ей. Очень. Ведь так? Поэтому не надо спешить и давать волю эмоциям. Не каждому выпадает такой шанс. Будто в замедленной съёмке прослеживает, как её голова откидывается в сторону. Её зрачки лихорадочно трясутся, и успокаиваться она даже не думает. В курсе, что он вовсе не планировал с ней связываться в таком ключе. Внезапности всегда случаются, на то они и внезапности. Зелёная горечь жжёт покривлённое горло всё сильнее с каждым миллиграммовым глотком. — Тем днём я говорила вульгарные пошлости, но это правда. Иногда чистейшая правда звучит как пошлость. Вы отличны, вами нельзя не восхищаться, что я и делаю. Поэтому сделайте одолжение: останьтесь, — то ли абсент действует, то ли ещё чёрт знает что, но возрастает желание получить её благосклонность жёстко, до синяков, но лучше не стоит. Не боится, ведь княжна не та, что отвесит ему пощёчину за грёбаный характер. Эта женщина сделает хитрее, подтянувшись на носки туфель и снова запечатав губы своими. Прекрасный ход. Пьют, а потом она его затягивает. Нет, а к чему ещё может привести общая идея и общие стремления? К революционному роману. Борис старался не думать в этот момент, но мысль забилась под надкостницу и выжгла крестьянские поселения налётами белых. Старался не оттолкнуть, чтобы потом крепко утереть губы рукавом и сплюнуть в раковину. Только бы не стошнило от гуталина. Иначе вся тактика полетит к чёрту. И всё, прощай, прекрасная стратегия. Анастасия цепляется одной рукой за лицо, заставляя согнуться, а другой держит на рёбрах. Горький вкус абсента отравляет покривлённое горло, и это знак — сегодня Борис Давыдов промахнулся по всем фронтам, переиграв даже самого себя. Прежде их разница в росте только забавляла, а теперь как-то ни черта не смешно. Нет, может, кого-то горячие языки и холодные губы возбуждают, но это не тот случай. Даже руки не дрожат, когда тебе вылизывают нёбо. Чисто психологический интерес. Вроде бы всё по Фрейду, но как-то мерзко. Анастасия отстранилась. Гуталин крепко размазался. Буравила пристальным взглядом голубых глаз. — Если не хотел, оттолкнул бы, — ещё и абсента глотнула сверху. Разочаровалась в нём? Ожидаемо. Тоже глотнул из своего стакана. Горько, но тяжёлый туман в голове постепенно рассеивался. Роман отменяется. Лучше напиться. Как же это было мягко, а... Шестнадцать грёбаных лет такого не испытывал. Пьеса ещё не окончена. Смутно припомнил тот разговор княжны с горничной. М-да, так себе, наверное, целоваться с человеком, которого тихо ненавидишь. Откровенно не понимал тех низкосортных романов двадцатых годов, где герой целовал ту, которую ненавидит, и при этом ему это очень нравилось, причём так ласково-ласково, что потом хочется только убить. К тому же французские немые фильмы после двадцатого года уже не шли, были только свои, и там уже таких непотребств не было, но была только зашкаливающая эстетика театрализма, которая заряжала мир возвышенным трагизмом, и негасимым светом чистого помысла. Романтика возродилась после войны, вместе с романтическим кинематографом, полным неразделенной любви, душевных метаний и прочего. Вот и сейчас что-то в её голосе было такое, какой-то внутренний надрыв, ожидание такой убийственной ласки, которой не выдержит ни одна душа — но эта душа, похоже, могла выдержать многое. Под воздействием абсента княжну в тот раз пробило на воспоминания, и она вспоминала роковой июль 1918-го. Сегодня та же песня, с дрожаще поставленной на пол рюмкой и ломкой в венозных руках, в полузабытье, отрешённо-призрачно: — Мы ничего не знали. После первого залпа мы остались живы, ведь побрякушки сделали своё дело. Я сопротивлялась дольше всех, до сих пор помню удары штыками и прикладами. Рёбра сильно болели. Меня вытащил какой-то солдат, привёл в чувство, и я спряталась в соседнем доме. Восемнадцать штыковых ударов... Поражаюсь себе... Борис слушал её и ловил себя на мысли, что не испытывает к ней сочувствия. Она не переживала те же страдания, что и он. У неё не было потрясений, сравнимых с теми, через которые он прошёл. По-видимому, переживая свою тайну, она избегала делать её достоянием других. Как и он всю свою жизнь. Только сочувствия это не добавляет. Не то что бы она заслужила... Нет, княжна Анастасия не совершала ничего, что могло бы разозлить толпу голодных рабочих и крестьян. Её расстреляли только из-за того, что она была дочерью своего отца. Она не страдала по-пролетарски, долго, измученно, с искажённым судорогой лицом. Дворяне страдают иначе — томно вздыхают, составляют длиннющие письма. Тонкие натуры, которых убивает малейший порез. К слову о порезах: Анастасия достала короткий кинжал с тонким лезвием, намекая на то, что эта ночь пройдёт не так, как прежние. Кровь в венах раскалена, окрашена чёрным, и под её рукой она прольётся. Это не враг... Враг проливает кровь, чтобы убить. Друг, соратник проливает кровь, чтобы спасти, верно? Очнулся, уже когда холод комнаты обжёг грудь. Честнее натурщиков. Обе рубашки к чёрту, в полумраке всё равно мало что увидишь. И перед ней уже не так дико, когда хочешь либо убить, либо сбежать. Но она особенно избегает смотреть на его руки, ведь именно из-за этого он так старательно отказывался закатывать рукава. А уж Елизавете, загнанной овечке, этого вообще не стоит видеть. Не нужно этих буржуазных словечек вроде «гибкая горячая девочка», всё происходит молча и резко. Зыбкий туман снова окутал рассудок и немного приоткрыл потолок комнаты, когда он спутался со стеной, а лопатки коснулись мягкого покрывала. Лежать — всегда пассивно. Что-то делают с тобой, а не ты. По груди скользит ледяная нить металла. Раскраивает. Даже смотреть не нужно, чтобы понять. Дыхание сбилось, застряло под гортанью. Шея запрокинута, из разодранного горла рвётся хриплый стон. На самом деле не больно, это тело просто произносит «боль» и «ранение». Слова и мысли живут в разных местах и по-разному, и эта деталь ясна. Выбравшая смерть кобра выползает из своего укрытия и жаждет гибели, но почему-то считает это красивым и изысканным действием, уместным в спальне. И только прикосновения гуталиновых губ, мажущихся в крови, жгут сильнее и сильнее, словно эта женщина желает всю оставшуюся жизнь держать в плену неизвестное, удушливое и одновременно солнечное и простое счастье, которое вот-вот появится на горизонте. Ещё мгновение, вот ещё нерв лизнет судорогой разорванный рот… Уже не помнил, как от порезов кинжалом перешли к большему: зияюще кривлялся порез на рёбрах, ползущий диагональю, кровь текла по животу, холодный металл касался ключиц. Ему было бы легче, сделай она это несколько минут назад. Когда ещё выбор есть, думал он, терпеливо перенося боль. Для неё теперь это просто ещё одна жертва на алтарь неразделенной любви. Потом всё по классике, она на нём и он в ней. Пальцы Анастасии — ярко-красные. На нём — цветущая синева её рук, шея и рёбра испещрены синяками. — Проклятье, сударыня... — хрипел сорванно голосом Мюльгаута, несчастного вдовца и самоубийцы. — Я убит наповал... Поднялась, обнажённая, и занесла нож над его голым телом. Из идиллии насилия над собой ухитрился получить ещё что-то, кроме режущей боли. — Что вы собираетесь сделать? Выпотрошить, как древнего мученика? — Может, оставить знак принадлежности Ложного Пастыря к Гласу? Вопросом на вопрос. Смутно угадывалась национальность княжны. После всего, что пережил, пары порезов в качестве игры не боялся. К тому же знал, где надо резать, чтобы не причинить особого вреда. Ей не стоило спрашивать, откуда. Где-то в глубине души только сильнее распалялся при виде ран где бы то ни было. Ничего не стоит примешать к обету верности идеям свою собственную кровь, чтобы он стал остёр, как лезвие меча. От того, что он лежал под ней, его только сильнее накрывало. Лежать — всегда пассивно. Женщины говорят: вот бы лечь под него. На самом деле он не знает, как говорят женщины, только с их слов. — Ваше безумие как ночной цветок, нежный и приторный, — висок холодит дуло браунинга. Больше адреналина, сжигающего артерии, больше. — Оно пахнет сладостью. А смерть — таит в себе яд, и всё вокруг изрыгает смерть… Вы — мой ночной сон, сладкий и манящий. Порожденье моего сна. — Не бойтесь моих ран, — заправил рыжий локон ей за ухо. — Они не тронут вашей груди. Но помните — я до сих пор верен вам. Обнаружил также, что его дико привлекают украшения минувшего ар-нуво — все эти черепашьи заколки со стрекозами, цикадами и диковинными цветами, кольца, роскошные изящные ожерелья. Нет, эта женщина определённо знатных кровей. Кто, как не царская особа, может так деликатно обращаться с вещами, что даже шнуровка корсета и вставка в него планки есть уже верх эстетики. Есть нечто утерянное навсегда, почти позабытое. Спать с ней так странно. Она занимается тем, что власти считают блудом и развратом, за что готовы отправить в ад по первому подозрению. Нет, конечно, верёвки и ножи интересны и могут разжечь желание, но чаще всего вызывают лишь страх. Теперь понятно, почему всеуничтожающие ураганы зовут женскими именами. Холод жжёт голый живот. Чересчур много открытой кожи, но это только разбивает в крошево последние остатки морали. Голова трещит от абсента, разжигающего кровь бензином. Молча повязывает красный платок на истыканной штыками груди. Взамен ничего не просит. Чувствует, как из спины по-прежнему торчит такой же штык, четырьмя гранями вгрызаясь меж позвонков. Только крови почему-то дохрена. Откровение, которое сейчас неуместно. А она всё держит дуло у его виска, ведёт вниз-вверх. И как так получилось? Любовь по Домострою измеряется количеством синяков. Тогда, согласно этой теории, она не просто влюблена — она одержима. Её пальцы тянут за собой красный след, вверх по груди, минуя яремную впадину, стирают кровь с потемневших губ. Общая двинутая романтика: ещё немного, и оба достигнут пика среди пятен бурой крови, со стиснутыми зубами, растворяя рваный голос в лёгких, стоя, опираясь лопатками о стену. Палец Анастасии на спусковом крючке. Секундный порыв в сторону, и комнату сотряс оглушительный хлопок. Правую руку как прошило! Борис пошатнулся, ударился спиной о пол, а на грудь ему упала Анастасия и выронила пистолет из рук. Снаружи поднялся шум и топот, множество ног толпилось у двери. Наконец в комнату хлынул свет. Размытая речь Слуцкого и Елизаветы слышалась неразборчиво. Только крик Анастасии долетел ясно и чётко: — Убирайтесь вон! Оба! Борис нашёл в себе силы только махнуть рукой, после чего, обессиленный, с тяжёлым, будто бы предсмертным вздохом отвернулся к стене.       Как и предполагал. Снесло голову наглухо. Сосуды в мозгах предательски пульсировали, того и гляди, с секунды на секунду хлынет кровь. Хлынула всё-таки, через нос. Едва успел наклонить голову в грязную ржавую раковину. Вдобавок взор поплыл. В зеркале видел нечто смутное. Самого себя, только более измождённого, с красно-чёрными тенями под пустыми глазами. Не уверен, выглядит ли так сейчас, или это очередное наваждение. Еле-еле пришёл в себя тогда, забрал одежду и удалился, кривясь и шипя. На правую руку больно опираться, кровь так и сочится. «Да кто такой этот ваш грёбаный абсент...» Алые капли продолжали орошать подбородок и ржавый металл раковины, а голова — трещать по швам. Ладони впивались в бортик в адском напряжении, до вскрытия вен на загорелой коже, которая аж мурашками от холода покрылась. Мог бы поаплодировать себе, но хлопки только сильнее расколют артерии в голове. Борис понимал, что с такой мизерной дозы абсента может унести далеко и надолго, но не предполагал, что эффект будет настолько выворачивающим. Порез на рёбрах, переходящий на живот, бусиночно кровил при каждом движении. Осталась только боль от него, когда остриё скользнуло по коже, проехавшись по старому шраму. Помнить, откуда он взялся — отдельная пытка. Взгляд упал на зелёную бутылку с абсентом, которую он унёс с собой боевым трофеем. Вспышка. Удар. Пронзительный звон. В раковину посыпались осколки и полилось изумрудное содержимое. Борис признал наконец, что он — проклятый гордец, который останется здесь подыхать от потери крови, холода и медленного отравления, но ничего не скажет. Свербящая трель в костях. А всего пытался сесть у раковины, лишь бы перевести дух. Сел на бортик ванны, оперевшись выпирающими лопатками о стену. Спина ощутимо побаливала — кто мог предполагать, что у Её Императорского Высочества такой маникюр, которым можно раскроить кожу до крови? Всё же, проезжаться ногтями по глубоким шрамам — ужасно больно. С шеей то же самое — так стиснула, что под бинтами наверняка цветут кровавые полумесяцы. Голос всё ещё мертвенно-хриплый, несмотря на постепенное затягивание раны, которая едва не сбросила его в пропасть. Может быть, это только пьяный бред, но он видел ясно и чётко фигуру женщины в коротком платье, модном лет пятнадцать назад, и со стрижеными волнистыми волосами. Морфийно худая, глаза жирно подведены чёрным. На щеках и костяшках пальцев несколько ярких блестинок. Лицо кажется смутно знакомым, но вспомнить не дано. Незнакомка присела на бортик ванной и качнула ножкой, скользнув по плитке каблуком. Одарила белозубой улыбкой, как если бы снисходительно давала знать, что человек ей небезразличен, но при этом вонзала в сердце взгляд опиумно затуманенных глаз. — Знаешь, строить из себя Персону — не комильфо, — заговорила она таким же затуманенным голосом, будто сама была пьяна вдрызг. — Никогда не сможешь показать настоящего себя, которого запрятал в самые дальние глубины. И всё для того, чтобы никто больше не посмел сделать больно. — Всю душу мне выскабливаете, мадмуазель. Вы, вроде бы, не Зигмунд Фрейд. Я вас не звал. — Я думала, мы знакомы! — нижняя губа незнакомки капризно дёрнулась. — Я не прихожу на назначенные свидания. И психоанализирую я только саму себя. Я вижу, что у тебя горе, что ты страдаешь. Твоя боль лишь смягчает вину за бездействие ранее, но ты не заплатил сполна за свидетельство чужой боли! — Я тогда опоил того голодного ребёнка своей кровью... Этого не было достаточно... — ужасное осознание. Одним глотком всего ужаса тех лет не перекрыть никогда. — Кто ты, бесплотное создание? Её прикосновение обожгло холодом лицо. Ледяной поцелуй пьяной галлюцинации, ставший после всего крышесносящим, снёс прежнюю скованность. Треснула тонкая перегородка реальности, хрустнули внутренние узы. Ощущение было настолько невероятным, что до одури захотелось немедля оказаться наедине с незнакомкой и упиваться ей, боясь глянуть вниз, к её обманчиво-прозрачной близости. После заносчиво-холодной, царственно неприкосновенной Анастасии эта галлюцинация словно была куда приветливее, будто они знали друг друга уже сто лет. — Тебя не смущает, что я... — Раздет? Пьян? Не смеши, — прозвенела звёздно-звенящим клавесином. Нервно запрокинул голову, ударившись затылком о кафель. Провёл указательным пальцем по щеке: колется. Несколько порезов от прошлого бритья. Всё же раны есть ничем не прикрытое горе. Особенно если их оставил кто-то близкий. Какого чёрта эта женщина так красива? Причём красива именно по-декадентски — сетка вен на полупрозрачной шее, длинные пальцы, узкая ладонь с дребезжащим серебристым браслетом. Губы как опалило холодом. Слишком распалённая, добралась и достигла цели. Почему-то от её кожи пахло конфетами. «Эйнемъ» с корицей. Крышесносяще. Сам больше любил таскать конфеты с карамелью. Сильнее вжался спиной в ледяной кафель и отчего-то втянул пораненный живот. — Пустоту нельзя предать... А вот любовь совсем не сложно... Снова притронулась, но уже не так требовательно. Скорчила обиженное лицо, отчего лихо загнутые чёрные брови заломались ещё сильнее. Блеск лампы в зеркале на мгновение ослепил. В последнее время Борис избегал разного рода металлических предметов, будь то кран раковины или столовая ложка, ведь видел в них странные отблески, пугавшие неизвестно отчего. Ещё почему-то свет в комнатах какой-то слишком тусклый. Он несколько раз говорил об этом Анастасии, но она отвечала, что всё в порядке. Сам же потом думал: «Всё ты путаешь. Ты ничего не знаешь. Слепнешь понемногу» Постепенно к тусклому свету начал привыкать, но от бликов металла вздрагивал, как от огня. На зеркалах ловил не менее странное мерцание, в итоге и их начал избегать. Может, стоит напиться хоть раз в жизни? «Может быть, не очнусь, но от тебя никогда не откажусь» Отражение в зеркале держалось как-то зловеще, более изломанное и угловатое. Под веками чёрные тени, скулы бритвенные, зрачки сужены. Что с тобой? Что с тобой? И рядом никого. Только он — и больше ничего. — Я до сих пор чувствую в воздухе запах карболки... Посмотрел на разбитый, валяющийся в раковине абсент и резко отвёл глаза. Нет, это слишком. За несколько недель психика, закалённая столькими забоями скота, разлетелась в труху. Что-то в мозгу явно переклинило, да так, что теперь весь механизм повреждён. Плеснул на лицо и грудь ледяной воды, пытаясь убедиться, что сидящая на бортике мадмуазель — всего лишь галлюцинация. Зрительная и слуховая. Это ж как надо было упиться, а... Чёртов пьяница! Раз — рука рассекла воздух, и боль прошила кисть в столкновении с кафелем стены. Два — плитка окрасилась кровью, а лоб, налившийся притупленной болью, стало сильно жечь. Моральное разложение влечёт за собой физическое, да? Если это так, то сейчас не лучшее время для героизма. И день ещё такой... Пятнадцатое число, кажется... — Мы с тобой знакомы две недели, что же ты со мной делаешь, июль... До сих пор помнил: стоял у двойных дверей прежде родного дома, только навесом скрытый от проливного дождя, вымочившего пальто и волосы насквозь. Тушь на глазах, эстетически-извращённое подчёркивание траура, безжалостно растеклась по лихорадочно горящим щекам. Не решался войти, долго стоял. Всё же дождался старого швейцара и прошёл до комнаты, прежде принадлежавшей ему, благо, ту ещё не заняли в рамках уплотнения. Казалось тогда, что люди только и ищут повод, чтобы излить свой тонкий яд ему в душу, вытаскивать из мелких пустяков, а порой и грубых слов, отзывавшихся как удар кулаком по открытой ране. То был лишь мираж, рассеявшийся под красным знаменем. В зеркале стоял всё тот же — с чёрными кругами под глазами, только теперь расцвеченный чёрными веснушками. То ли кожа портится, то ли это вообще вуаль, с какого-то перепуга. «Паранойя, говоришь? Я покажу тебе паранойю! Ты не сможешь любить других, не сможешь!» «Скажи спасибо, что порфирии нет. Ах да, ты едва не стал страдать ей по сценарию, но народ так думал!» «Не зли меня!» «Понятно, почему ты носишь сетку. От солнца скрываешься» Резко закашлялся и как следует сплюнул всё в раковину. Горло дало знать о себе: кровь. Хорошо, что нет аллергии на алкоголь, иначе без должной помощи валялся бы на полу в приступе удушья. Все проклятья произнесены, благословенья пересмотрены, и теперь остаётся только выживать здесь, рискуя всем. Едва смог оправиться, накинуть нижнюю рубашку и последовать за хрупким эфемерным силуэтом, ведущим его на крышу, Перед глазами плыло, и серебристо-прозрачная женщина служила маячно-звёздным путеводом, помогая ориентироваться среди клочьев ночного тумана, порождённым раскуроченным мозгом. Его непобедимо тянуло в темноту, он не мог противиться, даже несмотря на пощёчины холодного ветра, хватавшего за лицо и норовившего сбить с ног. Больше всего на свете хотелось лечь и умереть, безропотно принять неизбежное – и уж потом окончательно сдаться. Но он всё ещё пытался идти, пусть и очень медленно. Как же она красива, чёрт возьми, эта призрачная женщина. И как далека, будь он проклят, как же он далеко от неё. В тот же миг сталкивается с прозрачным взглядом её синих глаз, и она замирает в паре шагов от него, гипнотизируя и очаровывая своей декадентской красотой: белые нити жемчуга падают на обнаженную грудь, высекая облик из тьмы, тонкая ажурная ткань струится по хрупкому телу — словно стоящая на ветру и впрямь колышется от ледяного ветра. Обезображенный мозг, кажется, узнаёт её черты, но не может опознать контуры, похожая на птичий профиль горбинка носа, мягкие впадины щёк, совсем ещё детское родимое пятно на шее — кажется, что на нём лежит тень неких туч, выпуклость шрамов на коже, характерный штрих, выделяющий её на лице другого мира, резкие морщины, покрывающие щёки… Всё сливается в один бесконечный поток, который уносит её в глубину, затягивая во тьму. На крыше открылось совершенно непередаваемое зрелище. Чёрное небо, россыпь серебристых звёзд, что упали женщине на платье и руки, мёртвая луна, парящая над городом. И в этих синих глазах отблески космоса, планеты, звёзды. Неземной красоты, свободного полёта взгляд, чуждый земной женщине... И главное — непонятно даже, отчего вдруг нахлынули воспоминания. Женщина провела по лицу ладонью и улыбнулась. Сели рядом, на проржавевшем скате черепицы, и Борис чувствовал странное отчуждение от этого мира. Ощущалось это также явно, как и отблески звёзд на щеках. Каждый жест, каждое слово, даже молчание этой женщины подразумевали, а порой даже и выражали это невыносимое чувство одиночества, словно они оба действительно жили в разных мирах и общались иными, отличными друг от друга органами чувств. Нёс это бремя одиночества уже полтора десятка лет, и в начале пути это было крайне тяжело. Предстояло либо нести его путём обыкновенных человеческих сил, либо свалиться под его тяжестью. Он уже не мог брать взаймы у завтрашнего дня, чтобы справиться с сегодняшним горем. Завтрашний день приносил новую боль, так же как и следующий за ним, и все грядущие дни. Каждый день приносил с собой особую и такую знакомую боль, которая никак не притуплялась и лишь сильнее тревожила раны. Медленно потянулась цепь дней, и едва-едва он смог закрыться от людей, закрыть свои раны, забыть о них, чтобы каждый наступивший год не преминул добавить своей доли к громоздящейся вокруг него муке отчаяния. Борис не хотел утрачивать себя, превращаться в свою блёклую тень, он даже не позволял себе этого — просто позволял немного стихнуть постоянной боли, только и всего, а потом опять начинал тщетную борьбу, на этот раз уже со своими мыслями, с которых и начиналась в конечном счёте его боль. А мысли были полны того самого, что мучило его в прошлом и терзало в будущем. Тщетно старался он отогнать те немногие минуты, когда страх придавал ему силы и давал надежду. Прошлое неотступно преследовало его, даже когда он жил настоящей жизнью. Оно словно висело перед глазами в тусклом красном тумане, пронизанном редкими солнечными бликами. Всё же не это было самым страшным. Его ужасала пустота, которую он ощущал в себе. Пустота эта никак себя не проявляла в общении с другими людьми, не пыталась заполнить его душу, подчинить себе, разложить её на составляющие. — Смотри... Небо такое красивое, — звенит хрустальным переливом. — Небо, как небо. Ничего особенного. — Ты стал занудой. Не это я в тебе ценила. — Мир растерял краски, но это даже хорошо: не так напрягаешь глаза. Моральная цветовая слепота. Мне предрекали, что ты никогда не вернёшься. Никогда! Никогда! — то было то сложнопонятное, тоскующе-обречённое «никогда», которое Эдгар Аллан По записал на своём английском как «nevermore». Никогда впредь, никогда больше. Совершенно отвратительное чувство, когда рядом с тобой молодая женщина, так преданно глядящая на тебя сквозь помутнённый слезами взгляд. — Солнца луч утром украдёт тебя... Я протрезвею, и ты исчезнешь...       Поутру погляделся в зеркало. Быть может, галлюцинация не прошла, но рубашка на груди перепачкана кровью, будто он пытался достать из себя сердце. Снова вспомнились те циничные фразы, которыми от него отталкивались, которые по содержанию должны помочь, но по сути всё усугубляли. Рана не затягивалась, напротив, ежедневная пытка всё больше её растравляла. Клеймо на руке было олицетворением этой раны, и Борис с огромным трудом подавлял — и всё-таки всегда подавлял — желание заложить руку за спину. Изуродованную кисть в плену чёрной перчатки терзало беглое, холодное внимание людей. «Время лечит — ни хрена оно не лечит!»