Благодать

      День. Время суток, когда вуалисто-чёрный когтистый мистицизм и разъедающее душу декадентство отступают, растворяются в июльском рассветном небе, отдавая себя и мир на растерзание весёлому разноцветью витрин. Борис видел редкое майское утро. Особенно интересно оно в сквере — здесь так хорошо стоять с мокрыми после душа волосами, ничего не делая. Несмотря на жару, вечные тонкие лица юниц и томные лица пожилых женщин со столиков оживляют окружающий пейзаж. От солнца их губы всегда чуть пунцовые. У этих воспоминаний свой родственный вкус — пленительный, щемящий, очень летний и, в отличие от будничных мыслей, на редкость откровенный. Только забыть вчерашнее откровение не получается — рука напоминает о себе адской болью, если ей пытаться что-то сделать. А воспоминания… Бывают воспоминания и похуже, от которых постепенно сходишь с ума. Точнее, о которых стараешься не думать — это как принимать противоядие, не желая этого. Да и антидота на самом деле нет, потому что одно дело физическая боль, а совсем другое — душевная. Но с другой стороны всё кажется ещё более диким — клеймо на руке обзавелось аккуратной алой точкой, будто прокусывающей инициалы. Бессмыслица. Неважно. Перчатка скроет все недоразумения, равно как и одежда скроет затянувшиеся раны. Всю ночь ими страдал, хоть и знал, что из-за усилителей они рубцуются быстро. В зеркало глядел — тонкие следы стычек и случек, грудь ёжится с утреннего холода. Под влиянием этой женщины словно раскрепощался, и смотреть на себя уже не так страшно, но лучше отвернуться и одеться. Это чересчур даже для него, повидавшего столько крови. А та пьяная галлюцинация, понимавшая его лучше всех живых? С ней он будто был другим, свободным, готовым на всё. Кто мог бы сделать такое с ним? Она, кажется, могла, да. Она — молния. Беспощадная и невероятно красивая. Снаружи, где-то вдали, слышен людской шум от гремящей революции, долгое эхо отзвучавших перестрелок. Но есть и другое эхо, с нижних этажей этого балагуховского дома, сотканное из музыки и стука каблуков. Оделся и спустился вниз. В столовой, по неизвестному случаю переоборудованной под зал для танцев, уже вовсю играла музыка и плясали воздушные пираты, неугомонные натуры, не пропускающие ни единой вечеринки. Борис скептически облокотился о стену: — И откуда здесь такой размах? — Про праздники здесь не забывают, — отозвалась кружащаяся возле окна Виталина Монина, — Рождество. — Я что-то путаю или... — Другое Рождество, — поймала она его мысль. — Рождение Агнца Благодати. Вдруг в зале появилась Елизавета, одетая в необычное белое платье с чёрной кокеткой на груди и спине, и это платье будто мгновенно отнесло её в прошлое, ведь напоминало о модерне, сочетаясь со всем вокруг. Манжеты медного цвета дополняли образ наравне с нежной вышивкой на юбке и лифе, а волосы, уложенные пышными волнами, насколько позволяла их длина, были чуть тронуты лёгким оттенком перламутра и украшены красным бантом. Только видно было, что в платье она чувствует себя скованно, на лице проступает такое напряжение, словно она не стоит, а скована какой-то неподвижной тяжёлой конструкцией. Этот мягкий белый цвет словно молодил её, придавал её облику тот оттенок лёгкости и неги, который не смогли бы навеять ни строгие чёрные платья с броской вышивальной отделкой, ни украшенные камнями платья ар-нуво с гибкими юбками, прилипшими к костлявым бёдрам. То была естественная красота, против которой нельзя было не восхищаться и которой так трудно подыскать имя. Елизавета словно была новой богиней Серебряного века, только ещё не получившей звучного имени, которое позволило бы ей стать таковой на самом деле. Она была незнакомой, но вместе с тем родной и понятной. С ней стало тепло и уютно, как бывает в детстве, когда рассказываешь ей сказку и видишь в ответ доверчивый ласковый взгляд. Даже появившийся в её глазах тяжёлый блеск говорил о близости любви. Вся эта новая красота не только не отталкивала, она, наоборот, привлекала. — Вон оно что... — Борис подошёл к ней, оглядывая с головы до ног. — Лиз, даже не знаю, как тебя поздравить. Идеальным подарком был бы Париж, но я пока не в силах его тебе подарить, — повернулся к пиратам: — Граждане, поведайте-ка мне про традиции этого прекрасного праздника! — Как бы тебе сказать, Борька... — ответил Слуцкий, который возился с граммофоном. — С самого начала дня во всех храмах проводится торжественная служба. Длится два часа. После чего идёт вознесение даров к Острову Памятников. — Даров? — всполошилась Елизавета и тут же поникла: — Почему же мне ничего не доставалось... — Комчак наверняка всё разворовывал и отдавал всё детям своих сподвижников... — объяснила Виталина. — Так вот. Вечером, после вознесения даров, люди ходят по улицам, поздравляют друг друга с Рождеством, обмениваются благословением друг друга и Агнца Благодати. После чего наступает главное время праздника! Много-много танцев! Веселье, сладости, музыка! — Только на следующее утро все массово отмаливают грех праздности, — Слуцкий улыбнулся сквозь густющие усы. — Эх... Но нам это не грозит, — подхватила Виталина. — Капитан, музыку! — Я вас умоляю! — снова заиграли весёлые мотивы, возможно, взятые из будущего. Елизавета вмиг прониклась этой всеобщей радостью и тоже понеслась в лёгком воздушном танце, в котором было, кажется, столько гордости и жизни, что её выступление и впрямь могло стать украшением дня. Кружилась вокруг себя, то раскидывая руки по диагонали, то держа их острым углом, а пираты успевали ещё и хлопать ей. Она ещё никогда не была так хороша и невинна, как в это утро. И её глаза сияли счастьем и радостью так, словно вокруг была не революция, а простая прогулка. Так она плясала долго, пока Борис не окликнул её: — Эй, Лиз! Лиз! Елизавета! — Как же здорово! — она едва не сияла, когда развернулась к нему и протянула обе руки. — Потанцуйте со мной, товарищ Давыдов! — Я не танцую, — тут же осёкся: ага, чарльстон откалывал на прошлой вечеринке, а сейчас смеет так говорить? Махнул рукой: — Валяй. Что же с княжной? Как было в одной песне: В тебя кто-то влюбится, но только не я, конечно, не я, конечно не я! Поверь, что не сбудется надежда твоя, поверь, что мы только лишь друзья! Борис смеялся и танцевал со смертельной мукой в сердце, чувствуя, как от каждого движения на груди чёрно-красными цветами раскрываются раны, и погрузив пальцы в холодную тишь прядей Елизаветы, снимая с её лица миллионы улыбок, плавающих в невозможном солнечном цветении, а затем впился в трепещущее розовое пламя её красоты. И себя не осуждал: с Анастасией его ничего, кроме идей и образов, не связывало, никакого романа у них не было. А с этим прежде кротким, а теперь таким отрывным Агнцем... Хороший ход, коллеги похвалят. Поповская дочь... А, к чёрту. Танцуем, вальсируем на острие ножа среди вечных врагов, до конца, до тления под каблуками, танцуем и не задумываемся о тёмной реальности, почему бы и нет. Танцевали, пока не стали валиться с ног, после чего на общей волне веселья Борис устроил на коленях гитару, склонился над струнами, но петь даже и не думал со своим покривлённым горлом. Напротив, стало совсем невмоготу: под кожей возникала дрожь, душа, наоборот, замкнулась и расслабилась в болезненной раскованности, и, говоря откровенно, Борис понял, что существует только на некоторое время, несколько часов, и это помогало заглушить растущую внутри свинцовую тяжесть, стискивающую рёбра. Вспомнил: именно пятнадцатого июля ему приходилось хуже всего и нужно было идти к соседке за сигаретой. Закурил парой дней раньше — конец, легче не станет. Мелодию старался брать мягкую, нежную, почти что солнечную, от которой веяло летним речным вечером, когда соседка в коротком жёлтом платье, резвясь вместе с сыном, бросала в сторону Бориса венок из жёлтых цветов, который в его волосах мгновенно рассыпался. То ли это веяние времени, то ли предчувствие новой эпохи, но люди вокруг были очень романтичны. Летом весь Союз рядился в лёгкие яркие одежды с газовыми красными накидками и вплетал цветы в волосы, трудился, напевая песни, отдыхал под патефон. Сплетников презирали, клеймили их людьми без личной жизни, а слухи пускали исключительно о событиях в мире, не вплетая никакие людские мотивы. — Ивы клонятся, клонятся до пояса... И звучит вполголоса песня ветерка... К морю синему поскорей неси меня, синяя вода! — к последним строкам мелодии подбавила своё тонкое сопрано Елизавета, увлекая за собой в лёгком танце, отчего Борис даже оставил гитару. Наверняка внизу сейчас именно такое лето — светлое, нежное, яркое и красочное, как песня ветра, что уносилась вверх над головой и уходила вдаль, сквозь загустевший от жары воздух, в далёкое далёко. Как же девчонке идёт это платье, а... Нет, трудно такое представить — в таком тоненьком платье качаться под вальс среди московских садов, поправлять невесомые каштановые волосы и подпевать весёлой песне, похожей на шум летнего дождя. Удивительно лёгкая эта жизнь — ей наверняка так и хочется поглубже вдохнуть и пойти навстречу ветру в своём белом платье. И не понять, рада ли она на самом деле, что стала старше. Подумать только... Семнадцать лет... В двадцать пять на тебе будет не платье до полу, до щиколоток закрывающее ноги, как у всех этих российских пуританок, — а шёлковое, с широким поясом, открывающим почти все изгибы, но недостаточно открытое, чтобы соблазнить. Да, советские дамы очень раскованны, и если она захочет, она может стать такой же. Определённо, ночь с Анастасией сместила вектора мыслей, думалось только о женщине. Особенно о той, вчерашней, звёздно-сияющей, чей образ белой вуалью ложился на танцующую белую фигурку Елизаветы. Когда проходит искушение, понимаешь, в чём секрет. Вот только последствия от него бывают разными. Может быть, даже трагичными. — Утомлённое солнце нежно с морем прощалось... — подтянул вслед за голосом из пластинки граммофона. — Я думала, ты не умеешь петь, — удивилась Елизавета. — Это всё горло. Аккуратно, держись за меня, — Борис видел, что она спотыкается о него на каждом шагу, и крепче сжал ей плечо. — Так неловко... — покраснела. — Ничего страшного. Все мы делаем ошибки, — про себя подумал: «Не все только способны исправить».       Ближе к полудню решили сделать вылазку и присоединиться к революционерам, помочь им очистить город от солдат Пророка. Елизавета со вздохом удалилась в китайский квартал, где жила всё это время, и Борис застал её у красной пагоды уже в лилово-коричневом платье бунтарки и с красным раскрасом на щеках. Вооружились у ближайшего автомата с винтовками и патронами, куда надо было всего-то подбросить золотых орлов, положили всё в поклажу и направились к ночлежке. Прекрасная вещь — улучшения для усилителей. Особенно для невидимости — теперь можно не врубать рентген, чтобы увидеть другого невидимку, но и виден он иначе. Голова видна целиком, а тело постепенно пропадает, под конец слегка обозначаясь искривлённым пространством. Революция продолжается, и нужно помочь пробиться дальше. Революционеры за минувшую ночь захватили несколько жилых кварталов, и предполагалось отрезать фабрику Финягина от остального города, перерезав пути снабжения, прежде всего захватить монорельсы. Но захват произошёл почти бескровно: женщин, детей и стариков революционеры не трогали, даже обстрелять их не решились, хотя уже были вооружены. Впрочем, это казалось им ненужной тратой пороха, и стреляли они только по солдатам. Пейзаж города существенно омрачился, и теперь тёмный модерн играл зловещими отблесками даже днём, казавшиеся прежде элегантными дома смотрели угрюмо и мрачно, словно отрёкшись от всех прежних восторгов, улицы стали грубыми и полутёмными, на фасадах всё чаще можно было увидеть грубые росписи. Гвардейцы не заставили себя долго ждать, ведь с ними вовсю бились революционеры. Хорошо, хоть можно идти по мостам — они прорубили дорогу к ним. Теперь, чтобы попасть на мощёную каменной брусчаткой улицу, надо идти вдоль парапета и соблюдать осторожность. Борис взялся за винтовку и, услышав впереди отчётливый топот сапог, наполнил её патронами. Со второго выстрела он попал в цель, а потом начал без остановки стрелять по бегущим гвардейцам, поражая всех, кто только попадал под прицел. К счастью, с ним была Елизавета — она стреляла из маузера очень быстро и попала в одного гвардейца сразу несколькими пулями. Завидя прибывающее вражеское подкрепление, революционер-замполит поднял над головой красный флажок и закричал: «Давай, ребята! За народ!». Подбежавшие гвардейцы немедленно открыли по мосту огонь, и пули с чавканьем срикошетили от камня мостовой, со звоном отскакивая от гранитных плит, но не причинили никому вреда. Когда перебрались с мостов на улицу и перетекли к площади жилого квартала, Борис и Елизавета огляделись по сторонам. Площадь, которую им предстояло пересечь, казалась чересчур оживлённой, ведь у стен домов столпились перепуганные жильцы, их дети и старики, оставшиеся без защиты. Но пока все молчали. Что делать дальше, было неясно. Между тем, на площади, судя по указателям, напротив церкви Успения Божьей Матери, зажглись два огромных костра, над которыми поплыли облака чёрного дыма, распространяя смрад горящей серы и подымаясь выше и выше. Явно жгли что-то. Уж не Библию ли? Жильцам революционеры приказали ради их же безопасности запереться в домах, на что те не ответили, а только стали молиться, но пропустили вперёд, под душ из пуль. Причём гвардейцев было немного, и их старались бить поодиночке. И самое главное — повсюду зияют сияющие красно-белые края и пёстро-серые помехи рваной ткани миров. — Здесь есть разрывы! — крикнула Елизавета. — Какой мне открыть? Бочка с оружием. Укрытие. Дверь. Выбор очевиден. — Этот! — Борис указал на бочку, и та мгновенно материализовалась. Как жаль, что её способности ограничены! Но с другой стороны это не вредит её здоровью. Революционеры мгновенно опустошили бочку, и стрельба разгорелась с новой силой. К несчастью, перезаряжаться было некогда, поэтому очередную очередь Борис дал почти наугад — никто, понятно, не успел понять, в кого. В дело пошли бутылки, обрезки труб и осколки бутылок, словно разбудили невидимых демонов ада. Взрывом коктейля Молотова вырвало дверь с петель, забросало осколками соседей и щедро вымазало лица содержимым тары, которого там, как ни странно, было совсем немного. Сам же Борис остался цел и невредим. Борис ненадолго спрятался за угол, переводя сбившееся дыхание. Елизавета села рядом и ненавязчиво ткнула ему в руки стакан с воздушной пеной, после чего принялась за свой. Поразительно: в квартале бушует революция, бесится и пожирает всё подряд, а лавки с кислородной пеной работают, как швейцарские часы. Вполне объяснимо: здесь голь перекатная, самые маргинальные слои общества. Конкуренция за выживание. Примитивная и жестокая. Но про эту истину не знают ни поэты, ни графоманы, потому что она им ни к чему. С площади по каменной лестнице перебрались дальше, и здесь вовсю царила анархия: горели тюки с тканью, повозки, в которых бесновались механические жеребцы, лежали тела. Всё перемолото, скомкано, сорвано этим вихрем взорванным электрическим импульсом нервов, лопнувшими перезрелыми артериями, и нет ничего святого здесь. Золото зальётся кровью, кресты слетят на головы, сброшенные взбешённым народом, на стенах будет время от времени появляться грозное и угрожающее: мы пришли, теперь не уйдёшь! Так было и в 1917-м, и тогда Борис, что поразительно, сумел удержаться, выжить и увидеть новый мир. Прогнивший дом ломают, чтобы построить новый, верно? Вот и строим. Только здесь общество закрыто, и всё будет иначе. Больше крови, мясного фарша под рубкой магнитных крюков и сабель, и моральные принципы повыше у восставшей стороны. Грудь раскроена вчерашними ранами и нарывает, пропитывая чёрный хлопок мокрым и тёмным. Небо сияет, земля содрогается. Казалось бы, кровавая и яростная схватка – самая что ни на есть духовная, противостояние противоположного. Он мазохист, и совершенно этого не скрывает. И вокруг него тоже мазохисты: задолбленные проститутки с берданками и рваными кружевами, нищие с ножами, генералы от амбиций. Глубины, дно общества. И не факт, что они станут нормальными. Перестрелка так и гремит, рычат винтовки, летят бутылки, камни в окна, рядом залпами рвутся шрапнельные пули. Полное безумие, среди которого ещё есть островки рассудка и стремительно пустующий магазин Мосина. Враги, одинаково безнадёжные в любом своем душевном движении, лупят друг друга в красной слепоте, плюют на солнце, охают и матерятся, берут новые магазины, но им некуда и незачем деться. — Патроны, Борис! — крикнула Елизавета, бросая горсточку. — Спасибо, — перезарядка. Двинулись дальше, за угол, и подобрались к лестнице жилого дома, чтобы осмотреться. Мимо вдруг прошагал лысый тип маргинального вида, оскалил жёлтые зубы и пробасил: — Эй, ангелочек! Не хочешь ли сыграть на моей райской флейте? — О чём вы, сударь? — Елизавета вколотилась в кирпич стены. — Да что ты, не ломайся, ну... — хоть и стоит поодаль, но есть вероятность, что от него разит спиртом. — Благодать божья на тебя сойдёт... — Слушай, друг, — Борис наставил на лысого субъекта оптический прицел, презрительно щуря глаз. — Нам не нужны проблемы. Уйди. Субъект отделался только жестом «средний палец» и презрительным зырком, после чего удалился. Если бы он продолжил свои приставания, то явно бы получил пулю в лоб. Не хватало ещё, чтобы Лизу пустили по криволинейной, потому что для круга всё слишком разворочено. Хуже «Метрополиса» в синематографе. Религиозный экстаз сломан грубым входом и разрывом, в интересах анархизма, разумеется. Торжество гигантизированного индустриализма, напополам с конструктивизмом рвущего старый мир на куски. Постепенно от революционеров отстали, пропустив их вперёд, и стали набивать карманы деньгами и патронами, а Елизавета попутно собирала свежую аптечку, которую носила привязанной к поясу. В вихре боя она явно чувствовала себя заводным мальчишкой, опасным и, быть может, привлекательным. И как назло, опять подоспели гвардейцы: — Это Лжепророк! Хватайте его! — Хлебальники на ноль! — грубо отозвался Борис и выпустил по ним очередь. Это излишнее внимание к его скромной чекистской персоне уже начинало подбешивать. Но ещё больше он не выносил, когда к нему поворачивались хмурыми, подозрительными лицами — дескать, смотри-ка, кто у нас тут, выследили таки, черти. Однако в этой ситуации его задачей было именно не дать им войти в раж и самому всех перебить. Когда же он, переполненный ненавистью, с кровавым оскалом смотрел на гвардейцев, почему-то оказывалось, что вместо того, чтобы повернуться и убежать, они делают то же самое — нападают резко и яростно. Было немного жутковато и приятно одновременно, словно он сейчас находился в большой камере с осуждёнными, мглисто-тёмной по углам и рассветно-пунцовой на стенах и полу, а перед ним, как часовые перед алтарём, стояли четверо гвардейцев: он один мог сделать с ними что угодно. К сожалению, выхода из камеры здесь не было — зато была масса окон с выбитыми стёклами. Увернувшись от встречного огня, кинулся к открытой площадке из красных досок и вскинул магнитный крюк: — На монорельс! За мной! Нужно было перебраться дальше, вглубь квартала, чтобы открыть шлагбаум и впустить революционеров. Как же это захватывает дух, кто бы знал... Не хуже американских горок, от которых голову крутит так, что адреналин жжёт кровь, только круче. Вот когда можно ощутить себя по-настоящему собой, когда вокруг исчезают все — все ли? — флажки и символы, облака в небе и лица врагов. Враги не меняются, меняются только причины и последствия; именно поэтому так интересно бежать навстречу своей судьбе, всё быстрее и быстрее, радуясь каждому шагу, каждой секунде, оставляя за спиной всё то, на что всю жизнь приходилось тратить столько усилий, и радуешься тому, чему радоваться вовсе не следовало. Крутым прыжком приземлился на крытую красным кирпичом и колоннами станцию, где уже поджидал гвардеец. Борис уложил его одним выстрелом и вдруг услышал крик Елизаветы: — Пригнись! Вовремя девчонка, вовремя: а сапоги-то у них над головой не свистели! Согнувшись, пробежал вглубь станции и укрылся за колонной. Едва перевёл дух, как снова услышал: — Борис, лови! — горстка золотых орлов. Еле успел поймать. — Премного благодарен... — сунул в карман жилета, после чего ударил по бегущему к нему одинокому гвардейцу разрядом тока, отчего тот побагровел и упал. Послышались крики: — У него «Шок-Янтарь»! Берегитесь! Борис убрал со лба взмокшие волосы: — Ладно, похрен, применим пытки. Пальнул по врагам, смешав «Сжигай еретиков» и «Шок-Янтарь», а затем за шиворот затащил оглушённого Елизаветой гвардейца за платформу и склонился над его по-прежнему лежащим на спине товарищем. Тот был мёртв. М-да, девчонка не шибко смелая, не убивает, а оглушает. Надо будет при случае похвалить. Чуть подумав, добавил: «Спасибо, Лиз». Затем он перешагнул через мёртвое тело и понёсся к другому концу станции, вскидывая винтовку. Гвардейцев было много, и вряд ли у кого-нибудь из них имелось то же средство защиты. Самое время было быстро сообразить дальнейшую тактику. Преследовать одного, не избегая встречи с остальными, — так ничего не выйдет. Долетел сквозь шум боя крик: «Я что-нибудь найду!». Борис и Елизавета побежали в сторону шлагбаума, вниз по лестнице, снова прыгнули на монорельс. Пока летели, мимо вдруг пролетел огромный дирижабль с металлическим корпусом, на котором краской было написано: «МЫ БУДЕМ УСЛЫШАНЫ» Общий масштаб батальной сцены захватывал до асфиксии, до падения городов за рёбрами, и это не всплеск адреналина. Не турбуленция в венах. Влечение к риску, смерти, крови на полу, пьянящее до одури, как дыхание тайфуна, окрашенное неизбежной болью и долгой ненавистью, медленное и неощутимое, словно затишье перед штормом. Грядущая катастрофа уже наполняла воздух, насыщенный дизелем, опьянением крови и гневом, и несущий с собой красоту и тайну. Мимо них с громким победным воплем пролетели революционеры и унеслись вдаль, к высоким помпезным домам. Нифига себе они катаются! Соскочили с рельса на очередную станцию, и вовремя, ведь Борис заметил, как от пролетающего дирижабля отходят огненные всполохи. — Лиза! Сейчас ебанёт! — быстро уволок Елизавету вглубь станции, и тут же туда, где они только что стояли, прилетело несколько снарядов и с оглушительным взрывом ударилось о стену. — Ой, батюшки! — бомбардировка неистовая, щепки с дымом так и летят! Надо срочно пробираться к шлагбауму, и пролетать придётся прямо под огнём с дирижабля. Борис в глубине души заранее подписал себе завещание и раскрутил крюк. Над головой летали огненные кометы, едва не опаляя дымом макушку, но вот раздался оглушительный грохот, опять долетели непонятные выкрики, свист пуль, — и всё закончилось приземлением. Из пулемётов по площади стреляли, из-за чего на станции стало как-то темнее и туманнее, чем несколько минут назад. Под ногами тоже были обломки кирпичей и штукатурки — казалось, что вокруг царит хаос и беспорядок, а над головой время от времени раздаются звуки далёких взрывов. Послышались чьи-то крики и новые залпы. Путь очищен, усеян трупами, марш к шлагбауму, марш! Слышно, как кто-то кричит «Давай!» — а в ответ пулемётные очереди и лязг затворов, но сейчас надо только скорее пересечь опасный участок. Удастся ли? Наконец-то. Перебить ещё пару гвардейцев и открыть замок шпилькой. — Лиз, не поможешь? — Этот маленький замочек? Не вопрос! Революционеры ломанулись дальше и без всякого шлагбаума, который теперь только обозначал законность вторжения. Но вели они себя странно: сразу же разделились на группы, и только после этого начали что-то горячо обсуждать. Голоса звучали все громче, изредка переходя в неразборчивую ругань, по улицам неслись громкие крики. У шлагбаума валялся обезглавленный революционерами гвардеец, и лицо его выражало безграничное изумление — видимо, он был уверен, уж шмальнуть-то точно успеет. Ещё несколько шагов, замереть, ждать… Но он опоздал. — Знаешь, я б тоже удивился, если бы мне башку оторвало... И ведь в чём-то был прав, ведь жил наотмашь, как в последний раз.       Уже после перехода через шлагбаум, изнеможённые, присели у стены дома, чтобы обработать раны, которые в основном были мелкими, но сочились обильно, как вода на камнях. Елизавета на хриплом выдохе спросила: — Борис, а как правильно пишется: «Завищание» или «Завещание»?.. — Пиши: «Моя последняя воля»... — мрачно отозвался Борис, пристраивая у стены пустую винтовку. Йод из аптечки больно жёг, и Борис морщился, а Елизавета долго промывала ему рану, после чего на запястьях остались две грубые полосы бинтов. После чего утёрла кровь с лица, бережно, двумя пальцами отвела волосы со лба и улыбнулась, мягко, слегка надтреснуто. — Что-то мне подсказывает, что до Парижа мы не доберёмся. — Я подожду. — Чт... — не успел опомниться, как Елизавета резко обожгла его поцелуем, от которого перехватило дух, а покривлённое горло свело спазмом — но Елизавета и не думала останавливаться, она явно хотела большего. Губы её сухи и обветрены, но при этом мягки и податливы. Совершенно бесстыдно она обхватила его за шею, и тогда он подался навстречу. От её прикосновения к коже начала подниматься горячая волна, пробежавшая по всему телу, а в сердце словно вогнали финский нож, отчего Борис только сильнее распалился. Она отстранилась от него, переводя дыхание. Глазищи-то горят, горят синим пламенем, щёки красные... Внутри всё как тисками сжало, до безумия, до мажущей приятной боли, и грудь свело. Вот вам и Агнец... К чёрту! Притянул её к себе, запуская пальцы в её тёмные волосы, будто присыпанные золотой пудрой в свете солнца, что лилось на стену: — Продолжай, ягнёныш, продолжай... — сквозь зубы прохрипел в полуоткрытые губы, не отрывая взгляда от глубоких синих глаз. Взял её резко и поразился, какой упругой была её кожа под его ладонями. Теперь уже целовал сам, а когда сквозь поцелуи прорвался её хриплый стон, он даже вздрогнул. Прижал её к себе, и она сильнее вцепилась ему в воротник, и рассудок окончательно снесло: лёгкий привкус крови на губах, тонкие светло-синие жилки на запястьях, волосы, такие мягкие, что, прикоснись он к ним пальцами, обожгутся все кончики ногтей... И сразу вспомнились ледяные поцелуи там, на крыше... И в чертах Елизаветы неуловимо скользила та женщина, с блёстками на щеках... Или же он сам представил эту женщину с тонкими проблесками этого кроткого Агнца? Неважно, неважно, сейчас главное — это было именно то, чего он, быть может, ждал. Ещё от Елизаветы пахло ладаном и немного смертью, пусть та её и не коснулась. — Люби меня... Я всем тебе близка... Ещё и стихи цитирует, синеглазая декадентка, которую так и мечет от истовой религиозности к средневековому страху проклятья и исступлённому мистицизму. и очень впору бы ей сейчас пришлись бы алые цветы в волосах. Но нет, Елизавета играла свою скрипку, такую чувственную и страстную, а у него уже не хватало сил, чтобы оказаться к ней ближе, чем дозволяли приличия, потому что вряд ли бы кто позволил тронуть эти божественные струны. Вечерний бред режет виски курочащей болью, а ей ведь нужно скорее на вечернюю молитву, прямо сейчас, пока звучат слова древнего благочестия: «Кропите, небеса, воду, ибо се агнец Божий, вземляй грехи мира...». Мысли путаются, синие глаза кажутся нарисованными, румянец на щеках — клюквенный налёт. Подхватил: — Ты всем мне близка! О, уступлю твоей любовной порче, ты, как миндаль, смертельна и горька! Тёплый лоб. Едва поцеловались, поднялась температура. Взгляд заметно притуплён, будто жаждой затоплён, и эти синие очи с тёмными провалами вместо зрачков завораживают, держат в плену... Мимо вдруг прошла какая-то обгорелая старушка и возмутилась: — Стыд какой! Вот же молодёжь беспутная пошла! Вы ещё развратом здесь займитесь! Борис и Елизавета медленно на неё оглянулись. Бывают же субъекты, готовые испортить всё. Такие даже в Москве встречаются и портят встречи молодых пролетариев. — А нам недалеко, — со злой усмешкой съязвил Борис, отстраняя Елизавету. Старушка ушла прочь, остервенело крестясь. И ведь действительно: таким пуританкам строжайших правил лучше не видеть нового мира, ведь всё, что вне их морали — против их сверхсущества. Но и новый мир не идеален. Все шофёры, пассажиры, лётчики — пленники стального мира, где едва-едва можно протянуть нити к природе. Построить бы волшебный город, где время и гармония существовали бы в светлой дружбе, только это произойдёт нескоро.