Благодать

— Я тебя поцеловала, да? Хорошее начало утра, особенно если ночь прошла посреди поля боя, среди трупов гвардейцев, пустых стволов и рассыпанных патронов. Как странно — именно ночью проясняются ясные умы, успокаиваются тупые сердца и приходят новые идеи… Омерзительно-сладковатый шлейф трупного разложения тянулся на станции, как кровь на снегу, словно бы нарочно указывавшем дорогу, и непонятно, откуда в самой сердцевине мертвечины может появиться что-то живое… Словно бы кто-то испытывал законы природы… Или миры. Даже среди горы тел, бывает, копошится маленькая жизнь. После массовых расстрелов белыми жителей деревень находили младенцев, которые всё ещё сосали молоко из мёртвых матерей. Но они всё равно умирали, и их невинный детский плач заглушали ревущим ураганом зенитных пулемётов, гашетки которых изрыгали темноту, смерть и отчаяние… Что-то выходило в этот мир через мучительную агонию и утрату, даже когда за высокими стенами каменных городов ещё играла музыка и перекликались подвыпившие люди… И даже кто бы ни творил всё это — мир оставался загадочным и жестоким, но всё-таки делал это… А здесь… Здесь было что угодно, только не мир. Эти маленькие чёрные фигурки гвардейцев вдали выглядели ряжеными призраками прошлого, причём это прошлое было так далеко от реальности, что просто терялось в горячечном бреду… После расстрела все они должны были умереть, потому что по какой-то причине всё, кроме одного из них, знали, для чего всё происходит и кто в этом виноват. Борис стиснул виски — от воспоминаний внутри что-то стало нарывать, словно туда набился невидимый гнойник, который никак не хотел вылезать, а когда это всё же произошло, его накрыло такой болью, после которой жизнь показалась щадящим, ласковым и очень длинным наркозом… Вдруг почувствовал на щеке прикосновение мягкой тёплой ладошки, и несколько секунд, в полубреду, забыв обо всём, целовал эту ладошку, понимая, как должен был бы ненавидеть эту девчонку, от которой пахло ладаном и кровью. Когда очнулся, увидел, что Елизавета сидит рядом и сторожит его поклажу. У ног — дневник госпожи Комчак. Едва смог выговорить: — Смирись же с этим, Агнец! Смирись со своим восходом... Что же это... Голова... Никакого Парижа... Нет, вина не моя, вина в людях внизу. Они хотят войны. — Войны? Почему? Борис окончательно пришёл в себя: — Империалы. Хотят мирового господства. Прости, Лиз. — Отче тоже говорил, что скоро будет война, — ответила она. — Что она погубит вашу страну, в каждую её семью придёт горе. Что она будет обескровлена этой войной, и империалы вместе с нами добьют её, если не удастся взять Москву штурмом. Надеюсь, в твою семью не придёт горе. — Я одинок, — как обрубил. — Но если бы ты смог? — Обзавестись семьёй? Нет. Я слишком горю своей работой. Даже мои коллеги не знают, когда к ним придёт горе. Что уж я... Я ветеран, мне жизни не жалко своей. А их, — нервная пауза, — будущих, жалко.       Битва горела теперь дальше, на следующем участке дороги к фабрике. Одну уже перерезали, и теперь двигались к следующей. И в составе революцонеров теперь бились знакомые лица: Наталья Принина, к примеру. Какая же она отважная женщина... И саблей, и пушкой... Да, она всё делает хорошо, надо только найти ей напарника, а потом поднять знамёна — женщины на передовой такой редкостный народ. По крайней мере, не ошибаются ни в чём. Где этот Родион, мужёнек? Можно поздравить вас, товарищ Принин, вы вернули то, что вам принадлежит по праву, хотя вернули совсем не то. Но ничего, дальше будет проще. Эх, поглядеть бы в глаза тем, кто пытается их расстрелять. Те, конечно, с холодком — но пуль всё-таки боятся. Умные люди. Понимают, куда их ведёт революция. В могилу. Звенела сталь, трещали пулемёты, сыпала картечь, разило порохом и первой утренней кровью, неслись назад тёмные подводы с ранеными — а вперёд катился, грозно ворча и лязгая, стальной поток революционной армии — беспощадной, могучей и бесстрашной. Ве-се-ло. Битва быстро переросла в настоящую резню, гвардейцы не успевали нападать и падали под разящими ударами взбесившейся черни. Кровь лилась по мостовой сильным потоком, застывая бурой коркой на траве, хлестала и капала с тел. Кажется или нет, но море багрового цвета, омывающее мостовые, пенилось у самого подножия домов и лепных арок — издалека было неясно, где кончается кровь и начинается булыжник. А потом закричали нечеловеческими голосами — и из руин вывалилось несколько гвардейцев, а потом прямо на мостовую упали и затихли трое из стоявшей по бокам наготове конной гвардии — удивительно ещё, как живы остались. Борис и Елизавета ринулись не в самую гущу схватки, чтобы не попасть под горячую руку, — они обошли её стороной. Лучше бить с края, с флангов, чем с фронта или тыла, думал Борис, краем взгляда выхватывая из редеющей толпы растрепанных, окровавленных гвардейских офицеров, сваленных как попало на землю, рядом с неподвижными или ещё живыми офицерами революционных войск. Кто они — мёртвые или живые? Живые ли? Не понять, да и не стоит. Резню иногда оглашали резаные крики: очевидно, революционные офицеры предлагали гвардейцам сдаться. Те не отвечали — в этом звуке больше всего было ненависти и страха. Вернее, страха было много, но ненависть звучала значительно сильней, и это странным образом скрепляло толпу. — Умри! — Сдохнешь, тварь! Сдохнешь! — вопили и никак не могли переорать друг друга. Но, наконец, разрозненные голоса слились в один жуткий, повторяющийся постоянно, обезумевший рёв: — Мы будем отомщены! Конечно, революционеры не рыцари в красных колпаках, и благородства от них ждать ни к чему. Борис палил по гвардейцам не глядя, только и успевая вместе с Елизаветой пригибаться или забиваться в угол. Он не то чтобы боялся за себя — он опасался, что так может убить кого-нибудь из своих, а Елизавета была где-то рядом и могла спасти хоть одного. Да, эти реки крови не отмыть даже кислотой. Елизавета говорила, что здесь ратуют за чистоту русской крови и запрещают браки с другими национальностями, особенно со всякими цыганами или татарами. Врать они могут, тут она уже не сомневалась. А насчёт этой непременной чистоты русской души, это просто смешно. Бежали с дикой пальбой, уносились прочь, как июньская ночь, прочь от палившего по ним очередями механического императора, от его острейших штыков, нацеленных в самые сердца. Если действительно существует где на земле рай, думал Борис, то это тот же самый утренний переход по мостовой под пулями, когда приходится бежать во всю прыть, чтобы как можно дольше задержать погоню. Стрелял по двухметровому Николаю, насколько хватало заряда. Проклятье! Закончились! Отвлекли его внимание, швырнув в него гипнозом, а сами притаились в тени дома, задыхаясь и обливаясь испариной. — Я что-нибудь найду... — простонала Елизавета, опускаясь на камни мостовой. Щёку и одежду посекло картечью, но она вроде не пострадала. Всё-таки великая душа, она постигает всю боль мира. Борис оглядел себя: тоже пулями посекло, тонкие раны на плече и бедре, синяки на теле от той ночи и засыпанные пылью сапоги. Слукавил, когда сказал Анастасии, что ненавидит, когда его ранят. Как сложится: если сам порежется, впадает в исступление и режет сильнее, если другой ранит... Убивает. Костяшки пальцев тоже сбиты в кровь, но вроде ничего серьёзного. — Полезный ты помощник, Лиз... — принял от неё йод. Бинты слишком муторно мотать сейчас. — А я ещё пельмени варить умею... — попытка похвастаться и поцелуй в губы. И даже отстранять девчонку не хочется. Как по выжженной траве идти, по тонкому колотому льду, не боясь боли. А перепад температур... Вечная фобия. То ожоги до кровавых пузырей, то обморожение до побеления и некроза. Отдохнули. Бежим дальше, за бойцами. Шлагбаум перерезан и без их помощи, и остаётся только их догнать. Убогие баррикады, наспех возведённые за ночь, вряд ли задержат врага. Но на самом деле, как оказалось, даже здесь есть живые, шевелятся еле-еле. Почему? Да потому что живые боятся мёртвых. Вот и ворота из колючей проволоки — тоже живые, только под током. Не шлагбаум. Жалящий ток. И кучка революционеров рядом, один с кусачками. Никого уже не переубедить, что ток убивает, что жалит тысячей уколов, пока он ткётся вокруг проводов, сматывая их в спираль. Живые под напряжением и потому обречены. Точно так же, если намотать шнур вокруг себя, будешь обречён жить вечно. Кто-то рискнул и, пожертвовав собой, прокусил провода и вспыхнул белыми молниями до самого скелета. Борис не жмурил глаза — давно привык к смерти перед лицом, а вот Елизавета закрылась, отвернулась. Революционеры просочились дальше, к следующему кварталу, и снова открытая местность. Площадь, лестницы и цветущие розы. И гвардейцы. Ярость перекинулась на революционеров, как пламя на пресловутые жёлтые розы, и битва продолжилась со свежими силами. Давить этих фанатиков, давить нещадно, никого не жалеть! Борис стрелял по гвардейцам, а Елизавета принуждала их свести счёты с жизнью гипнозом. — Убейте их! Убейте! — слышалось отовсюду, и от гвардейцев, и от восставших. пытающихся пробиться дальше сквозь оцепление из хорошо вооружённых солдат и стрелков. Толпа сжалась в стальную пружину, готовую разорвать всех, кто попадётся ей под руку. Борис и Елизавета затесались в красные ряды и стреляли напропалую, едва успевая собирать с мёртвых тел патроны. Вокруг всё заволокло облаком порохового дыма, камни под каблуками разили кровью и мозгами, бойцы падали, не переставая стрелять, но их хватало, чтобы пробить врага. Да и гвардейцы не умные шибко, собираются в горстки, которые на открытой местности легко перебить. Это для дураков просто… Пуля просвистела мимо головы Бориса и ударила в балкон одного из домов на противоположной стороне площади, подняв фонтан стеклянных брызг. Левее кто-то выстрелил из пистолета и едва не ранил Елизавету. Она, видать, вспомнила, что одной рукой надо перезаряжать маузер, поэтому перебежала на другую сторону площади и присела за огромным мраморным памятником, Борис едва успел угнаться за ней. Сама бы за ним угнаться попробовала, за лучшим бегуном в десятом отделении? Хоть и не велика она ростом, но работает хорошо. И по колее — лучше всех. Он даже глазам своим не верил. Правда, от пыли устал, да и по-прежнему ноющих ног уже не чувствовал, как ни старался. Но что это за усталость такая? Будто мелкими иголками колет. Такая и самого здорового мужика может свалить. Однако надо спешить. Наконец подобрались к ограждению с КПП, который вообще было бы идеально снести. Тут и воздушные пираты подоспели, обвешанные оружием и патронными лентами, и среди них Слуцкий производил эффектнейшее впечатление: расшитая золотом одежда подчёркивала статус капитана, а патронная лента на плече так искусно расположена, что без неё старого одессита представить уже было тяжело. Виталина Монина, тащившая на плече пулемёт, поставила его на край лестницы, ведущей вниз, и начала наполнять патронами. Борис вместе с Елизаветой пристроился рядом, перезаряжаясь. После короткого обстрела решили приступить к более серьёзным действиям. Слуцкий начал наращивать искры молний на своей руке, изо всех сил напрягая мускулы старческого тела. Перевитую тугими жилами кисть охватили зигзаги слепящих вспышек и стал слышен омерзительный треск раздираемой янтарными кристаллами плоти, сопровождаемый противным смрадом палёной кожи. Борис покривился: до боли знакомо. Наконец молнии охватили всю фигуру Слуцкого, образовав из него подобие живого факела: глаза сияют белым, руки мечут молнии, сквозь лысину пробиваются кристаллы. Наконец Виталина прокричала: — Тапок, кастуй! — Китайская катушка Теслы! — проорал Слуцкий, победно подняв раскрытую кровоточащую ладонь. Одна из блестящих молний на миг задержалась на сверкающем изгибе пальцев, раскрылась над ней и в месте контакта взорвалась с чудовищной силой. Руки Слуцкого тут же обуглились, оставив на ладонях огромные трещины, от которых вверх пошёл пар. Частый треск разрядов смешался с его хриплым вздохом, а сам он мешком свалился на ступени. Кристаллы с его тела пропали, а на их месте теперь сочилась кровь, хлынувшая ещё и носом. — Йо-хо-хо, и бутылка усилителя!.. — простонал старый вояка, откашливаясь. — Чешите дальше, шо вы стоите, бляха... Борис давно привык к такому стилю общения: сначала этот старый пират шлёт нахрен, потом извиняется. Узнал всю эту компанию поближе и понял, что среди них немало откровенно пришибленных. Чего Настя стоит: говоря грубо, бухает, но всегда шикарна! За эпатаж её враги осуждают, но наверняка каждый хочет затащить её под одеяло, и получит с разворота, ведь она мастер в рукопашном сексе. На себе испытал. Дальше бежим уже на чистой ненависти, от которой аж скулы сводит. Бежим и рубим всех холодным. Борис плюнул на всё с высокой колокольни и вооружился крюком, после чего с размаху обезглавил гвардейца, и голова с водопадом крови полетела в сторону футбольным мячом. — Что ты делаешь! — вскричала Елизавета, крайне шокированная. — Это называется казнь, Лиз, — Борис невозмутимо утёр брызги крови с лица. — Отвратительно... — Я палачом в расстрельной команде работаю, забыла? Была охота устроить лютейшую кровавую баню, чем и занялись, а за спиной Борис заметил, как Виталина и Ибиценко пляшут со швабрами, отмывая мостовую от крови, и их танец больше похож на эпилептический припадок. — Матушка ругает, но всё равно вкусно! Виделось всё теперь куда ярче, ведь солнце прямо падало на все свидетельства зловещей поступи революции, грело людей даже через пелену дыма. По крайней мере, Борису теперь не приходилось постоянно прятаться и таиться за углами домов — неотступно идущий по пятам шлейф трупного разложения ластились к его обглоданной тени, а известие о «Ложном Пастыре», вдохновенно раскинув ощипанные трухлявые крючья-крылья, мчалось впереди, словно сшибая придорожные фонари и витрины дорогих магазинов. И всё это было такой же реальностью, какой была столица царской России в первые дни после революции, только кровавый надрыв остался там, в первой неделе октября, когда над её грязными просторами ещё дрожала золотая заря, похожая на отражение багряного солнца в чёрной воде, пачканной мазутом и кровью. Сейчас же по обе стороны улицы висел затянутый плесенью сон разума — хотя дневные сумерки и перемещались по ней, немногочисленные проблески нового, брызжущего огнём сознания через окна и щели давно заколоченных парадных, которые прежде стояли пустыми и зияли раскрытыми ранами, оставались видны особенно отчётливо. Механический император объявился совершенно внезапно, и никакого ритуала всенародной встречи у него, понятное дело, не было — обычное хамство, желание показать господам, что им могут и не ответить, а даже сразить ударом приклада. Император был чем-то похож на памятник Александру Третьему — только металлический, огромный, массивный, неповоротливый и тупо горящий двумя лампами на плечах. Однако его скорость и ярость, с которой он пускал очереди из пулемёта, объясняли: он является самым страшным оружием, какое только может быть в руках маленькой армии. Опомниться не успел, как прожгла острая боль в нескольких местах, и упал на камни в поглотившем взор мраке. — Борис! Борис! Не умирай, прошу! Снова игла в руке. Взволнованные большие глаза напротив в глубине чёрной мглы, предвестника смерти. Отчаянно-зыбкие, жадно нетерпеливые взывания о том, чтобы вернулся с того света. Пальцы пробирались к пуговицам косоворотки, лишь бы облегчить вздох. Ещё секунду видно, как Елизавета утирала испарину со своего лба. — Вставай, Борис, вставай! От вколотого ИКАРа очухался быстро, приподнялся: ясно ведь, что с трупов собирает. Выговорил кое-как: — Знаешь, что? В руку вообще не действенно. Если хочешь, чтобы реанимация была быстрее, бей этим шприцом в грудь. Знаешь, где сердце находится? — отрицательным кивком ответила, что не знает. Вздохнул: — Кошмар... Смотри, — ладонью указал на грудь. — Центр, и чуть левее. Бей прямо туда, не ошибёшься. Поднялись и поспешили за революционерами. Пока шли, Елизавета поинтересовалась: — Интересно, внизу у всех красных такая бронзовая кожа? — У большинства. Загар — признак здоровья. И ведь тогда многие такими были во время революции и после: грубо-загорелые, поджарые, и в своей пролетарской ярости бывали просто неустрашимы, гнали правящий класс прочь паровопогорелыми философскими пароходами, и, сжигая поместья, стали опасны, чем подогрели интерес юных гимназисток. Опасные и сексуально-заводные, они были по-своему красивы — пьяные от крови и гордости, в мятом рубище — и вся Москва как бы кувыркалась в диких и непристойных вакханалиях. И много этих полных жизни людей прошло потом перед его воспалённым взором, но после революции вид их уже не вызывал у него отвращения. Наоборот, Борис всячески подражал им, безликим кумирам нового века, набрал сил и бронзы на кожу, чтобы во многом на них походить, но сохранить себя. Пираты держались где-то рядом, ведь постоянно сквозь шум боя слышались их залихватские частушки. — Рельсы, шпалы, кирпичи — марш отсюда, богачи! Хрипло подхватил: — Плыли мы по Висле, ветер мачту рвал... Капитан Евграфыч с корабля сбежал... Я стоял на лодке, держал весло, чем-то навернуло, и меня снесло! Пираты, не считая побагровевшего Евграфыча, эхом вторили: — Навернуло, и меня снесло-о-о! Тот лишь пробурчал: — Херово вы помните прошлое, ребята... Сколько же народа танками переехало, а вы веселитесь! — Я сейчас распишу вам поминутно, блять, кто, где, когда лососнул тунца! — огрызнулся Борис, резко развернувшись на каблуках и перезаряжаясь. В итоге сделали круг, отрезав фабрику от остального города и захватив КПП. Привал решили сделать в ночлежке, куда уже перебрались Анастасия и Придворные. Минули площадь Тщания, залитую кровью. Как вдруг... — Смотри! — Елизавета указала на лежащий у стены дома Чэнь Линя труп в расшитом халате. Чэнь Мэй... — Проклятье... — только и смог выдохнуть Борис, не отрывая взгляда от мёртвой женщины. — Её убили, Борис! — Елизавета словно не находила себе места, бродя из стороны в сторону, как неприкаянная. — Боже... У меня в голове был один Париж, я не... — Ты не знала, что так будет. — Я тоже приложила к этому руку, если тебе всё равно, это дело твоё! И, словно став свидетелем, Борис почувствовал себя отомщённым. Он подождал еще минут пять, не придёт ли кто в себя, потом подошёл к распростёртому телу раненого гвардейца, лежащего рядом с телом Чэнь Мэй, и сильно его пнул. Затем встал на одно колено, прицелился в подергивающееся белое горло и нажал на курок. Тут обнаружил около трупа записку и развернул её. Мгновенно узнал свой почерк. «Как смеют они? Все они! Я не приз, за который можно бороться! Но в моём вынужденном лидерстве есть один плюс: я когда-нибудь смогу избавиться от неё! Эта чёртова царевна подрывает весь с'езд партии своим присутствием, её надлежит ликвидировать, как класс! Пусть всё горит! Пусть всё горит! Пусть льётся кровь, даже моя, что чище чистых наркотиков!» Как мило. Вариация стала лидером движения. Мысли по части княжны почти совпадают, наверняка многие с ним согласятся. И отдаёт гнилостным душком безумия с привкусом «Красной Москвы».       Борис и Елизавета, подумав немного и отдохнув, вернулись к выходам с фабрики и поспешно перелезли по монорельсам к нежилому кварталу, выполнявшему общественные функции: там располагались лавки, магазины, церкви, и ни одного театра или синематографа. Только лишь странные деревянные колонны — некая помесь почтового ящика и проектора с гравировкой «КОБ». — Мы с госпожой Лютерман смотрели эти записи. Называются краткозаписи, а она их почему-то зовёт кинетоскопами. А КОБ — Краткозаписное Общество Благодати. Борис даже не стал смотреть эти записи. Пропаганда обыкновенная, играющая на чувствах и страхе. Революционеры собирались и здесь устроить погром, поэтому притащили с собой несколько бочек с дизелем, которые привезли на угнанной канонёрке. Наталья Принина с мужем и дочерью была среди них. Из разговора Борис понял, что церковь святого Петра, где над Натальей надругались, находится не здесь, но в качестве мести сойдёт и эта церковь, стоящая напротив. Белый мрамор, золотые купола. Классика. Таких сколько на воздух взлетело, рассыпалось в труху, годную только в канаву? Нет, конечно, всё золото забирали и переплавляли монеты. Помимо бочек с бензином, воспользовались ещё и засиявшими разрывами. Бочка «ВЗРЫВЧАТКА», лужа дизеля, стопка коктейлей Молотова. Елизавета предупредила: — Борис, я не смогу слишком часто открывать разрывы, поскольку мне от этого становится плохо. — Что такое? — он подошёл к ней и взял за руки. — Может пойти кровь из носа. В башне так было... Я увлеклась, и... Так истощилась, что даже ходить не могла. — Хорошо. Не буду тебя мучить. Пока что обойдёмся бочкой, — бочка мгновенно материализовалась. — Скажи, когда будешь готова открыть следующий. Елизавета улыбнулась: — Спасибо за понимание... Патроны, лови! — чисто шуточный бросок, даже напрягаться не пришлось. Ага, вот и подкрепление вражеское подъехало, вот идёт-чешет по монорельсам! Революционеры вскинули винтовки и начали обстрел, перекидываясь деталями дальнейшего плана. Из бесчисленных окон домов, стоящих вдоль улицы, выглянули до смерти перепуганные люди. Офицерские каски, залитые кровью, не добавляли происходящему веселья, но, главное, прозвучало слово «повстанец», к чему Елизавета, кажется, теперь начала понемногу привыкать, ведь не паниковала больше, не молилась и не пыталась спрятаться. Бронежилеты, затянутые ремнями кожаные куртки с капюшонами, заряженные свинцом пистолеты. Куда только делось всё их суровое благородство, в мгновение превратившееся в дрожь под ногами и в ощущение непобедимой мощи. Размытые силуэты, прикрывающие винтовки, и точность попаданий — они пронеслись перед взором с невероятной быстротой, как кадры немого кино. — Закладываем взрывчатку! Мимо ударили пули, со звоном рикошетя от мостовой, а потом во все стороны полетели куски бетона и стекла — уцелевшие революционеры поворачивались, били в ответ и опять отступали под шквальным огнём. В воздухе запахло порохом. Пули всё чаще били по асфальту, сшибая выступающие из него куски серого камня, врезались в окна и с отвратительным визгом ринулись вверх, чтобы врезаться в черепичные крыши, покрытые петухами и флюгерами. — Льёте бензин! Началось что-то неописуемое: стрельба и гомон слились в одну какофонию, никто уже никого не мог разглядеть в стремительно надвигающейся темноте, только вспышки пистолетных выстрелов иногда вырывались из мрака, который постепенно становился всё чернее. Кто-то из революционеров, в том числе и Борис, зажёг огонь на руке, осветив себе дорогу в кромешной мгле. Куда-то бежать смысла не было, поэтому все уселись на лавки, откуда только что стреляли и шёпотом перекликались, пытаясь сориентироваться в темноте. Из неё вдруг вынырнул неясный силуэт и ринулся в середину дизельной лужи, поджигая её. Огонь охватил лужу, и, когда брызги стали подниматься кверху, на ней осталось большое оранжевое пятно, вокруг которого сомкнулось кольцо огня, мгновенно перекинувшееся в сторону церкви. — Обороняй! Горим, сука! Борис даже не собирался предполагать, есть ли внутри хоть кто-то, но в глубине души что-то чернильное клокотало и нашёптывало, что есть. — Глас Царевны всегда доводит работу до конца! — крикнул кто-то, пуская коктейли Молотова в окна храма вперемешку с залпами огня из рук. Революционеры отбежали назад, опуская оружие. Гвардейцы между тем совершенно выдохлись, и сил тушить церковь у них уже не оставалось, а народ в домах только и делал, судя по всему, что молился. — Фашист, лови гранату! — гаркнул Борис, бросая бутылку с зажигательной смесью, и резко развернулся к революционерам с ликующим злым лицом: — Мазурка! Ощутил, как за спиной разверзлось взрывное жерло, и в одну секунду отбросил бутылку прочь, нырнув под падающие на него багровые обломки, ставшими людскими телами, изуродованными краями обвалившейся крыши, ворвавшимся на площадь ветром.       Бойня длилась три дня, за которые никем не тушенная церковь превратилась в самый что ни на есть коммунистический крематорий, где в один момент заживо сгорели люди, набожные и боязливые. Придворные захватили с большой кровью ещё один квартал, но, не удовлетворившись этим, пошли в расход в большом количестве, чтобы заткнуть кровоточащую рану и перебить всех возможных врагов. Выбились за пределы Рабочего района и теперь могли вполне занять чужие жилые дома в рамках уплотнения, так сказать, жить в этих развалинах, любоваться угасающим пламенем в окнах и помечать бараки для переселения простенькой серпасто-молоткастой пометкой. Но не надолго. Скоро снова установился тёплый безветренный день. Ветер стих, растворился в вечерней дымке и превратился в слабый, но приятный запах гари и ещё чего-то необъяснимого, чего раньше Борис за собой не замечал. Елизавета не отходила от него, а в минуты привалов в ночлежке, на пропахшем водкой матрасе, закутанная в шинель, она объяснялась изломанно в любви, будто сквозь кляп объяснялась — что было чистой правдой, потому что жизнь становилась похожей на тот долгий полузабытый сон, в котором все они жили прежде, до того как пришли красные. Борис помнил всё это смутно, как расплывшийся от воды серо-рыжий снимок, помнил, что кончилось это тем, чем закончилось, и даже вспомнить что-нибудь конкретное не мог. В памяти осталось кое-что — он с товарищами шёл за новой партией пленных, которых теперь называли уже «врагами народа», по какой-то зимней лесной дороге. А потом... Не вспомнить. На третий день в голове у этого Агнца постепенно прояснилось, и после очередной битвы она свалилась на матрас с чётками, взятыми неведомо откуда. Потом вдруг резко вскинулась, словно молнией обожжённая, задышала часто-часто, поёрзала нетерпеливо, после чего тихо сказала: — Я хочу объясниться. Я ведь могу быть откровенна с тобой? — Свою мечту ты мне доверила, а это, как минимум, откровение, — Борис сел рядом. — Говори. — Ты ведь не осудишь меня? — Борис отрицательно покачал головой и отсел с Елизаветой на матрас подальше от толпы. Пусть будет откровенна, если это её так гложет. — У меня странные мысли... — она запнулась и принялась лихорадочно перебирать чётки. — Нет, я должна такое говорить на исповеди, но я не могу... — О чём? — О мужчине... Да, это дико, что я говорю тебе об этом, но... — Борис заметил, как голос Елизаветы охрип до шёпота, а лицо подёрнулось судорогой. Такая подавленность обычно ведёт к психозам и опасна, как холера. — Представь, что я священник. Поговори со мной. Ведь на исповеди, считай, говорят в пустоту. — А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём. Только всё наоборот... Я думаю о нём каждое утро, в комнате мне становится жарко... Моё тело... — едва смог расслышать её: — Я хочу прикосновений... Начала молиться лихорадочно, горячечно, щёки покрылись клюквенным налётом. но лицо её, пусть и подёргивающееся судорогой, осталось бесстрастным, а голос — тихим и дрожащим: «Господи, сохрани мою грешную душу, убереги её от сетей вражиих и греха… Вразуми меня, господи… Дай мне сил, направь и спасай меня от всех болезней телесных и душевных… Не дай мне смириться и пасть…». Казалось, ей овладело нечто пылкое, отчаянно-сорванное, из каких-то тёмных глубин выплеснувшееся, но, поскольку далее путь, который она избрала, мог привести её только в ад, в её позе появилось нечто величественное и даже благородное. Наконец Елизавета выпрямилась и отёрла мокрое лицо рукавом. Как бы она нервный припадок не словила от такого религиозного экстаза, так дрожит, так лихорадочно что-то шепчет, чётки стискивает до побеления пальцев. Борис осторожно подобрался к ней. Словно почувствовала, что он здесь, и спиной упала ему на грудь. Долгое эхо чего-то далёкого, звёздно-памятного, окружённое маревом прошлого, пронеслось сквозь его душу и замерло под рёбрами. И упорно виделась звёздная призрачица той ночи, взволнованная и красивая, наивно-иллюзорная, точно переходящий из пустого пространства предмет в земную материю, точно струна, колебавшая израненную душу. Наконец отошла и совсем на него откинулась. Бедняжка, замучили её аскетическим существованием. теперь принять себя не может. Прижалась всем телом, совсем безвольно, лицо её вздрагивало, прижатые к груди руки конвульсивно дёргались. — Как думаешь ты: что будет после смерти? — упор сделала именно на его мнение. — Я предполагаю, что сознание после смерти сливается с космосом, — Елизавета скептически фыркнула, и Борис вздохнул. — Да, глупо. Но разве не приятно думать, что человек, бывший для тебя всем сердцем, теперь может быть где захочет? Он может видеть далёкие созвездия, даже побывать на них! Увидеть всю красоту Вселенной, пока мы заперты на Земле! Вместо сердца у него пульсирующая звезда, освещающая всё вокруг! — Человек — венец творения божьего, но не может он найти то, что господом не создано. — Опять в те же ворота... — слетел до хрипа. — Знай же: красные знамёна — это как Млечный путь, что на самом деле отдельный мир, новый, совершенно не похожий на прежний. — И ты ведёшь меня туда? — повис незримо вопрос. — А как же иначе...