Благодать

      Вернулись в ночлежку ближе к вечеру, устроившись на верхнем этаже пустого дома, который облюбовали Анастасия и ближайшие к ней Придворные. Перевезли всё: от платьев до оружия, и через эти три дня дом стал походить на вполне обжитый. А записка вариации из соседнего мира всё никак не шла у Бориса из головы, и вместе с ней пришло какое-то гнетущее чувство, которое под каплями воды из душа облекалось в смутный образ, различимый только росчерками: чёрные тени, безумные глаза, кровавые губы, а позади летящие над городом и заставляющие вздыматься улицы крыши домов… Елизавета сидела на кровати, рядом с ним, совершенно распалённая недавним скованным признанием, легко читаемым сквозь бессвязные обрывки, в которые он чистым своим существованием её выворачивал, превращая в жалкое подобие их неостановимого плавного совокупления в тот момент, когда они на краткий миг были одним целым. Как всё просто — сломать её, разбить, разорвать, обмануть, растоптать. О чём он думает вообще? О том же, о чём и коллеги, которые иногда прежде позволяли себе посмеяться над осуждёнными женщинами. С ней этого не будет, она не заслужила. Никто не заслужил, на самом деле. Борис осторожно притянул её к себе, уже одетую в то белое платье, мягкое и красивое, несмотря на своё пугающее обыденное происхождение. Зрачки её расширились от ужаса, а затем Елизавета зажмурилась и замерла, стиснув на груди одеяло. — Боишься? — спросил он, разглядывая её раскрасневшиеся щёки и лоб, но она ничего не ответила, только спрятала голову у него на плече. — Не знаю... Сгораю... Сгораю, как в огне, сгораю синим пламенем, — сказала она низким голосом, и её пальцы сильнее сжали его плечо. — Знаю, чего хочешь, знаю, что это неправильно, понимаю, какой ты, знаю даже, чем кончатся наши отношения... — Понимаешь, что все рано или поздно к этому приходят? — вместо ответа Елизавета обошлась поцелуем, и в этом Борис видел двойственность натуры, пропитавшейся декадентством: идёт на грех, не страшась проклятья, идёт, ведь видела всё, ведь якобы Виталина её проводила до дома терпимости, сказав, что именно сюда и приводят деньги. Права эта резвая пиратка, права, раз этот кроткий Агнец теперь готов ко всему! — Мы оба тоскуем, как и ты, я вне жизни живу... Будь со мной, друг мой милый, будь, ангел мой, пока солнце в небе сияет, живи в моём аду! — чуть дыша, продолжала бормотать Елизавета, подрагивая и прижимаясь к нему всем телом. И опять только в поцелуе Борис нашел объяснение её странной, переменчивой натуре. Он чувствовал, знал, чувствовал и то, к чему клонилась судьба, наконец превратившаяся в эту небывалую доселе, смертельную игру. И над головами, где-то за окном только небо. Млечный путь, что позвал его в новый мир. В этот мир пройти не так легко, это ощущается как переход через червоточину, когда разум сплющен под давлением новых впечатлений, а поверхность сознания сияет подобием звёздной пыли. Сложно передать словами то, как свободно и легко внутри нового мира. Видимо, с самого начала казалось, чем дальше, тем удивительнее он будет. Глядел на эти звёзды, эти переливы синего, голубого и фиолетового — и думал, что было в этом что-то волшебное и даже тайное, такое же тайное, как касания цветов и тёплого ветра, приглушённый смех, скрытый в ночной тиши, тяжёлые капли росы, дробящиеся на осколки в зеркальных осколках луж, их зеркальная противоположность, тёмная линия холмов на границе света и тени, и всё это навсегда становится одним целым, единым существом, закутанным в шёлк желания. Как же это всё дико вспоминать, особенно после той ночи, после которой он ненавидит Анастасию уже три дня подряд, но при этом так томительно, что в груди тесно. Но в те обагрённые кровью минуты она была так по-особенному прекрасна — в зелёном мерцании сумерек, среди белизны простыни, когда её горячие губы и тело, горящее, покорное его воле, расслабленно нависают над ним, а полуобнажённая рука, такой же живой и текучий цветок, скользит по его груди и животу… Да-а, оба те ещё затейники, раз решили залить простыни кровью, думал он с еле сдерживаемым презрением. Если она будет против, он уберёт руку с её колена. Уберёт, и они забудут об этом. Она всё ещё сжимает его запястья. Но уже не так сильно. А еще большой палец её левой руки скользит по чёрной вене на его правой. Вверх. И вниз. Вверх. И вниз. Не в мыслях. Наяву. Не видит ничего, кроме синевы её глаз, выводит узор на кромке под белой праздничной юбкой. Какая же она холодная под этой юбкой... Она не боится, она позволяет, она разрешает до себя дотронуться, до белья. Оба молчат, ведь слова здесь не нужны, лежат, ведь сидеть ни к чему. Об этом бессмысленно говорить. Кто из них ждёт этих прикосновений, признаться трудно. Скорее всего, оба. Ему всё равно, кто. Ей тоже. И такое соблазняет не хуже, чем прямое обнажение до самых каньонов давно заживших ран, до самых костей. С платьем можно помочь, расшнуровать на спине, снять его совсем. Под платьем прелестная комбинация, хлопок с белыми цветами. С другой стороны... Отличная партия: одиночка под тридцать пять, иногда курит, с мрачным прошлым и кровью на руках. К чёрту. Главное, что он сам не смотрит на неё. Всё должно быть иначе. Упрямо глядя в стену, лениво проводит одной ладонью по ноге, по внутренней стороне бедра. Будто чекисты не могут влюбляться. Вздор какой! Как и все люди, встречаются, влюбляются, женятся... Хватит... А она его снова целует, словно безумная. Во все тяжкие пустились с ней, и, судя по тому, как она держится, это хорошо у них получается, к чёртовой матери. Он опять забылся, скользнул ладонью под тонкое кружево, опустив бретель, сжал тонкие плечи. Напоролся на секущие кожу розоватыми росчерками шрамы, вспомнил, вздрогнул, убрал руку. Ты, за что ты наделяешь такими страшными ранами... Оттого, что он её коснулся, Елизавета сразу задрожала и съёжилась, закрываясь от его взгляда ладонями. Борис холодно выдохнул: — Даже предполагать не буду, откуда эти рубцы. Все мы здесь поротые до смерти. Елизавета кое-как повернула стриженую голову и покосилась на него. Лицо у неё было крайне расстроенное. Как же белокожим девушкам не идёт плакать. Вмиг краснеют, опухают, будто их искусал рой комаров. Но это не отменяет того, что право выразить свои чувства должен иметь каждый. — Отец лично сёк меня, чтобы я не поддалась женской слабости... — легла животом. — Говорил, что если не бьёшь ребёнка, то губишь его... Я потом лежать на спине не мог... Не могла... Сёк за каждую провинность, за каждое возражение. Прости за подробности, но... Когда из меня начала идти кровь, он будто стал злее. Внушал мне, что я грязен и отвратителен. Я не понимал, — запнулась. — Не понимала... Уже злиться не мог толком, ведь так устал за все эти дни. А как измотана она... И ведь не понять, что у неё в голове творится... Все прежние установки разбиты, сама она наверняка не знает, куда деваться. И сочувствовать не получается, впрочем, как и всегда. Будто отвалилось за ненадобностью. Эти глаза напротив. Они слишком восхитительны, чтобы смотреть в них чуть меньше секунды. Чистое море, незапятнанное дизельными радужными пятнами. Готов был поклясться, что видит в этой синеве нечто утерянное когда-то, по-прежнему горячо любимое и неизвестно кому принадлежащее. Аккуратно касался тонких пальцев, избегая напёрстка, а Лиза всё дрожала, пусть постепенно и поддавалась. Не напёрсток, а пуля. Пуля-пуля-пуля. Припаяна, прикована к пронзённой кости, пришита к обрезанной плоти. Не то в сердце застряла, не то в кулаке зажата, перед тем как оказаться в обойме. Она обнимала его за шею и, наклонясь, целовала в бьющуюся жилку, полная жара от груди и её дыхания, когда он свободной рукой ласкал её влажное бедро, и шептала что-то бессвязное о горячем дожде и крепком огне, где сгорают и крылья, чтобы стать пеплом. Елизавета держалась скованно, словно неловкое движение могло разорвать самую ткань мира, и её белое тело стоически переносило непосильное моральное испытание и при этом жадно прижималось к нему под тонкой тканью платья, в тайной надежде, что настанет миг и нестерпимая острота этих объятий навсегда исчерпает мучительную боль от потери несуществующей субстанции под названием «невинность». Но нет. Мышцы и нервы не выдерживали напряжения. Их раздирали одна за другой могучие волны и волны, из которых то тут, то там выныривала Елизавета с новым незнакомым лицом, на котором в отблесках вечера переливалось смешение цветов и очертаний. И повторялась одна и та же галлюцинация, настойчивая и дикая: ночь, дующий с моря ветер, кровать, круглая щербинка между краем одеяла и простыней, светлые ладони на её груди, открывшийся потайной вход в её нежную плоть, шелест простыни, синие искры звёзд над морем, ошеломлённый поцелуй, её тонкие руки на его плечах, расстегивающие рубашку, сначала пуговицу, потом ещё одну, затем другую и третью; и опять бледный блеск моря и его рука, которая двигает, крутит, гладит, медленно и плавно проникает в неё — и так до самой последней пуговицы, края одеяла, залитой солнцем подушки, до груди, где яростно бьётся её напрягшееся сердце… А потом опять — ночь за ночью, утро за утром, мысль за мыслью, кровь за кровью. И глаза её темнели, и синева щёк превращалась в тёмно-вишнёвый румянец. — Так вот ты какой... Сам любишь меня трогать, а сам не позволяешь к себе прикасаться... Знал: у него властный голос, жестокие руки и холодные взгляды. Согласился с ней, ведь действительно так и есть. Он не выносил прикосновений к тем местам, где остались шрамы. Минутой позже, целуя ее в шею, он почувствовал, как ее позвонки выгнулись под его прикосновениями, словно она собиралась вывернуться наизнанку. Общий мрак комнаты с её тёмным модерном только усиливал ощущение висящего лиловым туманом проклятья, вычерняющего тени и вены под глазами и на руках, из которых словно текла кровь — но всё это был просто мрак галлюцинаций, полупьяных и безумных. Поцелуи стали жёсткими и не такими осторожными, Борис всё сильнее входил в раж, во власть буйствующего декадентства, пленявшего и распростёртую на простыне белую Елизавету, сжимавшую губы в молчаливой и яростной мольбе, но не мог вырваться из её обжигающих объятий. Его накрыла волна безудержного желания, распалявшая до такой степени, что потемнело в глазах. У него мелькнула нелепая мысль: «Пусть темно, пусть жутко и дико, только бы со мной была она, моя несчастная тень, я на всё готов, чтобы быть с нею рядом…» — Сейчас ты увидишь Лжепророка таким, каким тебе его рисовали в чаде свеч развязно красноречивые, адски напуганные до потери пульса проповедники, — прохрипел на ухо, пока брал её, осторожно и медленно. — Тебе бояться нечего. Морфийно худая, ничего привлекательного для того, кто ценит женщин только как объект для утех. Каким Борис не был. Украдкой поглядывал на линии венозной синевы, подобно сапфировым украшениям, текущие вниз по рукам и шее. Только на белой коже эти прожилки удивительно хороши. Смуглой больше идёт угольно-чёрный, это уяснил на собственном примере. Стеснение от беспощадно открытых рук и ключиц как рукой сняло. Борис смутно помнил взметнувшуюся вокруг запястья пену длинных манжет, лежащий на груди такой же волново-пенистый воротник, — в общем, самую малость… Последовал очередной поцелуй, нетерпеливый, отчаянный. И ведь снял перчатки, чтобы лучше её чувствовать, и в темноте она не видела отвратительного клейма, врезавшегося в кожу и сухожилия, раскроившего кисть неизвестными инициалами с пулевой машинно-отбитой точкой. Как не видела больше ничего, ни тех ужасных отметин, которые видела Анастасия. Темнота — лучший исход. И словно шепнул кто-то посторонний: «Беги от меня, пока не поздно» Покинул её и направился в ванную, замотавшись в простыню, и уже в ванной довёл себя до конца. Следом Елизавету отправил, белую, распалённую. Мрак из комнаты всё не уходил, и то на руку, ведь можно одеться совершенно спокойно и чувствовать себя не под дулом пистолета. Легли рядом и нервно выдохнули. — Как оно? — Не отошла ещё... Даже не знаю, как описать... — Утром расскажешь. Так и уснули. После такого времяпровождения особенно вырубает, и помнятся только розово-лиловые московские ночи, перемежающеся километровыми спальными районами из сталинок.       Утром, едва продрав глаза, Борис увидел, как Елизавета сидит к нему спиной, странно натянутая. Все линии тела почти прямые, будто сломанные, а пальцы правой руки нервно барабанят по коленке. Она не пошевелилась, даже когда он придвинулся к ней и положил ладонь на её плечо. — Что ты сделал со мной... — Елизавета, будто безумная, таращилась на оголённые лодыжки. — Я совершила блуд... Ты совершил, согрешив со мной... Мы вдвоём... Я блудница... Мерзкая шлюха! — отвесила себе затрещину. — Полегче... — Борис пытался её успокоить, но слов не находил. Прекрасно понимал, что она чувствует — вину, стыд, сожаление, и не мог с ней эти чувства оазделить. Будто в грязь окунули. Никак не мог взять в толк, что такого отвратительного в плотской связи. Вне брака подобное здесь — тяжкое преступление против нравственности, выставляемое на всеобщее обозрение клеймом, пришиваемым к одежде намертво. Так и вышито по ткани — заглавная буква «Б». Видел женщину с таким роковым украшением. Буквами помечали всех преступников, от вора до убийцы. Никакой смертной казни не было, ей только угрожали, все адские муки заменяло общественное порицание. Только Борис Давыдов — Лжепророк, Ложный Пастырь — должен взойти на виселицу, заготовленную специально для него. Слухи порою несут дольку правды. — Я восхищена твоей... Жертвенностью, — желчно выговорила Елизавета, мстя за неискренность и острым поворотом через кисейное плечо наблюдая за ним, застывшим в нескольких шагах. Он догадывался, что у неё возникло это желание впервые за последние годы. Правда, причины были у неё и раньше — так, напросилась сама, чтобы немного поучаствовать в сомнительном развлечении. Не то чтобы он восхищался её страстью, но приятно было, что и здесь на деле проявились её аристократические свойства, которые она скрывала с детства, защищая от всего мира. Понимал, что Елизавете сейчас противно прикасаться и к нему, и к себе, поэтому быстро застегнулся и покинул комнату. Уже у себя, в комнате по соседству, сделал все выводы. Думает, что сама соблазнила. Бедняжка. Ничего подобного не было. Он не безвольное животное, идущее на поводу инстинктов. Вернулся к смертной казни. Наверное, та женщина с алой буквой хотела умереть, но маленькая дочь удержала её. Жить, зная, что тебе есть ради кого жить — одно из самых лучших чувств на свете. А те, кто совсем один? Они мечтают о смерти как о втором пришествии. Ох уж эти моралисты. Иногда, пребывая совсем разозлённым, высказывал мысль, что особо рьяных нужно лишать половых органов, ведь они все из себя нравственные, а такое безнравственное нечто нечего им иметь. Во время казней думал: внутри, по их словам, одна духовность, и тело им не нужно. Поэтому к ним иногда относился особенно жестоко. А что до него самого... Впервые познал женщину в неполные восемнадцать, то есть где-то в том же возрасте. По обоюдному согласию, всё прилично, миссионерка. Вначале было так страшно и неловко, что трогал её лишь руками, а она, опытная, только подбадривала. «Да где ты есть вообще?» «Щекотно... Ты уже близко» «Наверное, мы выглядим ужасно неловко. Ты на моих коленях, и мои руки у тебя под юбкой...» Не то что бы оба стали взрослее после этого. И так были детьми, которым до совершеннолетия осталось совсем чуть-чуть. Просто повзрослели слишком рано. Какое-то есть заумное слово, которое это всё обозначает... Ах да... Эмансипация. Секс — своего рода эмансипация. Чем раньше ты занимаешься этим, тем раньше взрослеешь. Высшее блаженство — рано взрослеть, если ты находишься под гнётом крыши родительского дома и хочешь поскорее уйти, чтобы она тебя не раздавила когда-нибудь. Один из инструментов эмансипации. Не зря же несколько сотен лет назад выдавали замуж в двенадцать лет, считая, что девочка уже способна выносить детей. Конечно же, это всё полный бред с летальным исходом. Все эти мысли — как кинжал у груди, поставленный так, чтобы в один миг разъять её. И распоротая шея тому доказательство, что тогда они стали ближе, ведь она, считай, спасла ему жизнь. Он умер бы, не явись она ему на помощь. А эти падения, от которых она колола ему ИКАР? Истощение от многочисленных ран, ведущее к потере сознания, но не убивающее окончательно... Но он выжил, вопреки всему выжил. И это... Это... Не мог найти слов. Он всё ещё не понимает, что мог умереть от того же самого лезвия, которым когда-то был ранен в грудь. И ему даже удаётся одеваться с насмешкой, словно под этой одеждой по-прежнему скрыто изуродованное тело... Нервен сам по себе, живущий в вечном надломе, но тщательно маскирующий свой недуг под мрачно-весёлый нрав. Кажется, ничто так не помогает сохранять видимость жизни, как спрятанные под маской усталость и безразличие, но даже их недостаточно. Или и они не в силах обмануть? Но зачем же тогда он это делает? «Я обманут моей унылой, переменчивой злой судьбой... Я ответил: Милая, милая, я тоже умру с тобой! Это песня последней встречи. Я взглянул на тёмный дом: только в спальне горели свечи равнодушно-жёлтым огнём...»       Весь последующий день держался явной сомнамбулой, держался ото всех поодаль. Как чувствовал, что мистическое влияние княжны его как насквозь пропитало. Смутно припоминал: он, ещё мальчик, сидит за круглым столом. Рядом с ним ещё двое детей старше его. Женщина с размытым лицом и высоким воротником. Мужчина с пенсне. Все они разложили руки на столе, образуя неясную фигуру. «Тени плоть обретают, все надежды губя... Тьма знает: ты рядом, но не видит тебя!» Припомнил смутные будни с тётей Лилей, которая хоть и держала весь дом в ежовых рукавицах, но по-своему пыталась сочувствовать его, Бориса, потерям. Но кто же эти взрослые, о которых он сейчас вспомнил? Или это просто неотвязные образы из прошедшего? Неясно. А то, что осталось в памяти, нет-нет да и возвращалось: пронзительное эхо ожидания. Оно нельзя ни от чего отогнать, оно не исчезает сразу. Припомнил, как долго держал глаза на мокром месте, и тётя Лиля его ласково отбрила: «Племяш, прекрати. Сходи лучше за хлебушком» «За чем?» «За хлебушком. Хлеба дома нет» «Бегу уже, тапки роняю... Чтоб я этого хлеба в квартире больше не видел...» «Ты мне про хлеб такое не говори. У нас бабка Крымскую пережила, в Севастополе сидела!» «Бабка пережила, а нам конец...» Тётя Лиля только рукой махнула. Помнил, как под её руководством пытался готовить. У тёти Лили светло-каштановые волосы, печальные глаза и перепачканные в муке руки. Ещё держится, верит в красных. «Теперь режь яблоки» Нож с неумения соскальзывает, цепляя палец. Борис останавливается, глядя на плачущий кровью порез. Раны ещё слишком свежие. Взгляд в пустоту: он снова в омуте страха. Тётя Лиля молчит, ведь он не выносит уменьшительных, призванных утешать. Продолжает, глубоко вздохнув. Знал: другие жильцы его не любили, ведь подходили к нему блеснуть знанием Маркса, а уходили сконфуженными и оскорблёнными. Борис говорил редко, и юмор его был чёрен. Ни с кем не танцевал по праздникам, иронизируя, что скорее станцует с мёртвой. Что потом и сделал — на сцене, по сюжету пьесы. — Ухожу, — туже тянул алый галстук на истыканной штыками груди, на изломе приподнимая голову, взгляд сверху вниз. До удушья. Так хочется. И хочется, и колется. С его появления в доме поселился траурный мрак, забился в углы, лёг вуалистой поволокой на стены. Все вопросы заданы, все ответы заучены, мир отодвинут, всё-всё в руках. И некуда спрятаться от этого холодящего душу созерцания. Слёзы так и текут по лицу, пока сердце заходится в аритмии, и их невозможно смахнуть, пока не найдёшь нужные слова, пока не прикажешь себе успокоиться и улыбнуться. В комнате внезапно обнаружил очередной разрыв с запиской. Елизавета явно нервничает, вот пространство и рвётся. Развернул: «Не знаю, сколько я пролил крови за эти годы. После всего, что мне пришлось пережить, меня не волнует, сколько ещё мракобесов нужно убить, скольких ещё притащить в застенки. Их необходимо уничтожать, иначе они уничтожат нас... Меня не в чем винить. Я всё делаю правильно. Но иногда... она приходит ко мне во сне и смотрит так, словно я весь мир убил, и перед ней я уже не могу оправдаться» И нет руки в чёрной перчатке, что забирает записку, нет ничего. Он ещё не кончил дело. ***       Потеря девственности многое значит, то твердили в Библии. На теле ни капельки крови, как бы Елизавета ни силилась разглядеть. Чиста, если едко шутить, брызгая токсичным ипритом. Борис не стремился разорвать её пополам, что ломало сложившуюся картину. Если нет крови — не так уж и невинна. Глаза резало, а горло сковал спазм. Что она натворила... Сама полезла, сама! Сама поддалась похоти, почти не соображая, что делает... Или это ему самому надо было кинуться на неё? Мерзкая, отвратительная шлюха! Елизавета снова отвесила себе пощёчину и сильно дёрнула себя за волосы, так что они растрепались и встали дыбом. Боль отрезвила, и вместо истерики пришла обида и гнев. Встала, разделась догола, чтобы холод комнаты хорошенько обжёг грудь и живот, и, теперь уже полностью обнажённая, прошлась несколько раз взад и вперёд по комнате, открывая шкафы и ящики. К чёрту! К чёрту, к чёрту! Нет-нет-нет, Господь накажет за призыв нечистого! Совершенно отчаявшись, упала на колени, покрыла лицо руками и несколько раз отчаянно разрыдалась. Попыталась молиться, но не смогла, а в голове и сердце опять помутилось. Так вот к чему всё шло, думала она сквозь боль и слёзы. Всё к этому шло, и кончилось... Вспоминает: снова идёт кровь. Скрывать, конечно, можно, но не при её чувствительности. Если больно, так всё. Это ясно всем. Отче приходит, хмурый и отстранённый. Как ритуал проводит: без всяких слов дёргает застёжку облачения, и оно сползает с тощих мальчишеских плеч. Елиезер позорно открыт, что только увеличивает муки. Для своего же удобства под облачение ничего не надел, теперь расплачивается. «Похоже, ты не желаешь смириться перед волей господней. Ты молился, чтобы не осквернял своей кровью всё вокруг?» «Да, отче. Долго, долго» «Недостаточно» «Я делал всё, что мог, отче! Я не знаю, что со мной происходит!» «Зато я знаю. Ты молишься недостаточно, вот Господь и не слышит тебя. Ничего, меня он слышит, я донесу до тебя твою мольбу. Даже противно прикасаться к тебе. Ты грязен и отвратителен» Открытую спину ужалили хвосты острой плети и мгновенно рассекли кожу. От боли аж взвыл. Удары так и обрушивались, один за другим. Каждый пронзал, как молния. Елиезер и думать не мог, как его сейчас крючит от обжигающей боли, выгибался, всё больше подставляясь под жалящие хвосты. «В следующий раз возьму шпицрутен, сын мой. Молись!» Пытался, почти кричал, но жжение в ранах сбивало с толку. Челюсть свело, и раскрыл рот в немом крике. Умолк, не в силах больше говорить. Голую кожу холодил воздух кельи, пополам со страхом. Грудь, вечно перетянутая бинтами, ныла неимоверно. Цеплялся за прутья в изножье кровати. Теперь вряд ли сможет лежать на спине. Под конец уже визжать не мог, и отец опустил плеть.