Благодать

      Очнулся от боли в груди, сковавшей рёбра стальными обручами. Голова тяжела вдобавок... Совершенно не понимал, где находится. Серо-красная, нестерпимо разящая огнём пустота. Во рту горький привкус желчи, будто его недавно тошнило. Чего скрывать — и сейчас тошнит. Все эти бессмысленные, беспощадно жестокие, разорительные и ненужные мысли безостановочно крутились в ослеплённом мозгу — и утонули в грохоте, наполнившем череп, подобно удару большой кувалды. Болталось смутное ощущение, что тошнит его с тех пор, как он грохнулся в бетонное крошево, превратившись в вдрызг измочаленный мешок костей. Сознание колебалось между сном и бодрствованием, то возвращалось в забытьё, то выплывало на поверхность. Каждый раз — всё тише и глуше, пока не осталось одно только омерзение к жизни. Тогда он и забылся, горько засыпая, уже почти ничего не видя, а когда проснулся — лежал на холодном сыром полу, залитом чем-то чёрным и вязким. Едва сумел повернуть голову и почувствовал, как хрустнули иссушённые пряди, хрустнули о сколотый висок. Над головой сырая холодная тьма, прижавшая к полу, к стене. Вокруг — груды расколовшегося бетона и перегородки из арматуры. Едкий смрад разложения и догоревшего пламени, всё угольно-черно. Подобие кататонии. Заторможенность, граничащая с каталепсией. Вялость. Треск вокруг срезает с костей мясо, сквозь приоткрытые веки врезаются обгорелые стены. Странный гул. Под действием, кажется, падающих сверху предметов стены и пол сдвигаются, трещат — но тут же перестают дрожать от нового сдвига. Гул громче и дольше — и нарастает. Что- то врезается в пол, трещит, грохает. Зрачки сверлят стену напротив, чёрный горелый ошмёток. Видел их, лежащих на чёрном полу. Обожжённые, в сыплющейся копотью одежде, с осколками стекла в теле, с вытекшими глазами и как бы застывшими на жажде добычи ртами… Но это были не люди. Скорее, восковые куклы. Хотя, конечно, они вполне могли быть и живыми… Он видел их всех так, словно смотрел в увеличительное стекло, и не представлял, как вообще можно было остаться в живых? В правом плече, рывком перетекая через кость к лопатке, разверзлась огненная пропасть, поглотившая остатки правой руки… Горящие каньоны зияют в двух местах, оставив на лбу глубокие кровоточащие царапины. Попытался подняться, но не сумел, ведь рукой натолкнулся на обломок стены, замуровавший его в этой огненной, теперь уже потухшей и обугленной бездне. И не понять, друзья ли лежат или враги, кто скажет? Разве что те, чьи покрытые копотью неподвижные лица с хтоническим ужасом смотрят на него… Вспомнил: во время пожара разорвалась поставленная революционерами бомба, прихватив с собой окна. Осколки стекла впились в тех, кто был рядом, и брызнула кровь, окропившая стены. Теперь мёртвые лица стали просто ликами смерти, обращёнными к уцелевшему, глядящему на них из своего измерения. Точно такие же лица Борис видел тогда, на койках. Окаменевшие, истончённые, налитые нестерпимым ужасным светом — и одновременно сумрачные и спокойные, сплетённые из мышечных волокон прошлого. Закрыв глаза, он почувствовал тот же самый огонь, что превратил его руку в клеймёный ошмёток, — вместо плоти и крови вокруг бушевало пламя. Поражался, как не угорел до смерти за всё это время, и мог только пылающих ожогов касаться, впечатывая-выжигая разящие печатки пальцев. Хуже стигмата, хуже стократ. Чувствовал, что проволока, из которой он когда-то сплёл кольцо, припеклась к безымянному пальцу, и даже попытался его снять, но вышло это с трудом, и проволока оставила вдавленный след от ожога. Клеймо таинства венчания, положенное быть на правой руке по канонам православия. Перед глазами рябь, снова кровь из носа. Кое-как выбрался из-под обломков, подобрав с пола винтовку, и вздрогнул, ведь труп рядом шевельнулся. И только сейчас пришло осознание. Он жив. Он жив. Он, блять, жив! Постоянно шёл по лезвию ножа, смеясь над смертью, а теперь содрогается от её смрадного дыхания, палящего лицо. Ступил на минное поле, через порог, прожжённый, сожранный пламенем. И вот он стоит на краю бездонной пропасти, на краю берега чёрно-серого — огонь, и всё вокруг изрыто и изранено, обглодано огнём. За пропастью голубизна, в ней дома.       Количество алых знамён просто зашкаливало, алое лилось из окон, с крыш, струилось по мостовым. Над головой трещали выстрелы, вверх летели искры от зажигательных бомб. Наверх подымалась волна рёва: ревел народ, ревела революция, ревел красный флаг над сотнями башенных пулемётов. Мостовые дрожали и плавились, механические орловские рысаки поломанно скользили по залитой алым дороге. И солнце тоже горело красным — в зените над разорванным городом висел разящий символ революционной борьбы. А внизу, под огнём, ползали оборванные окровавленные нищие, прячась за тоннами захваченного ими оружия, расставляя в воронках пулемёты и гранаты, наскоро делая из заборов заграждения — чтобы помешать проходу белой гвардии. Зрелище являло из себя совершенный кошмар: в нём было что-то надрывное, нечеловеческое — а потом из потока жуткого горя, из миазмов стонов и крови, дыма и пламени возникли два силуэта в красных шарфах — и пошли навстречу друг другу, ударились кулаками, заорали и побежали навстречу пылающему городу. Двое большевиков. Борис нервно прижался к стене, скручиваясь от боли в плече и голени, в уголках губ пузырилась кровь. Ему показалось, что сквозь вой пуль он слышит крики, но он не мог понять, откуда они доносятся. Сделав очередной шаг по лестнице вверх, он опять пошатнулся, зажмурился и опять открыл глаза. Снова боль и резь в правом плече, за которым чуть ниже была разорвана кожа. Ещё шаг, и клокотавшая в груди боль стала нестерпимой. Он покачнулся и чуть не упал. Какое-то безумие, отчаянное и беспощадное, охватило его. И в тот самый момент, когда, выпучив глаза и скорчившись от нестерпимого страдания, Борис неожиданно для себя рухнул вниз, на доски прямо возле лестницы, дверь взорвалась, отбросив его в темноту, которая только что была озаряемым огнём городом. На несколько секунд Борис потерял сознание. Когда он пришёл в себя, то увидел, что дом напротив посыпался от взрыва. К счастью, этот удар не причинил особого вреда — только чуть посекло рубашку, да и то не слишком сильно. Попытался встать, но не вышло: не мог разогнуть колено, сустав словно в узел завязался, и каждая попытка пошевелиться причиняла сильную боль. Ничего не оставалось, как только лечь на живот и полежать так несколько минут. Затем боль прошла, унялась дрожь в руках и ногах, а в голове слегка прояснилось, потому что от слишком резких движений она иногда начинала кружиться. Встать на ноги получилось далеко не сразу, а уж побежать — тем более. Над головой, с высоких ступеней летали пулемётные очереди, время от времени кто-нибудь из солдат выкатывался из-под задравшейся шинели и падал на мостовую, но на Бориса никто не обращал внимания, да и он делал всё, чтобы оставаться незаметным, вжимаясь в развалины домов и сгибаясь в три погибели, чтобы по возможности не попасть под пулемётный огонь. От дикой боли не мог пошевелить рукой, поэтому кое-как сумел вытащить из плеча осколки стекла, чувствуя, как одежда под плащом промокает и прилипает к ранам. Пустил по венам огонь, чтобы прижечь их изнутри. Кровь на лице предательски спеклась, как и губы, и стянула кожу багровой коркой. Не в состоянии был стрелять, ведь по факту лишился руки, которой держал винтовку, да и глаза разъело от дыма. А кричать из-за испорченного горла и боли в груди было невыносимо, и он сдерживал себя, стараясь не терять равновесие. Чёрной бесформенной фигурой скользил по полю боя, залитому красным, почти сливаясь с потоками кирпичной пыли, которые мгновенно уносило ветром. И всё время слышал непрерывный свист пуль и грохот пулемётных очередей. Только теперь он осознал, в какую мясорубку попал. — Глас! Глас! Глас! — кричали вокруг, но крик их казался Борису громовыми раскатами. — За народ! Бей их! Глас! Глас! Глас! — звучало в его ушах, и сквозь этот клич, сквозь вой пулемётов и гул стучащих сапог он различал женский крик: — Пробивайся сквозь ряды врагов! Глас! Глас! Глас! Глас! У Бориса кружилась голова и мутилось в глазах от ярости и ужаса, и он ничего не видел и не слышал вокруг. От сотен людей, которые могли сопротивляться и жить только за счёт своего упорства и ненависти, не осталось и следа, его окружало плотное месиво из останков людей и залитой кровью земли. И все эти люди, оставшиеся в живых, ждали, когда он приблизится, чтобы заколоть его штыком. Борис всю свою жизнь ненавидел ощущение беззащитности, теперь обрушившееся на него, сжимал зубы, чтобы не закричать от боли и злости, которую вызывало в нём это марево, густо облепившее его, в котором тонули и он сам, и окружающая обстановка. — Ни еды, ни денег... Комчак за всё ответит... Светлые мостовые и кусты жёлтых роз залиты алым, стёкла разбиты, и приходится смотреть под ноги, чтобы не распороть ступни. Подобное ведь уже было... Одно он знал точно, если сейчас подойдёт поближе, нигде не найдётся места, где он мог бы встать и выпрямиться. На корточках двигался, перебираясь от одного угла к другому, от куста роз к горящей лавке с пеной, откуда урвал глоток. Но в самый неподходящий момент нога подвернулась, и Борис, покатившийся по камням, застонал, понимая, что поднимется с трудом. Винтовку использовал как опору и кое-как сумел встать на ноги. Всё время хочется дать кому-то в бубен... Сто процентов в роду цыгане были... Прошёл мимо лестницы, на чьих каменных перилах сидела женщина в белом платье и платке, раскачивалась из стороны в сторону и пела: — И пусть со мной нет сегодня любимой, родной! Знаю, с любовью ты к изголовью прячешь платок дорогой! Письма твои получая, слышу я голос родной! И между строчек синий платочек снова встаёт предо мной! Похоже, она потеряла рассудок, раз умудряется петь посреди поля боя, рискуя быть застреленной. Да и сам Борис старался резко на мостовую не выбегать, чтобы не напороться грудью на пулемётную очередь. Женщину перебивали крики: — Пора разбить пару бошек! — За всё ответите, сукины дети! А она всё пела, и он бродил почти в беспамятстве, не замечая ни грохота пальбы, ни шёпота раненых. Похоже, они были от него в двух шагах — там двое или трое удерживали на мосту мёртвую лошадь, и один сильно кричал: — Товарищ капитан, раненых же класть надо! Офицеров убило, штабной на повозку упал, и унтера с ним... И у Бориса мелькнула крамольная мысль: сейчас, когда по полю передвигается такое количество одетых в чёрное братьев по крови, он может оказаться среди них... Но как добраться до штабного? А тут вот ещё и женщина, в самом пекле, поёт-вопит в истерике, а поле сражения подпевает ей свирепой стрельбой. Надо же, такое выдержать и не сломаться! А все вокруг кричат: «Бей, круши! Руби их!». И действительно, попробуй хоть на секунду остановиться, когда кто-то орёт — то ли про тебя, то ли про штабного! Он был уже на пределе, сейчас сорвётся и, как слепой, рванётся к обрыву, полубезумный. Он шёл вперёд, и постепенно грохот боя, скрежет пулемётов, стоны раненых — всё ушло на задний план, осталось только тихое пение той, что сидела на лестнице. Вдруг наткнулся на обронённую мерцающую записку, которые уже не успевал считать: «Что движет фанатиками? Желание управлять и отуплять. Будь мы такими, ликбеза бы не устраивали, я бы никого не учил, никому бы азы не об'яснял. Религию нужно вырвать... с корнем... Если штурм пройдёт удачно, я сам перережу горло этой религиозной мрази. Передашь девчонку, и тебе будет дан шанс... В итоге именно ему придётся платить по всем нашим счетам. Где начинается его вина и кончается моя? В идеале — на конце пистолета» Теперь его намерения ясны, как никогда. Страшные намерения, если посудить. Его изнутри сжигает ярость и бессильная злоба вперемешку с жаждой крови, и он обрушивает ее на всех вокруг, сбрасывая всю накопившуюся энергию в какое-то беспорядочное метание клинков. Он противен самому себе, потому что делает всё это открыто, без утайки — но душа его торжествует. Он похож на командира, который знает, что не вернётся. Когда-нибудь он скажет своим подчинённым: «Что ещё остаётся делать, раз командир изменил стране и народу, уйдя в параллельный мир?». Или иначе: «Эх, ребята, ребятки, как вы там теперь без меня обойдётесь?». Но это будет ещё нескоро — а пока его сабля несёт смерть направо и налево. По- старинному благородно и глубоко. Гнев и бешенство — один из краеугольных камней его души. Вот и сейчас он весь из себя бесстрашный и грозный. Другая вариация себя — как зеркало, отражение в котором отражает сущность, находящуюся за его спиной, не показывая при этом самого себя. Бледную, истерзанную, в чёрном плаще, с лицом, исполосованным следами чьих-то рук, остервенелым оскалом и мрачными горящими глазами. Мёртвый немой гнев. Убогий контраст с голосящими глотками революционеров: — Вставай, проклятьем заклеймённый... — Весь мир голодных и рабов! — Кипит наш разум возмущённый... — И смертный бой вести готов! Мог бы подпеть, да совсем охрип от угара. Даже пена не спасла, хоть глотку сорви — совсем не продохнуть. На стене написано кровью: «ЧЁРТОВЫ ЖИДЫ». Ого, здесь тоже ненавидят евреев. В Союзе их вообще не трогали: какая, к чёрту, разница, какой ты национальности? А здесь... Что ж, под свастику им дорога. Крест чуть-чуть изогнуть, и всё. Где-то надрывалось радио голосом Комчака, отчаянно-громовым: — Жители нашего славного города, благословенные архангелом Благодатью! Господь поразил нас за наше маловерие ужасным красным мором. Глас Царевны поднял голову и теперь желает смерти всем нам, а во главе его стоит Лжепророк! И сказал архангел: Бойся Ложного Пастыря Бориса Давыдова, ибо разрушит он наше счастье до основания! Помолимся же за наше спасение. Прозвучал «Отче Наш». — Во имя господа нашего Иисуса Христа заклинаю вас, дети мои, братья и сёстры, возьмитесь за оружие во имя вашего спасения. Враг да будет разбит! Братья, защитим же отечество наше святое! Защитим жён и детей наших от красных дьяволов, ненавидящих нас до такой степени, что они готовы сегодня же стрелять во всех, кого увидят. Да погибнет Люцифер и его лакеи! С этой минуты Лжепророк — главнейший наш враг, которого необходимо уничтожить любой ценой. Он угрожает всем нам, вашим жёнам и детям, ведь красные дьяволы нападают именно на них, не щадя никого. Да покарает его господь, и да спасёт всех господь наш. Аминь. Запели: — Коль славен господь наш в Сионе, не может изъяснить язык! Велик он в небесах на троне, в былинах на земли велик! Везде, господь, везде ты славен, в нощи, во дни сияньем равен! Прогремел выстрел, и пение прекратилось. Приёмник прострелили? Не было времени думать, Борис продолжал осторожно красться вдоль стен и перил лестниц, прося укрытия у залитых кровью жёлтых роз. Жаль, сады их сторожат и стреляют без промаха в лоб. Вдруг увидел, как среди пары-тройки революционеров бежит закутанная в красное Елизавета, совершенно отчаянная, заплаканная, вооружённая крюком, бежит, будто загнанная зверушка, потерявшаяся посреди открытого поля. Её догоняли две женщины в синих платках. Он перебежал к следующей клумбе, нырнул за неё и осторожно выглянул наружу. Елизавета беспомощно оглядывалась по сторонам, её боевой раскрас превратился от слёз в невнятное месиво, волосы растрепались. Тут она заметила его и со всех ног кинулась к клумбе, задыхаясь и всхлипывая. Бросилась ему на грудь: — Борис... Нет, быть не может, ты же... — Лиза! Что ты здесь делаешь? — прохрипел кое-как. — Не может быть, невозможно! — бредит, бредит и бредит... — Всё было совсем не так! Четыре дня... Четыре дня... — Что? Что происходит? — Тебя видели в Зале Героев! Ты был мёртв! — выпалила она, страдальчески опухшая, и только уткнулась носом ему в грудь — неисправимая привычка — и разрыдалась снова. Второй раз она разрыдалась от того, что он едва не отдал кому-то там душу. Борис обнял её и попытался успокоить, неловко лаская её плечи, но вскоре сам совершенно разуверился в том, что сможет её утешить. И, крепко обнимая, уже шептал ей на ухо что-то сбивчиво-успокаивающее, какой-то сентиментальный бред — всё равно она не слышала. А потом не то заснул, не то потерял сознание. А когда открыл глаза, оказалось, что Лиза трясёт его за плечо и испуганно шепчет: — Борис! Борис, просыпайся! — вдруг понимает: — Ты ранен... Боже... Сейчас я найду аптечку... Давясь слезами, она помогла ему сесть и расстегнула плащ. Рубашка липла к телу, и от неё нестерпимо разило. Лиза осторожно отвела со лба намокшие волосы, торопливо расстегнула на нём верхние пуговицы рубашки и принялась аккуратно ощупывать грудь, плечо и спину. Борис постарался не морщиться от боли — чтобы она не видела, до чего ему отвратительно. Она обрабатывала раны с лихорадочной нежностью, и он поймал себя на том, что ему приятно чувствовать её заботу. Когда она, чуть стесняясь, провела пальцами по его шрамам от плетей, он понял, что теперь ей совершенно открыт, ведь она видит его при дневном свете, видит его — изуродованного, израненного и — обнажённого. Он вздрогнул и попытался отвернуться, но она успела поймать его взгляд и смущённо покраснела. За время приключений с ней он привык, что она всегда испытывает к нему какие-то непонятные, но приятные чувства. Наконец с перевязкой было покончено, и Борис, мрачно глядя в пол, стал одеваться. Лиза осторожно поставила на камни флакон с йодом, тронула его за рукав и спросила: — Что с тобой произошло тогда, во время войны? Тебя пытали? — Нет, — сказал он, с трудом поднимаясь. Лучше отрицать произошедшее, будто это произошло не с тобой, а с кем-то другим, чем сознаться в том, что твоя жизнь, как и жизнь многих других, обратилась в пыль и пепел. В её глазах он увидел ту же тоску и, не понимая, в чём дело, отвёл взгляд. После того, что было, было глупо тушеваться в её присутствии. Странное дело — хоть ей и хватило вежливости подождать, пока он оденется, она не сказала ни слова. Всё-таки, что-то её мучило. Может быть, она ждала, что он станет оправдываться? Но оправдываться было не в его правилах. Теперь они двигались по полю боя вдвоём, пригибаясь и забиваясь в углы, и Борис не был уверен, что ушли далеко от Зала Героев, где ещё теплился бой. Место боя было уже совсем рядом, когда на улице далеко впереди замелькали плащи жандармов, освещённые изнутри алыми огнями факелов. На короткий миг их яркое пламя мазнуло по лицу Елизаветы, заслонившей глаза от солнца, потом она снова наклонилась, прячась от летящей с неба пыли. От её близости и в самом деле чуть клонило в сон, притуплялась острота эмоций. Нужно было решать, вступать ли в бой или попытаться бежать. Нет, лучше вести себя смирно со своим состоянием, вести его так, словно оно и не про тебя. К счастью, жандармы так и продолжали двигаться мимо них, хрустя по раскисшей мостовой подошвами сапог и распевая что-то торжественное. Повезло — не заметили. Елизавета протянула записку, подписанную как «Протасий Э. Донцов», пояснив, что её нашли на месте пожара, чудом уцелевшую. «Господин Комчак, когда встретимся в следующий раз, пеняйте на себя. Сходил я в Зал Героев за Лжепророком, вернее, он пришёл за мной. Кстати, выяснилось, что Давыдов говорит по-французски. Он помог мне перекинуться парой слов с этим пареньком-калекой. Послушал я про его житьё-бытьё и решил, что если с вашей спины придётся лоскутами срезать кожу, резать доверю ему. Сначала я Давыдова не узнал. Плащ широкий, шляпа... Но в какой-то момент из-под неё зловеще блеснули зелёные глаза» Пусть будет так. Узнал и узнал. Прошли дальше, к каменной лестнице перед домом, завешенным алым полотнищем, у которой собралась небольшая толпа. На площадке стоял человек, одетый в форму дореволюционного городского почтальона, и его крепко держали двое крепких Придворных с ружьями за спиной. Почтальон вырывался и молил о пощаде, а его стискивали всё сильнее, и толпа кричала: «Души его! Души!». — Они хотят казнить почтальона! — воскликнула Елизавета, и Борис вмешался: — Остановитесь! Это просто почтальон, он ничего не делал! — Это он! Стреляйте в него! — указал на него один раскрашенный красным мужик. Не было времени рассуждать, почему его не узнавали. Вместе с Елизаветой Борис бросился наутёк и укрылся за каменной лестницей. Мимо прошуршали пули. Последовал выстрел. Потом ещё один. Одна пуля попала в стену рядом с его головой, и пришлось срочно перебегать в другое укромное место. Борис выпрямился на бегу и принял из рук Елизаветы маузер, которым и начал обстреливать революционеров, бежавших за ними по пятам. Снова пули с жужжанием пролетали рядом и падали среди камней. Борис спрятался за углом дома и продолжил обстрел, Лиза между тем лазила по трупам и собирала с них заряд. Загорелый дочерна немолодой господин с красной лентой в петличке, которого недавно убили, вдруг пошевелился и медленно пополз к ней. Человек был ещё жив и жалостно пищал — видно, пуля перебила ему позвоночник. Испугалась и вернулась к укрытию. — Я ничего не нашла! — крикнула Елизавета. — Убегаем! Опять бежать, опять прятаться, снова прятаться — две пули прошили навес дома, оставив на его лепных украшениях неровные белые дыры. Поднявшись с колен, Борис вытер пальцы о плащ и сунул руку в карман. Пуль осталось всего две, их вполне хватило, чтобы они очутились на другой стороне улицы. Взявшись за руки, они бросились прочь, хотя тут, на виду у революционеров, взять и убежать было бы глупо — но теперь это казалось очень смешным, чего не сделаешь ради выживания. На углу улицу перегородила баррикада, за которой было нечто вроде маленькой площади. Держась поближе к стене, Борис и Елизавета перебежали на другую сторону и затаились за выступавшим забором. Несколько раз над их головами свистели пули, врезаясь в кирпичную кладку. Как вдруг в глаза бросилось что-то вырвиглазно красное: — Борис! Посмотри на плакат! Глянул: на алом полотнище ярко выделялся его силуэт с победно поднятой левой рукой. Несколько неряшливая надпись гласила: «ДАВЫДОВ! МУЧЕНИК РЕВОЛЮЦИИ» — Им не нужен герой. Вот как... — пробормотал, вглядываясь в собственное исхудалое лицо, Борис. Лихо всё развернулось, и, стало быть, что-то важное произошло. — А сам ты не похож на героя? — спросила Елизавета тревожно: последнее время она всё чаще хмурилась так мрачно, впрочем, он считал это гримасой отчаяния, но когда смотрела с хитринкой во взгляде... Вот как сейчас, когда она всмотрелась в портрет и слегка улыбнулась. Вопрос повис в воздухе хлорным поветрием. Безумие, как мёртвый гонг на пушкинской башне и дыбы дерзких атаманов с мадьярскими пиками перед решающим боем, разорвалось над городом красными знамёнами, льющимися из окон водопадом, всё превращая в пёструю бурю из фосфоресцирующих лоскутов, под которыми ещё можно различить искажённые болью и страхом лица. Перезарядился и продолжил обстрел из-за угла. попадая в головы революционно настроенных мужиков с карабинами. Часть из них разбежалась в стороны, кто-то стрелял в ответ, ревели сигнальные гудки, трещали ружейные выстрелы, звенело стекло, визжали рикошеты. Проходившая по переулку пара решила, наверное, не ввязываться в бессмысленный бой и прошла мимо, подняв руки вверх. Ещё одна революционная девица вышла из дверей какого-то магазина, Борис бросил в неё гипноз, и она прокричала: — Любой дурак так может, стоит только взять оружие, — повернулась, абсентисто-зелёная, к нему. — В тебе есть какая-то страсть... Патриоты умирают, и герои тоже... Не останавливайся... Убить их всех! Убейте их! Да здравствует революция! — и бросилась к толпе с маузером наперевес. Рядом упало разряженное ружьё. Не попасть бы в девушек, которые так нежно взывают к романтике «красного террора» или «расстрелов в кухнях»! Кто-то вдруг зычно рявкнул: — Это наша земля! И здесь будет наш порядок! Кому не нравится — до свиданья! Чемодан, вокзал, НАХУЙ! Отстреливались как могли, не особенно целясь, и Борис подбодрил Елизавету: — Всё будет хорошо! Не волнуйся! — Да как тут не волноваться? — вскричала она, продолжая ползать по трупам в поисках патронов и бинтов. Сверху падали камни и обломки кирпича, сверху летели пули — иногда рикошетило от не до конца затянутого златотканого полотнища на стене, иногда от железной бочки с боеприпасами. Словно ангелы парили над людским морем, заставляя тех, в ком искрились демонические огни, опускать оружие и просить пощады, ибо возмездие неумолимо. Но самое главное было — они выживали. В какую-нибудь минуту были ранены трое, а то и четверо. Борис палил без разбора, бежал, петлял, прятался, бросался из одной стороны улицы в другую, менял обоймы. Над головами кипел гневный розовый хаос. И над этим хаосом пролетал внутренний монолог, опьяняя и вдохновляя: «Если ты можешь бороться, если чувствуешь ярость, настоящая дикая злоба должна однажды перехлестнуть в борьбе, толкнуть на безумную храбрость, победить и занять место в глубине твоей души». И вскоре эта мысль настолько захватила Бориса, настолько начала управлять его существом, что он стал отстреливаться, почти не щадя свинца, уже почти ничего не видя из-за дыма, застилавшего обзор. Наконец всё кончилось. Продрались к выходу из квартала, после чего вскочили на монорельс. Борис, переводя дух, пробормотал: — Меня выгнали из партии, меня выгнали из партии, меня выгнали из партии — я их всех там заебал... — вздохнул. — Чую, княжна будет очень рада моему возвращению. Не, оно приятно, конечно, но я простой работяга, а не вождь партии. Это к товарищу Сталину. — А где нам искать Сталина? — Елизавета скользила на своём крюке позади него. — А чо его искать? Ты расскажи про него анекдот, за тобой сами приедут. Идём, нам нужно найти Анастасию на фабрике!       Около фабрики, на площади Тщания царила полная анархия, повсюду лежали трупы сотрудников, дома разгромлены. Всё завешено красными полотнищами, на самое большое из которых выведено проектором лицо Анастасии, произносившей пылкую речь, что приковала к себе небольшую толпу обитателей ночлежки: — Борис Давыдов умер ради этого дня! Он стал воплощением гласа народа! Пришло время постоять за идею! Мы наш, мы новый мир построим! Кто был ничем, тот станет всем! Борис и Елизавета осторожно проскользнули мимо, пригибаясь и прижимаясь к стене одной из сожжённых лавок. Мимо бежали улыбающиеся ребятишки в тёмной одежде и с красными лентами через плечо. Елизавета пояснила, что приют святого Стилиана, покровителя сирот, был разгромлен. Наталья Принина якобы рассказала ей, что в этом приюте содержались дети осуждённых на гражданскую казнь, что с ними крайне жестоко обращались монахини. Классика, вот вам и религия мира и добра! Борис зло оскалился: — Можно мне просто винтовку и домой, имел я вашу революцию... — гаркнул: — Неблагодарные! Умер я, блять... — и вдруг ощутил внутри странный отголосок. Мать на него орала точно так же, и губы отвратительно кривились, обнажая дёсны. Порою он во время её криков надумывал выгрызть ей эти губы, чтобы она заткнулась. Анастасия же продолжала, пока они добирались до лифта: — Мы пойдём на фабрику, но мы не просто сожжём её! Нужно выдернуть сорняк с корнями! Вперёд! За народ! За Бориса Давыдова! Борис гневно стукнул кулаком по кнопке. Наверх нужно. Вот же сволочи... А они знают, что для святости мученик должен быть потрошён? Львами... — Подумать только, что всё может так обернуться... — сказала Елизавета с горечью. — Это ведь моя вина, да? Я открыла разрыв с оружием... — Ты просто легковнушаемый человечек. Тебе что ни скажи, всё примешь за чистую монету по своей наивности. Маленькая наивная мадмуазель, — помолчали немного. — Странные у нас отношения. Вроде бы я проявляю к тебе заботу, обещаю отвезти в Париж... Ну был у нас секс один раз, обоим не очень понравилось. А с другой стороны ты — мой семнадцатилетний протеже, который очень помогает в бою, кидает патроны и бинты. Если бы не викторианские взгляды некоторых особей, ты бы не зажималась в себе. Молчали, пока тишину не разрезала трель звонка. Борис взял трубку: — Телефоны всё трезвонят, кто-то что-то в трубку гонит... Алло? — Мёртвый говорить не может! — надтреснутый голос Анастасия. Борис мгновенно оживился: — Эй, Насть, привет! С того света шлю тебе привет! Я на связи, жду ответ! — Я видела тот пожар, Борис, видела... — подавлена. Трубка трещит. — Настя, ты не совсем поняла. — Мой Борис Давыдов пал как герой, а ты... Ты только всё усложняешь! Что тебе надо, ты же ведь умер, бог с тобой! Затрещали помехи, вгрызлись в ухо. — Говори скорее, воду не мути! Я на связи, жду ответ! Говори скорее! ВРЕ-МЕ-НИ НЕ-Е-ЕТ! Повесил трубку и вместе с Елизаветой вышел из лифта. Помещение очень напоминало производственные цеха, только рабочих здесь больше не было. Наверх вела скупая железная лестница. Вышли в одной из фабричных анфилад, залитых солнцем и кровью. Контора Финягина, если судить по резной вывеске. Огромные часы сбиты со стены и выпотрошены. Тела повсюду. Посреди зала стоят воздушные пираты и перезаряжаются. Борис выпрямился и уверенным шагом направился к ним, не скрывая залитого кровью лица. Слуцкий, возившийся с автоматом, при стуке его каблуков поднял голову и обомлел: — Борька... Е...гипетская сила... Шило мне в тапок... — Так вот почему тебя Тапком называют, — холодно отчеканил Борис. — Корнилий Тапок — звучит.