Благодать

      К выходу из конторы шли молча, разве что осматривались. Вдруг Елизавета заметила, что у стены расположились две аспидные доски с непонятными записями и зарисовкой Певчей Птицы. Борис тоже пригляделся к записям. Бред какой-то... «Запечатление... Не удалось... В конструировании есть осечки...». Ничего не даст подобная опись. Бывают, конечно, производственные ошибки, но не они суть конструкции. Бросили бесполезную затею и вместе с пиратами направились к большим двойным дверям, за которыми уже гремели выстрелы и слышались крики. Снаружи всё та же анархия: заваленные покрасивее набок повозки, над которыми в облаках пара — дым из фабричных труб, дрожащие стёкла в окнах и крики пьяных солдат. Однако вдруг стало светлее — это в небо вонзилось два огня, взлетело и врезалось в стену. Кто-то крикнул: «Обстрел!», и Борис увидел медленно выплывающий из облаков смутный серебристый силуэт дирижабля. Обтекаемый, похожий на гигантскую сигару, он медленно плыл над городом, с каждым мгновением всё больше вычерчиваясь из тумана. — Нужно, чтобы кто-то сбил корабль! — закричал Борис. — Если экипаж не умрёт до этого, то уж точно умоется кровью! Надо подстрелить дирижабль! — И этим кем-то будем мы? — фыркнула Елизавета, выбегая на мостовую. — Тоже мне, великий вождь! Кто мы такие — кучка бунтарей, которых гонят в бой превосходящие силы противника? Что тут особенного? Или, может, зажечь фитиль и открыть им ворота? — Если такая умная — марш на монорельс, я на тебя посмотрю, — огрызнулся Борис, всё же присоединяясь к Елизавете. С винтовками наперевес они подбежали к стене и остановились, глядя на бомбящий платформу дирижабль. Внизу засвистели пули, и несколько пуль попали в алюминиевый корпус, кое-где появившийся над улицей. Потом по толпе ударил пулемёт, другой, уже сзади — и люди с криком попадали на землю. Пронзительно и страшно закричал раненый пулемётчик — эхо пошло гулять по крышам. Вскочили на монорельс, предоставив ему нести себя куда угодно, после чего выждали момент и спрыгнули на выступавшей части дирижабля, причём Борис в полёте снёс гвардейцу голову, раскрутив крюк. Перескочив на другую сторону, они открыли огонь по автоматчикам, стрелявшим по ним через открытую дверь. Перекрёстная пальба продолжалась около десяти минут — всё это время Борис и Елизавета пытались попасть в солдат из винтовок. Наконец пробились внутрь, пустили по гвардейцам гипноз, и те начали резать друг друга. — Борис, смотри! Там император! В самом деле. Очередной трёхметровый механический император стоит около двигателя. И ведь не подберёшься к нему, чтобы стрелять со спины. Разве что ждать мгновения, когда он развернётся... Не факт. И не разберёшь, что за император — Николай или Александр? Борис прицелился и влепил короткую очередь в сидящего за пулемётом гвардейца. Тот дёрнулся и повалился на пол, словно в него попала молния. Раздался новый залп, окна дирижабля брызнули осколками, а сам он вдруг резко пошёл вниз. — Вырубим двигатель — и эта штука рухнет, — пробормотал Борис, перезаряжаясь найденными Елизаветой патронами. Мгновение, три выстрела, разрывы с бочкой, оружием и ручьём бензина, по которому можно пустить ток и поразить врагов. Елизавета готова открывать: — Какой мне выбрать? — Борис указал на разлитый дизель и, едва тот материализовался, пустил по нему разряд электричества, отчего гвардейцы покрылись треском ослепительных молний, испустили крик и умерли. Ничего сложного, в сущности. Остался один император — по нему нужно палить чем-то крупным, винтовка не сгодится. Гранатомёт какой или ещё что? Елизавета поползла под очередями моторизованного Александра Третьего и сумела подобрать с одного из убитых гвардейцев тот самый гранатомёт. — Борис, лови! — крикнула она и швырнула пушку ему под ноги. Первый залп — Александра, конечно, на куски не разнесло, но он тут же выпустил мощную очередь, от которой Борис едва успел увернуться. Вторая граната попала в мотор, осколками посекла императора. Чёрт, он всё палит и палит, наступая и успевая трещать: — Месть моя, говорит Пророк. За веру! За Отечество! Последняя граната наконец-то поразила его в сердце, а там и до спины недалеко. Александр опрокинулся назад, подломились ноги, повисли перекошенные флаги за спиной, откинулась в агонии и изрыгнула сгусток огня круглая маска, скинувшая свой видимый покров. Наконец-то... Всё стихло. Можно бежать к двигателю дирижабля и вырубить его. Борис покрепче взялся за крюк и с силой принялся бить по исполинскому мотору кручёными лезвиями, бормоча: — За шашлык... — удар. — За Спарту... — удар. — За Ленина... За Сталина! За коммунизм! — окончательный удар и раскрут лезвий вывел мотор из строя, толстенные провода разорвались, полетели искры, и дирижабль накренился. Не удержавшись, Борис упал на бетон, изрешечённый пулями, огляделся — все гвардейцы были мертвы — вскочил и вместе с Елизаветой побежал к аварийному выходу и выпрыгнул наружу. Всё кончено, опасность миновала. Но в какой-то момент за их спиной раздался низкий рёв, напоминающий гневный ропот гиганта, решившего сокрушить планету. Толпа революционеров где-то внизу заревела, прокричав его имя, и прибавила: «Наш герой! Друг и брат народа!», после чего начала дружно скандировать: «Давыдов! Давыдов! Давыдов!», и в этот момент Борис ощутил действительную гордость за себя, которого так восторженно поддержали герои-революционеры — как будто эта благодарность была обращена к человеку, вовсе не имевшему никакого отношения к революции, просто прошедшему сквозь неё, как пуля сквозь лист бумаги. Самодовольно криво улыбаясь, стреляя глазами в небо, блестящее чистотой, слегка красневшееся от солнечного света, окрашенное в странный багряно-фиолетовый оттенок, вызывающий ассоциации с брызгами крови, Борис спрыгнул с монорельса и перевёл дух. Революционеры тут же кинулись к нему, первее всех — Елизавета. — Мы сделали это! — горячо воскликнула она. Слова, казалось, дались ей с некоторым трудом — как ни странно, чувство восторга оказалось сильней испуга. Она повисла у Бориса на шее, повернула его к себе лицом и поцеловала, да так крепко, почти до боли, надломив спёкшиеся от крови губы. — Египетское шило мне в тапок! — прокричал шокированный Слуцкий. Эх, старый солдат, не знает слов любви! Отстали друг от друга и вместе с другими Придворными кинулись к дверям фабрики, куда один из воздушных пиратов уже закладывал взрывчатку. Клубы пара вскоре взвились над входом, разорвав воздух ужасающим грохотом, который заглушил даже рёв толпы. Как говорится, фабрики — рабочим, землю — крестьянам, Ленина на них не хватает... И всё-таки... Что случилось... Почему его объявили героем, погибшим за идею? Понятно, что в том пожаре выжил он один, но... В голове зазвенело. Выжил... Один... Совсем один... Вспомнил жестокий голос пожилой женщины: «Умирать ты будешь один. Без твоих сослуживцев, которые восхитятся твоей отвагой. Без командира, который признает, что ты мучался. Один... Совсем один...» Очнулся и понял, что стоит поодаль от всех. Снова прошлое не даёт сосредоточиться. За него и так заплатил сполна, что ещё нужно? Огляделся по сторонам. Из дверей фабрики шёл дым, выедал глаза, лез в горло, заставляя кашлять. Надо быстрее отсюда уходить. Кричали люди, слышался треск автоматных очередей. Пахло порохом, сгоревшим железом, бензином и кровью — смертью и победой. Мимо прошмыгнула стайка весёлых девушек в зелёных сарафанах и красных шарфах, с алыми обмотками на пушках, игриво помахали на прощание и исчезли в дверях. Интересно, они тоже кричали, смеялись, пели, называли его героем? Да, радостно кричали и бросали вверх цветы, все эти валькирии революции — красивые, пёстрые, здоровые и весёлые, вместе с тем умирающие от любви! А Борис, пожираемый самыми чёрными и самыми мучительными из чувств, видел перед собой только свою смерть, подумал — криво улыбнулся, повернулся и пошёл вперёд. Внезапно снова столкнулся со Слуцким, который резко передёрнул плечами и схватил его за шиворот, на изломе, на последней вспышке сил: — Борька, всё-таки... Какого... Какого хрена ты вообще здесь? Я думал уже прощаться с тобой! — и Борис совершенно не мог представить, каково человеку, хоронящему друга, но встречающего его, живого. — Чекисты — народ суровый, их так легко не убить, — отмахнулся. — А нам нужно вернуться в Зал Героев, чтобы понять, в чём дело. Почему она объявила меня мёртвым. Но сначала небольшой привал. — До утра, Борька... Вечер уже, куды вы попрётесь на ночь глядя? Здесь и приляжем, я в коридоре диванчики видел... Я вас умоляю, проснётесь, перекусите, будет вам завтра еврейское счастье... — Русское бы получить... — процедил в ответ и вместе с Елизаветой пошёл дальше по залитым кровью коридорам.       Проснулись без особых проблем и обнаружили, что за ночь сюда вообще никто не сунулся. Перед перекусом вышел курьёз: Борис с Елизаветой старательно обыскивали кабинеты сотрудников фабрики в поисках съестного, как два последних бездомных. Искали-искали, как вдруг Елизавета наткнулась на коробку шоколада «Эйнемъ», открыла и с ужасом обнаружила там дольки нарезанного ананаса. Это явно была какая-то шутка. Нашли в итоге по куску хлеба с маслом, по остывшей сосиске, и глотнули по пол-кружке чая. Борис, который был готов заточить что-то покрупнее, ведь валялся без сознания четыре дня, припомнил забавную штуку: если в синематографе кто-то начинал есть шоколад, то его слышал весь зал и под этот упоительный хруст расслаблялся ещё лучше. Постепенно у народа даже вошло в моду брать с собой на фильмы шоколад или ещё что-то подобное. А так как поход в синематограф был делом нечастым, да и усиленная физическая нагрузка делали своё дело, то советские люди оставались крепко сложенными и здоровыми. Утренняя дорога теперь не казалась долгой, ведь вперёд гнал чистый концентрированный энтузиазм, стремление к познанию, стремление выяснить истину, истину в самом себе — если это возможно. К этому добавилось острое, жгучее чувство, которого Борис не знал никогда ранее: просто невозможно было представить жизнь без страха. Паника всасывала в себя, словно жуткое вурдалаковое сукровичное пойло. Он чувствовал свою связь с каждым бойцом, узнающим в нём собрата по бою, ощущал кожей, сердцем, стонами и криками окружавшую его людскую рать, капли пота на их лицах и руках, сердцебиение, биение сердца, тяжёлое сопение и даже смрад, который источали их тела, скопившийся в городских сточных канавах, балках и трещинах между домами. Да, было сложно, страх носил некий телесный отпечаток, был неизбежен, мутил разум и требовал немедленного выхода. «Страх витает над всем городом, только у этого страха иное обличье», — пел Вертинский в «Парижских каникулах» — ещё один пример усиленной этим страхом верно выбранной ноты. Или же это не он... Проклятье... Возле сгоревшего дотла Зала Героев не было уже никого, только над камнями поднимались вверх сизые столбы дыма, медленно расплываясь в темноте. Всё теперь выглядело иначе. Ожидание смерти, неуверенность и отчаянье сменились уверенностью, небывалой чёткостью и ясностью рассудка, всепобеждающим вызовом — само бытие торжествующе пело в чистом оперном альте, взращённом советской властью, совершенном и совершающемся в прекрасных пропорциях. Сколько людей действительно пало в этой борьбе? А сколько продержалось на самом деле? Борис совершенно точно знал, что много, не строил никаких версий, просто знал, и всё. Но и эта смутная уверенность означала, конечно, ещё несколько дней или несколько ночей впереди. Нет, смерть, даже если она неминуема, для настоящего мужчины не страшнее небольшой царапины — что такое несколько лишних часов для человека, чья смерть уже предрешена? Ничто. Даже хуже. Меньше, чем ничто. Весь этот чёртов город — большая загадка. Сначала являет из себя белогвардейский штамп, Россию, которую они потеряли. А если спускаться всё ниже по социальной лестнице, бегло держась за гибкие золотые перила, жгущие руки сквозь перчатки, то всё это медленно превращается в застенки царизма. Всё взяли от милой империи, все недостатки. Елизавета, успевшая уже где-то прихватить пару стаканов воздушной пены, протянула один Борису: — Только сейчас я вслушалась и поняла, что у тебя такой выраженный московский говор... — Ну простите! — Борис намеренно смягчил звук «с», шутки ради. Вообще среди революционеров наблюдалось разнообразие: та же Виталина говорила с белорусским налётом, а в речи княжны порою вообще слышалось что-то польское, что Борис ловил с ходу, ведь не понаслышке знал, как говорят поляки. И Елизавета говорила по-московски, но это почти не ощущалось. Лишь редкие проблески мягких согласных и твёрдой «с» в словах на «сь» давали ясно понять, что за акцент. Допили пену и бросили в мусорную корзину. Неподалёку от неё валялся окровавленный гвардеец, бледный, но ещё живой. Как только Борис и Елизавета подошли к нему, то сразу начал хрипеть какие-то проклятия, что-то про ведьминские глаза и колдовские силы. Борис скептически скривился: — Мои ведьминские глаза — последнее, что ты увидишь, — прострелил умирающему голову. Если честно, терпеть не мог типичный лексикон жертвы вроде «Мне очень больно!», «Пожалуйста, не надо!», «Что я вам сделал?» и так далее. Аж выворачивало от него, потому старался заткнуть осуждённого на застенки Лубянки как можно быстрее. Ясно осознавал, что уже к двадцати годам стал жестоким, и не стал ничего менять. Далее прошли без проблем. Залы всей выставки почти полностью сгорели, уцелели только каменные статуи, и витрины с сувенирами. Повсюду мелькали дрожащие края разрывов, в них, перемежаясь помехами, метались в отчаянии люди, убитые здесь, но живые там. Разрушений было много — битый кирпич, разбитые стёкла, покорёженные погорелые двери и перила и такая же покорёженная дотлевающая мебель. Повсюду виднелась копоть. От этого создавался жутковатый искусственный свет, вспыхивали алые губы казнимых в зале Гражданской войны, полыхали раскалённые стволы револьверов. Валялось много дымящихся стреляных гильз. Стоял обычный смрад жареного человеческого мяса, к которому примешивался слабый сладковатый запах гари. Все эти запахи смешивались друг с другом, становились почти неотличимы друг от друга. Просто кошмар — видеть всё такое живое и неживое одновременно, вдыхать дым, смрад сгоревшей плоти и запёкшейся крови. Безумие, бегущее за ними по пятам, раскинув ощипанные крючья-крылья, чтобы схватить их в смертельном объятии, источало смрадное дыхание, страшно трещала кожа, переливался чёрно-багровый мир, дрожали линзы объективов, вздыбливались знамёна. Прошли в тот зал, который тогда первым погиб в огне, едва не похоронив Бориса. Здесь разрывов было гораздо больше, они поглощали целые куски зала, меняя их на грузовые крюки или бочки с боеприпасами, резко исчезавшие при определённом ракурсе взгляда, но продолжавшие существовать. Сквозь эти разрывы виднелись неясные фигуры, когда-то наполнявшие этот зал. Убитые здесь, люди в них продолжали жить. Почему-то с каждым пройденным залом Борис чувствовал себя всё хуже и хуже. Словно кто-то настойчиво пытался пробиться ему в голову, порой он даже слышал собственный окончательно охрипший голос, яростный и жестокий, говоривший надломанно, подпрыгивая на высокий тон: «Прямолинейней по щекам хлестал чужих, чужих и близких... Пожалуй, бог не знал, каково это — его ненавидеть, отрицая, ненавидеть людей до того, чтобы голыми руками оторвать голову. Я был близок к этому, меня остановили. Теперь меня ничто не остановит. Чёртов старик... Слишком долго возился с засовом. И кряхтел, и ворчал... Не смог отворить... И ушёл!»       Один из разрывов, особенно большой, ослепительно рвано сиял во всём этом огненном полумраке. Когда Борис в очередной раз повернулся к этому огромному просвету, он увидел полусидящий на кровавом полу смутный силуэт и протянул к появившейся тени руку. Рука прошла насквозь. Фигура оставалась неподвижной, хотя Борис отчётливо чувствовал её присутствие. Подбежала Елизавета. Борис развернулся к ней: — В этом разрыве будто что-то есть. Откроешь? — Такое ощущение, будто пространство растянулось до такой степени, что разорвалось по-настоящему. Погоди, — она напрягла слух. Потом крикнула, перейдя на фальцет: — Сейчас! Она наклонила голову и сделала уже знакомые ему пассы руками, словно что-то отталкивала от себя. Пространство лопнуло, вспыхнув на миг непонятным светом, отчего Борису на мгновение померещилось, несмотря на фантасмагорическую прозрачность, нечто невероятно реальное. — О боже... — простонала Елизавета, добела бледнея и драматично хватаясь за виски. Он сам, привалившись спиной к стене, лежал неподвижно. Лицо искажено в страшной гримасе агонии. Только спустя мгновение Борис сумел разглядеть, что пронзён насквозь саблей: из живота торчала окровавленная рукоять, а на чёрной рубашке расплывались кровавые потёки и особенно выделялось большое тёмное пятно. Тот же, но по-прежнему изуродован коростой ожогов, потёкшим кровью лбом и осколками стекла в плече. С трудом разжал собственные каменные пальцы. В ладони лежала скомканная записка, испещренная алым. Карандашный почерк на ней был едва различим: видимо, послание писалось в адской спешке и понимании того, что настали последние минуты. «Фицер... Если мы выиграем, отправь это в Москву... Девчонку они не получат... Кто бы они ни были... Может, я всё сделал правильно с тобой и с Гласом, но всё без толку... Анна... Анна... Прости меня...» В глазах помутнело, и Борис натолкнулся лопатками на стену, хватаясь за лоб: — Чёрт... Я вспомнил: мы дрались вместе со Слуцким. Двое против целого отряда... Его подстрелили в самое сердце, и он, умирая, принял меня за врага и пригвоздил к стене. Я, пронзённый насквозь, тоже упал, но ещё недолго жил... Солдаты с победой убрались, а я нацарапал это послание... В голове будто прогремел собственный голос, только какой-то бесцветный и загробный, словно голос из могилы. Что-то страшное, дурное и вместе с тем нелепое почудилось в этой записке. Да и лицо это такое жуткое, исполосованное ожогами и прокопчённое угольным дымом, как не бывает и у бывалого бойца, умирающего от ран. Такой смерти не придумать. Можно даже не додумывать, на кого он похож в посмертии. Ведь покойный, ещё пытаясь встать, дотянулся до засевшего в животе клинка. Наверное, медленно извивался, пытаясь вырвать его обратно, хрипел и кашлял. Но все его усилия пропали даром. И всё-таки не передать того ужаса, который охватил его перед смертью. Это был взгляд человека, перед самым концом оглянувшегося назад — как бы пытаясь запомнить всё. Всё исправимо, кроме одного — ты уже пронзён, ты рухнул на пол, содрогаясь от боли, предсмертных судорог, ужаса и ненависти. И шипишь только: «Мне не нужна... Революция... МНЕ НУЖНА МЕСТЬ!» Не мог оторваться от собственных пустых глаз, от этого зелёного омута. Очевидно, он-но-другой был подготовлен к драке, но победы не желал, ведь знал, что умрёт. Будто сам сейчас испытывал эту агонию: страшная боль, заполняющая собой каждую клетку, медленно вытекающая с кровью жизнь. Пытался выдернуть из раны клинок, но это только больше приближало смерть. В глазах уже темнело, взор наливался кровью, но умирающий всё же сумел изложить свою последнюю волю. В очередной раз почувствовал кровь из носа. Голова трещит... Две памяти в одном мозгу... Оставался только один штрих: вернуть предсмертную записку в кулак и закрыть глаза самому себе, чтобы он наконец спокойно заснул вечным сном. Едва сделал это, как тело пропало, а все увечья впечатались в него, живого двойника. Будто схлопнулся. «Я теперь буду вместо него!» Елизавета молчала, шокированная, не двигаясь и не глядя на него, наверное, даже боялась заговорить. Может быть, она ждала, когда он заговорит сам. Наконец закричала. В голове мутилось, стены сжимались, сливаясь в сплошную непроглядную муть, в которой вместо ясного света сквозь разрывы прорывались пугающие образы, один из которых — он, пронзённый насквозь. Злость расцвела внутри чёрными цветами, впилась в кости отравленными шипами лозы, выматывая душу, обездвиживая тело. Хотелось вырваться наружу, драться, убивать, рвать зубами, ногтями, душить голыми руками. Кто-то чужой, чужой и очень страшный был внутри, делая его таким отчаянным и жестоким. Он оскалился, поднял саблю и направил остриё вниз. Сейчас он должен был увидеть всё это, всё до конца, буквально смакуя детали. — Кажется, я понял, почему она приняла меня за мертвеца. Фицер... Фицер... Я так и думал! — выпалил, не переводя духа. Ненависть внутри так и горела, и он еле держался, храня бесстрастие лица. — Борис, о чём ты? — сквозь туман слышно этот звонкий голосок. — Что с тобой? Где его тело? — Княжна — это Маргарита Фицер, убийца твоей матери! Неужели ты не понимаешь? — такая простая истина далась резко, на хриплом выдохе. — Я понял это раньше вас, — мысли и его, и двойника словно смешивались. — И меня не покидает ощущение, что с ней он тоже расправился, ведь она преградила ему дорогу. Я хотел мести, а не революции, и за то, что она встала на моём пути, прикончил её. Заколол ножницами, например... — хищно оскалился. — Повсюду ложь, ложь, ложь! Стремглав бросился вон, на ходу выхватывая саблю и морщась от боли повсюду. Кровь заливала лицо и тело, слепила глаза. Под черепом только крики: «Избавь меня от мук! Вынь мне шип из сердца!» — Чёртова девчонка... Они тебя заменили! Разве нет? Зачем ты пришла? Зачем ты пришла? Моя вина! Моя! Бежал по сгоревшим коридорам, слыша, как стук маленьких сапожек преследует его. Нужно бежать... Без лидера Придворным не жить... Эту самозванку он устранил, так чистку нужно продолжать... Кто ещё здесь тайный агент белых, кто? Теперь понятно, отчего так спокойно на душе — и аресты, обыски, поиски, слежка — всё с целью подобраться к ней и поставить на место, какая бы ни была вокруг угроза. Ну, верно, боятся заговора. А он — нет. Пусть приходят, пусть покажут себя. Теперь Борис улыбался всем и каждому, пугая ночным туманом, дымным огнём во дворе и пеплом, летящим из окон. Убивать, резать, ломать, калечить, жечь, топить, колоть. Толпа обречённых, вырвавшаяся в улицы, делает любого победителя непобедимым. Их уже было много, этих фанатиков. Сколько ещё будет? Неважно, это уже неважно. Подумаешь, одна идиотка попыталась его остановить. Значит, все они будут обречены. Такая простая мысль успокаивала — а когда последняя дверь на пути осталась позади, Борис снова взвыл от боли, будто самый последний из стаи и мстил тем, кого ненавидел. Чёрта с два, девочка. Не на того напала. У каждого — своя месть. — Прошу, очнись, это не ты! Я должна исправить это! — снова она бежит за ним. Как же она надоела... Всё ярче начинал чувствовать творившееся с ним перед смертью. Мстил явно за кого-то, кого некогда потерял, мстил с надрывом, яростно и зло, прямо до потери пульса, до боли в мозгу. Такое знакомое чувство... Да... Это пьянящее чувство мщения, когда не знаешь за собой ничего, кроме ярости и непреодолимого желания во что бы то ни стало изничтожить врага, убить, разорвать на части. Его снова затрясло — то ли от ненависти, то от болезненного воспоминания о последних минутах. Да так сильно, аж закачало. Слуцкий... Чёртов предатель, пырнул от души! Насквозь, пригвоздил и видел его, держащего лезвие, падающего лицом вниз, медленно-медленно, с хриплым выдохом. «Паук ужалил паука... Убью их... Кого-нибудь... Всех!» — Мой друг убил меня... — прохрипел Борис, бешено оглядываясь по сторонам. Кровь на лице тянула кожу дикой коркой. — Потому что принял тебя за врага... — тихий шёпот, едва не сжёгший ему внутренности. — Тогда почему я живой? — разорвал повисшую секундную тишину. Всё больше подпадал под власть другого себя, тонул в его памяти, не в силах вынырнуть. Убитых щадят, верно... Щадят, ведь они больше не сопротивляются. Бросают, ведь они ничто. Покойников берегут, свалив в яму. Живые им дороже, только если мертвы. Замкнутая цепь, которую не разорвать. Колючая проволока, которой привязали к столбу до кровавых нарывов. И ведь ещё дёргался, рвался на свободу, чем делал себе ещё больнее. — Ты не жив. Не в этом мире. Или это ты в другом мире... Где ты не встретил меня. — Агнец... — несомненно узнал её, ведь столько о ней разговоров было! Грудь мгновенно сковала ярость, вырвавшаяся сквозь зубы ядовитым шипением: — Ах, вот ты как... Заменили тебя на другую! Это же так просто — бери кого угодно! Убью религиозную мразь, убью... Мракобесие нужно вырывать с корнями! Кто этот Пророк? Кто этот мошенник, этот шарлатан? То, что вы видели сегодня, братья и сёстры, было только началом. Захар Комчак услышит наш голос! Его храмы сгорят, а его золотые идолы растают и ручьями потекут по улицам Благодати! — Тише... Это ты в другом мире. Здесь всё иначе. — Где я не смог вернуть тебя? — оскалился: — Не заговаривайся, поповская дочь... — Борис... — она явно не ожидала такой реакции. Тепличное растение, от которого воротит. Ткнул в неё пальцем: — Херня, девчонка. Ты такая херня. Одно твоё присутствие пачкает... — выпалил, чувствуя лёгкий отголосок облегчения. — Кто позарится на тебя, на твоё тело, а тем более на твою... Как она оказалась вплотную к нему, он так и не понял. Щекой ощутил хлёсткий удар прежде, чем успел договорить. Она ударила его? Даже если так, то было не больно. Давно не чувствовал боли, но всё равно неожиданно. В голове что-то гудело и потрескивало, и это мешало сосредоточиться. Но гнев всё ещё закипал в нём. Как она смеет? Как посмела? Кровь из рассечённого лба заливала грудь, залила руки, живот сводило адской резью, все внутренности наждаком прошлись по телу. Вспышка бешенства буквально смела его. Выплюнул жижу, забившую рот, зашипел от боли. — Борис, замолчи! Это не ты, я знаю! — её крик потерялся в нарастающем гуле под скальпом. Удар тела о дерево. Этот шкаф тоже сгорел в пожаре. Пальцы впиваются в плечи, до хруста, до треска. Какого чёрта она позволяет себе? Что эта мелкая крестящаяся тварь решает здесь? Её нужно было пристрелить, ведь она гарант всего этого проклятого города, на ней всё держится! Но рука не поднялась. Во рту появился горький вкус крови. Мысль только о том, чтобы она заткнулась. «Да заткнись ты! Замолчи, стерва! Не смей мне говорить о боге, когда его нет! А теперь можешь сдохнуть! Вот прямо сейчас сдохни, дура, прямо здесь!». Ненависть чистым концентрированным ядом сжигает её маленький храм, выедает гниль, сжирает золото, паутинчато дымится аспидно-чёрной сажей, распускается, пламенея свежей кровью. Удар тела о дерево, о иконостас пополам расколотый. Пальцы впиваются в плечи, до хруста, до треска, глаза выхватывают из тьмы её искажённое лицо. — Какого хера это было, блять? — процедил Борис сквозь зубы, сгорая изнутри от ненависти. Чёртова дрянь ещё осмеливается что-то возражать, сама же хочет подставить вторую щёку! Мазохистка, всем им в застенках боль покажут, за обе щеки отхлестают! — Отпусти... — глаза сужены от ужаса, в них плещется синева... Её синева! Выкрала этот морской блеск, сияние космоса отняла, залила себе в глаза! Бездонная синяя пропасть, мерцающая на дне сердца, словно прозрачно-прозревший разум. Тьма, и больше ничего! — Чёртова фанатичка, отгороженная от мира своими гнилыми убеждениями. Я могу убить тебя и отправиться в Москву, зная, что на десятки крестящихся тварей стало меньше. Скажи спасибо, что я только пытаюсь впечатать тебя в херов шкаф! — с силой саданул по дверце шкафа, отчего гул отдался в ушах разорвавшимся снарядом. — Ненавижу! Ненавижу! — С моей помощью мы вернули тебя к жизни, я взяла тебя из параллельной реальности! Где ты жив... Я не знаю, что у тебя за горе, но мне жаль тебя! Я очень сожалею! Как удар по открытой ране. Если бы не стальная выдержка, упал бы, держа руку на груди, закрываясь и защищаясь. Нет. Так будет ещё хуже. Людей чувство защиты ещё сильнее злит. Ты прячешься, а потом тебя находят и делают ещё больнее. — Тебе жаль... — прохрипел, сплёвывая кровь. — Ты не знаешь, что я пережил. Тешишь себя за счёт снисхождения ко мне, израненному ветерану. Посмотрите, я сочувствую, я сострадаю! Дура. Я привык за одну свою рану наносить тысячи другим, которые это заслужили. И мне их не жаль. Кровь на костяшках голых пальцев. Предательски красная, хотя должна уже почернеть от пороха и копоти. И ведь такая же осталась в подвалах Лубянки, беспощадно пролитая во время допросов особо опасных преступников вроде насильников, маньяков и фанатиков. Ни к чему содержать этих тварей на пожизненном сроке, как это делают либералы, если не будут приносить пользу в лагерях, то идут под расстрел. Убить, перебить их всех! Рядом сияла какая-то расщелина, сквозь которую тоже видно эту комнату. Перехватил пущенную взглядопулю синих глаз девчонки, она уловила эту штуку. Вырвалась из-под его хватки, схватила за руку и уволокла в эту расщелину. Всё вокруг погасло...       ...Кажется, головой о пол приложился. Так и гудит. Что это было... Лиза... Она здесь. На коленках рядом пристроилась, руку ему на спину положила. Проклятье... Кое-как повернул голову: — Я наговорил много лишнего, да? — язык не слушался. — Это был не ты. Он озлоблен, он ненавидит верующих даже сильнее, чем ты. Он угрожал мне, угрожал убить. Но одно я поняла: ты не любишь, когда тебя жалеют. — Никто не любит, на самом деле, — Елизавета помогла ему встать с пола. — Свернули мы лихо. Теперь точно идём на фабрику, искать княжну. Или же... Маргариту... Теперь вполне мог объяснить нарастающее презрение к этой женщине, которое обязательно выплеснет при первой же встрече. Как говорится, я узнал твои тайны, детка! Так работает контрразведка! Гнилая ведь сущность — только корсет расшнуруешь, рвёшь атласные ленты, освобождаешь из тисков рёбра, и вот они — бабочки — копошатся меж них, миновав прочие стадии, бьются в сетях вен. Абсентные галлюцинации творят чудеса, как известно, и от них порою мажет, но это проходит.