Благодать

      На фабрику Борис и Елизавета неслись как угорелые, успевая отстреливаться от гвардейцев. Снова тот же маршрут, пролёт по монорельсам, прежние алые знамёна, льющиеся по стенам домов и мостовым, раззадоривающий визг рикошетов, который становится всё громче… На стены проектором выведено лицо княжны, и её речь полна пылкости: — Комчак говорит, что все наши беды от нас самих. Мол, мы сами во всём виноваты. Говорит, что жаловаться не на что, а если тебе что-то не нравится, ты отступник и грешник... Речь тонет в грохоте выстрелов, но Борис успевает уловить главное: Придворные уже не остановятся. Бежит с Елизаветой рука об руку по каменной лестнице, увитой залитыми кровью жёлтыми розами, где прежде танцевали вальс горожане и где теперь бушует багровая сумятица сражения. Выходят на центральную площадь, украшенную развёрнутыми, как в московском Кремле, алыми флагами. Слева площадь упирается в крепостную стену, над которой развевается вымпел Комчака — имперский. Проходят мимо лавки, из окна которой на них внимательно смотрит дюжий бородатый еврей с набитым соломой тыквенным чубом. Перед лавкой раскинулись цветочные ряды, на которых блестят бутылки шампанского и стаканов, приготовленные к вручению. А речь всё льётся: — Бред какой! Я расскажу вам о грехах. Грех — когда в кране нет воды. Когда ты работаешь по восемнадцать часов в сутки и всё равно не можешь прокормить детей. Грех — когда Комчак спит на перине в роскошном доме, а ты ютишься на соломе... И ведь вернее не скажешь... Сам всё это видел, и не только здесь. Всё детство, как опилками подушка, набито такими грехами… Когда пролетарские дети настолько загнаны, что только и способны на грязную ругань, когда сирот черносотенцы бросают в канаву, обвиняя во всех грехах, именно тогда вдруг выясняется, какие тут покаяния и покаянные речи. Кстати, об атеизме. Многие думают, атеизм — это как эмансипация женщин. Бред. Это когда они знают, какого мужика им любить. Но они точно знают и то, какой он. Вот почему атеистические книжки в сто раз лучше религиозных. Читают их с удовольствием. — Но вот что я вам скажу, братья и сёстры: величайший грех в том, что мы не пытаемся это изменить! — продолжала свой спич эта демоническая женщина. — И дело даже не в нас — в них. Мы здесь просто расходный материал. Бездарный отброс, мусор, летящий в жерло той печи, в которой плавятся ваши грехи. Так о чём же мы тут болтаем? Так нельзя, друзья! Мы должны сплотиться и стать крепкой силой! В едином строю! Именно сейчас! Сейчас… Вот-вот всё покатится к чёрту! У нас просто нет другого выхода, кроме как сплачиваться и сплачивать ряды! Быть гордым коммунистом — но в то же время быть могучим коммунистическим гражданином! Свист пуль, падающих в облачно-белой пене, эти всхлипы агонизирующего металла на лету и журчание хлынувшего из пробитых баков топлива. Опять выверенный и опасный отрезок трассы, те же три висящих на лестничных перилах гвардейца, несколько осыпающихся кирпичей и разнесённая в мясо автоматическая турель. Идиллическая картинка мирной жизни в разрушенном войной городе, да и только… Главное было уже позади, когда вдруг впереди, среди курящихся дымком развалин и торчащих из окон винтовок, показалась неясная красная фигура, размахивающая длинной саблей. Белое поле её рубахи было кроваво-красным, и эта кровь казалась совсем свежей, хотя на самом деле она уже давно высохла на ледяном ветру. Фигура запахнулась, снова покраснев, и бросилась прочь, к титанической громаде фабрики, скрытой за дымной пеленой, смешавшись с наступавшими революционерами. Борис и Елизавета бросились следом, но теперь им приходилось чуть притормаживать, чтобы не врезаться в обезумевшую от ужаса и жажды крови толпу. Добежали до края платформы, где фигура уже готовилась к прыжку на канонёрку. Борис крикнул: — Лиза, беги на фабрику, а я сейчас разберусь! — одним махом оказался на борту. Фигура уже успела скрыться в почти прозрачной рубке, и только теперь удалось её разглядеть. Алая в алом, от алых волос. Пронзила прозрачным взглядом, отшатнулась к стене ломано. — Живой... Неужели... — словно поверить глазам не могла, и Борис согласился с ней: когда отсечённая правая рука внезапно оказывается рядом, возникают определённые вопросы. — Ах ты сукин сын! — щёку обожгла пощёчина. — Я уже похоронила тебя, а ты, гадина, выжил! — княжна сменила настроение и обвила шею Бориса руками. Теперь она уже радикально пьяная, от неё пахнуло полынью. — Никуда тебя не отпущу... Оттолкнул её: — Ты шпионка, буржуйская мразь! Думала устранить меня, чтобы вернуть своё влияние? Не выйдет! Они поверили в меня, ведь ты просто самозванка! Маргарита Фицер... — Маргарита... — хрипло рассмеялась она, после чего оскалилась: — Это я ещё документы сменила. Малгожата Фрыч я! Польская иммигрантка... — Чую, что ещё и еврейка... — Вы, как Гитлер, выискиваете мелочи, чтобы обнаружить еврея... — А как же иначе? Мелочи важны порою... И с кем вы меня сравнили, а... Этот идиот хочет их всех перебить, так это его дело! Только пусть не смеет трогать нас... Знаете, догадаться было нетрудно. Какая недальновидность — прятать собственные записи у себя же дома, — коллеги бы на его месте пощёлкали бы языком в духе «ай-ай-ай, как нехорошо». Такие промахи могли бы заставить его рассмеяться, но сейчас не до смеха. Сколько таких случаев было, когда обвиняемые в сектантстве безбожно выдавали себя в мелочах вроде помады на ноже и отпечатков пальцев. И ведь мотают на ус, ловить всё сложнее, есть среди них умные люди! А эта женщина знала, под каким соусом его обдурить, на что нажать… Борис признал, что допустил много оплошностей, которые его сильно портят как агента, для которого шпионаж является смыслом жизни. А ведь подобная ошибка могла оказаться для него фатальной. Коль уж она начала откровенничать, можно и свою партию начать, а в раскалывании он хорош, как никто другой: — Я не думал, Ваше Высочество, что вы такая эмоциональная особа, вспыльчивая, подозрительная, с непоследовательной натурой. Такого темперамента у людей, кажется, не бывает. Как-то это нехорошо. Должен сказать, вы хорошо сыграли, честное слово, — сказал Борис, всё ещё стараясь не терять самообладания. Улыбнулся хищно. Ей так к лицу кровь… Это значит, надо тянуть, растягивать удовольствие, иначе точно проиграешь. Нельзя терять время. Откуда взяться правде? Анастасия, нет, Маргарита, оперлась спиной о стену рубки, изящно выгнувшись: — Зря ты иронизируешь, агент, я вовсе не притворялась. Я действительно не понимаю, чего ты такой язвительный, — резко перешла в режим дамы в беде, даже слезинка прокатилась: — Если бы я намеревалась убить тебя, мы бы сейчас с тобою не разговаривали, — и добавила уже с какой-то грустью, в её интонации появились нежные ноты:— У меня к тебе всего один вопрос. Что ты нашёл в той девчонке? Враги народа ведь не привлекают, верно? — Не заговаривайте мне зубы, Ваше Высочество, — от такого выпада Борис перешёл в наступление и чувствовал себя, как рыба в воде: пришло время допроса. Можно не спешить, спровоцировать до того, пока сама не откроется. Затем шантаж. И не жаль её, крикнул бы коллегам: смотрите, сколько в ней секса! Так работает контрразведка. — Ты смотришь сурово, ты ждать не привык, — лицо режет бритвенная улыбка. — Намотаю на кулак твою тугую косу, вижу — ты готова к допросу... Резко что-то хрустнуло. Маргарита запрыгнула к нему на колени, встав подошвами лёгких сапог. Уцепилась за выступ потолка рубки. Борис только выдохнул: — У-у, блять... Запрыгнула ты на меня лихо... Любишь пожёстче? — Ещё бы... — оскалилась Маргарита, глядя на него свысока. Ей ли знать, что такое «пожёстче». А ему даже понравилось тогда. — Я тебе это устрою, — толкнулся вперёд, уронив её с себя на пол. Маргарита скривилась, зашипела от боли, и вытащила из-за пояса кинжал. Заколоть решила? Во время допросов обычно не убивают. Достаточно покривившись, заговорила: — Видишь ли... В сиамских близнецах есть доля паразитизма: один держится за счёт другого, качает кровь с его помощью. И я являюсь активным паразитом не за счёт якобы отсутствия собственного сердца и других жизненно важных органов, как нацарапано редактором словаря, а именно потому что ты смотришь в меня, а видишь Анастасию. И больше ничего. В этом твой промах. И за счёт этого я тебя обыграла. Как ни брыкайся, тебя не станет. В отличие от Анастасии Николаевны. Она будет со мной, даже если давно кормит червей у дома Ипатьева. Тяжело иметь дело с такой женщиной, даже если она твёрдо стоит на ногах. Абсент здесь явно гоняют некачественный, раз и его, непьющего, унесло с одной рюмки, и её, опытную, сейчас мажет до вязкого бреда на языке. Пожалуй, немного истерика сейчас к месту, может принести пользу. Прижал её к стене и отнял кинжал, медленно разжав ей пальцы. Пожалуй, немного истерики сейчас к месту, может принести пользу. Прижал её к стене и отнял кинжал, медленно разжав ей пальцы. — А это я конфискую, как оружие покушения на сотрудника госбезопасности, — холодно сказал Борис и заткнул кинжал за кушак косоворотки. — Тебе не покажется забавным, милая, если между нами произойдёт любовная сцена? — вкрадчиво добавил, хотя по глазам видел — не согласна. Посмотрела затравленно. Ну да. Любовь… Наверное, тоже пройдёт. Коснулся её плеча, провёл большим пальцем по щеке. Сработало. «Умница», — прошептал на ухо. Ух, сколько таких сцен у коллег повидал, когда особо рьяные контры под венец едут. Но тут другой случай. Её удалось обезоружить, но был риск, конечно, мог бы и убить, времени ведь хватает, он никогда не спешит. Почувствовал холодный металл у виска. Дуло пистолета... О-о... Никогда без её разрешения... — А теперь, цепной пёс, когда я вырвала тебе зубы, кусайся, если можешь. И ещё: обо всём Финягин сознался, и о том, что тебя знает, сознался. Под мушкой у лба сынишки, — спокойно добавила, явно подражая кому-то. Глаза её сверкнули иронией и немного хитринкой. Чертовка, да и только. Ночной кошмар. Дьяволица. Почти ведьма. Отдал себе справедливость: хорошо справлялся со своей ролью, горел под пальцами этой женщины, её любовь обескровила ему руки. Так пусть знает: она лишь сбой в его трезвости. Лишь сбой в его трезвости. — Какая же ты падла... — оскалился Борис с презрением. Канонёрка между тем стояла у края платформы, примыкавшей к главному зданию фабрики. Маргарита резко выбежала наружу и скрылась в неизвестности. Борис кинулся за ней, не тратя времени на проклятия. Перед тем как спрыгнуть на мостовую, убедился: кинжал в руке.       По дороге к главному зданию Борис успел наткнуться на Елизавету, бежавшую в ту же сторону. успел её перехватить. Узнал об окончательном наступлении революционеров и полном захвате фабрики. Осталось совсем немного. Стремглав побежали вперёд, стараясь держать связь друг с другом. Вот она, золотая одноэтажная башенка с острой черепичной крышей, окружённая паутиной фабричных труб. Под крышей бьются огромные часы, чьи шестерёнки видны за стеклом. Откуда-то повеяло жутким холодом. Волнистые дымы, уходя вверх, образовывали некое подобие купола. Это, понял Борис, жерло, куда выходит главный трубопровод. По нему поступает горячий воздух из печей, соединяющих каждый цех в общей системе. Всё, буквально всё находится здесь. Он ведь и сам видел, с чем работали большевики — над горами чёрных обугленных обрезков и множеством человеческих и лошадиных трупов. Тогда можно было понять их ненависть ко всем остальным. Поднялись по лестнице. За стеклом стоял Финягин с сыном, под мушкой у Маргариты. Завидев Бориса, он воскликнул: — Мюльгаут... Кого я вижу... Прошу, уговори эту женщину! Она хочет прикончить меня! Прошу, я сделаю всё, что ты хочешь! — Вы меня с кем-то спутали. Дважды, — отчеканил Борис холодно. — Нет! Нет-нет! Нет! — последовал выстрел. Финягин упал, оросив стекло кровью, которой лже-княжна не преминула заклеймить себе лицо. — Убейте самозванца. Тело сожгите, — отрезала она, убийственным взглядом прожигая Бориса сквозь стекло. — Признайте, что проиграли, агент Мюльгаут. Я скажу точно: вы проиграли. На него и Елизавету кинулся отряд революционеров, и они едва успели выставить оружие вперёд. Биться против бывших союзников — и во сне такого не увидишь! Но Борис не собирался ждать. Одна пуля разнесла приклад винтовки, а вторая выбила из рук революционера браунинг. Третьего раза не потребовалось — во вражеском отряде началось замешательство, и все винтовки разом опустились. Потом противник пошёл в атаку, и началась рукопашная. Усилители очень помогали: огнём, током и гипнозом вдвоём косили всех, кто оказывался у них на пути. Из-за угла выбежал ещё один отряд заговорщиков, но Елизавета и Борис расстреляли его до того, как он успел сделать хотя бы один выстрел. Как назло, заряд кончился. Пришлось биться саблей, а Елизавета кинулась прочь в поисках патронов. Дальше, однако, всё пошло не так гладко, и один из отрядов революционеров с криками «Расея, мать твою!» кинулся в бой, размахивая саблями и пиками. — Я что-нибудь найду! — крикнула Елизавета, стараясь держаться на достаточном расстоянии от противника. — Вернусь! Обещаю! Борис бился на изломе, до испарины, до дрожи в руках и шипения в горле, но, хотя несколько раз рубанул противника с размаху, сумел лишь прорубить врагу плечо и с размаху вогнать саблю в живот. Кровь фонтаном брызнула ему в лицо и залила оба глаза. Борис зарычал от бессильной ярости и прижал ладони к кровоточащему лицу. Когда он отнял руки, то увидел на них не красную, как раньше, а чёрную кровь — но это уже не имело значения. Впереди лежало поле боя, усеянное изуродованными телами революционеров и растерзанными лошадьми. Раздался резкий и сухой залп, и сразу за ним второй. Борис услышал звон бьющегося стекла и быстро сориентировался: это сыпались стёкла из разбитых окон верхнего этажа трактира «Упрямецъ», откуда несколько минут назад стреляли по мятежникам. Со всех сторон донёсся нарастающий топот, и из клубов дыма показались новые всадники. Вдруг услышал: — Дробовик, Борис! Лови! — вот так вовремя! Борис подхватил ружьё и привычно прицелился, ожидая выстрелов с левого фланга. Но тот оказался занят. Послышались крики, быстро переросшие в сдавленный, всхлипывающий вой, и снова застучали выстрелы. Наконец вволю постреляв по бывшим союзникам, Борис и Елизавета снова обратились к Маргарите, теперь державшей на височной мушке сына Финягина, мальчишку лет десяти, не старше. Эта безумная женщина была совершенно разъярена, с её лица не сходила гримаса ярости, усиленная кровавыми потёками, — она в самом деле походила на ведьму из готического романа, хорошо вписывающегося в свою эпоху. Елизавета отчаянно вскричала: — Она же убьёт ребёнка! Борис, мы должны что-то сделать! — этот вопль был полон такой безнадёжной мольбы, что Борис с трудом удержался, чтобы не отшвырнуть разряженное ружьё в сторону. Прокрались к другой стене, где располагалась вентиляционная шахта, и Борис помог Елизавете пробраться туда, подставив руки для опоры, после чего постучал по стеклу окровавленным кулаком: — Фицер! Вот этого ты хотела? Вот этого добивалась? Да? — и он изо всех сил саданул по стеклу ногой. Удар прозвучал как выстрел, и она развернулась к нему, дико сверкая глазами, а юный Финягин, испугавшись, что сейчас женщина и впрямь выстрелит, зажмурился. — Обскуранты живучи как сорняки! Сегодня срежешь — завтра вырастут! Нужно вырывать их с корнем! — голос её стал громким и пронзительным, как звук гонга, словно безумие уже давно её охватило, и теперь, в вихре поднявшейся ненависти, она казалась куда страшнее, чем была на самом деле. — Люди, потомки осликов и рабов, вы должны прекратить это немедленно, а не ждать, пока вас всех размажут по стенкам! Борис ударом приклада выбил стекло и шагнул внутрь комнаты: — Отпусти ребёнка, Фицер! Он ничего тебе не сделал! Вспомни своего сына! Что он тебе сказал бы? — Ничего не сказал бы! Только бы стрелял, и всё! — выпучив глаза, гаркнула Маргарита, но вдруг резко замерла, и глаза её потускнели. Она опустила браунинг и как-то вся обмякла, словно через неё пропустили разряд электрического тока. Плечи её опустились, и она по-прежнему держала в руке заряженный пистолет, словно забыв, что недавно пыталась выстрелить. После чего отчаянно схватилась за грудь свободной рукой и забормотала: — Дети... Все как один... Тот же ужас в глазах... Они все это видели... Для них это был самый страшный миг в их жизни. Их резали, и топили, и сжигали заживо, а они только кричали... Андре... О, матка бозка Ченстоховска! — сорвалась на крик. Захлёбывалась горлом, воем самки, потерявшей детёныша. И ничего он не чувствовал: ни сочувствия, ни жалости — а только всё возрастающую муку, которая разрывала ему грудь, как раскалённая добела проволока. И только не давал себе сойти с ума — потому что, если дать себе право безумствовать, всё кончится либо полным безумием, либо — ничем. Крикнул ей, совершенно раздавленной: — Что он бы сделал, узнав, что его мать — убийца? Как бы он смотрел тебе в глаза! И что стало бы с ним? Его бы казнили? Тебя бы тоже? Если бы он знал? — Ничего бы он не сделал! — зло и гневно ответила она. — Он бы ничего не узнал, потому что мы никогда не рассказываем людям, что мы убийцы. Потому что его мать убила их первой... Подняв пистолет, Борис направил его на Маргариту, но его палец на курке разжался — и больше ничего не случилось, потому что нажать на курок он не успел. Маргарита вдруг как-то неестественно скорчилась и захрипела, с силой вцепилась Борису в плечи, изо всех сил дёрнула его к себе, навалилась на него и прижала своим телом к холодной стене; у неё вырвался гортанный вскрик, и она выпустила из рук браунинг и мальчишку из-под прицела, вся выгнувшись назад, как струна, и забилась в судорогах на полу. За её спиной он увидел окровавленную и шокированную Елизавету, держащую в руках острые ножницы. Она вонзила их в тело Маргариты, прежде чем та успела опомниться. Борис почувствовал, как его руки наливаются кровью, в ушах шумит, а рассудок проясняется. Постарался зажать рану. — Какого чёрта это было? — разгневанно гаркнул ей, отчего она вздрогнула и лишь сильнее сжала роковое орудие. — Похоже, это семейное... — прошептала едва слышно. — Так и знала... — прохрипела Маргарита, теперь тоже пытавшаяся зажать рану в боку. — Шпионка Комчака... Втёрлась к нам в доверие... Давай, Лжепророк, закончи дело! — сорвалась на крик. — Уходим отсюда. Ей нужна помощь! А ты... С тобой мы ещё побеседуем. Борис, не теряя времени, расстегнул на Маргарите рубашку, и увидел, что крестик с крохотным изображением Спасителя сиротливо висит у неё на шее, прижатый корсетом, как жалкая брошка. Как мог, разорвал её и наспех перемотал рану, края которой разошлись, словно края разорвавшейся картонки. Под рёбрами плескалась злоба, ненависть и какая-то ледяная, совершенно нечеловеческая решительность. «Девчонка предала вас обоих!» — пришёл в голову глумливый мыслеобраз, и он понял, что та самая безымянная сущность, чьё присутствие угадывалось в каждом шорохе, металась сейчас внутри и дрожала от ярости. Унёс раненую княжну максимально быстро, убегая со всех ног, Елизавета едва за ним поспевала. Что она натворила, дура? Что будет теперь с ними всеми, спрашивал себя Борис, вспоминая насмешливые глаза Маргариты и её безмятежный, светлый взгляд. А она только смеялась под его веками. Лжепророк, Лжепророк... Как она посмела? Теперь и он ей не доверял... В другое время он бы казнил бы эту девчонку на месте, а сейчас просто не до того. Но не могло же всё выйти само собой? Даже сейчас в его затуманенном мозгу возникали и исчезали какие-то туманные фигуры, которые шептали невнятные слова и беззвучно взмахивали руками.       Уже в другом крыле фабрики, где разместились Придворные, Борис передал раненую Маргариту в руки супругов Мосальских. Решил для себя твёрдо, что тайну этой женщины будут держать при себе только двое: он и Елизавета. Она так и держалась рядом с ним, лицо и руки, рубашка и штаны перепачканы кровью. Печатью смерти отмечена, и её эта печать уродует, кривит беззаветно, как потрескавшееся зеркало режет-полосует отражение. Неправильно, неестественно, но ничего не изменить! Вот и она это видела – и шла за ним чуть ли не как арестант за конвоиром, только бледная и немая. Лишённая невинности, контрастно-опороченная, вечно кровоточащая на изломе. Он-то с кровью сросся, она его определяет, с оружием ему не расстаться. И ведь дёрнуло его лишить её невинности... Хотя вся революция и есть одно большое лишение. Только ты видишь кровь и смерть, и это уже как пинок в живот, сразу тебя сбивает в кровавый сугроб, а потом им мало, всё чужие руки тянут тебя под себя, вцепляются в плечи, впиваются в губы, бьют по лицу, душат. Кровавый и немой озноб. Наблюдал, как промывают и перевязывают рану, и в носу стоял дикий смрад карболки. Раненая постоянно стонала, что-то бормотала, молилась... В комнате разливали аромат увядания жёлтые розы, венки из увядающих роз, свитые из переплетённых листьев, искрился фарфор и хрусталь, ярилась медь, блестел лак. Нечто похожее наблюдал и у себя, в двадцатых, когда утаивал слёзы в сигаретном дыму. Едва не пришла Морфия — муза увядания и декаданса, черновекая певица скорбного лада, которая появляется в моменты помутнения рассудка и компонует боль в метафоры, вынуждая истекать кровью, желанием и тоской посреди пустующей комнаты. Сейчас её присутствие вполне очевидно — лже-княжна сама призывала её, и, призывая, говорила: «всё будет так, как я велю! Всё будет так, как я задумала сначала!». И отчего-то её совсем не жаль, напротив, кажется, из-за этого получаются такие шедевры декаданса. Вот только они не плачут, пока Муза не наложит на их лики грим, подкрасит им рты и подведёт глаза. Их полные слёз и изнеможения глаза будут жить отдельной жизнью, даже когда морфий станет как наркотик, основной путь к которому для них уже проложен — через смерть. Всё это Борис видел уже много раз, знал, чем может закончиться. — Не вышло... Не сумела... — прохрипела бинтуемая госпожой Мосальской Анастасия, — Некрещёная кровью... Вышел из комнаты вместе с Елизаветой, в соседнюю, где она попыталась оправдаться: — Я всего лишь хотела защитить ребёнка... — жалкая потуга. Мерзко. — Уже нет дела, чего ты хотела, — процедил в ответ, будто рубил. — Ты причинила вред. Вред близкому тебе человеку. Представь: если бы я держал пистолет, ударила бы ты меня ножницами? — без ответа. — Молчишь? Молчи дальше. Вы, религиозные люди, всегда молчите, когда вас тычут носом в вашу же грязь. — Мне теперь каяться? — в глазах вода. — Хочешь — кайся, хочешь — нет. Мне плевать, — как приговор подписал. Из-за стены слышались стоны: — Сынку... Я ж тебе кохам... Андре... Эти рыжики... Зачем... Зачем... Она слишком слабая... Зашли снова, и теперь в комнате стояло несколько Придворных и воздушных пиратов. Они бурно переговаривались, как вдруг Слуцкий резко указал на Елизавету раскрытой ладонью: — А почему ТЫ вся в крови? — Я стояла рядом... — та снова попыталась оправдаться. Не стоит, Лиз, ты не умеешь. — А этот негодяй, ранивший её? Кто он? — старый вояка продолжал допытываться. — Палач-любитель, — резко вмешался Борис. — Этот подлец неплохо владеет кинжалом. — Ты видела лицо убийцы? Елизавета лгала на ходу, и очевидных признаков лжи вроде прыгающих мелкой дрожью рук никто не заметил, наверняка списав на волнение: — Он был в маске... — Ты же стояла рядом! — Я видела только бороду... Рыжую бороду человека без возраста... — Ах, как досадно, что мы не выследили его! Ладно, не буду говорить за всех. Того, о ком мы говорим, не так легко выследить, — Борис незаметно сделал Елизавете угрожающий знак: — Нам предстоит небольшая прогулка. — Твоё несчастье, Борька, просто смешно! — Слуцкий швырнул пиратский нож в стену. — Что ты хочешь этим сказать? — Борис искренне недоумевал. — Хочу сказать, что любовь — это такая игра, в которой выигравшему достаётся смерть! — ага, даже если любовь ограничивается обычной постелью. Взрослые люди, хочется сбросить напряжение, а на фоне общей приверженности идеям и сблизились. Борис твёрдо намеревался наконец-то уйти, ведь революционеры добились своего. На фабрике они одержали победу, так пусть двигаются дальше. А о задании забывать не следует. Передашь девчонку, и тебе будет дан шанс! Пока поспешно уходили прочь по коридору, наконец выразил своё негодование: — Лиз, ты была близка к тому, чтобы обезглавить к херам нашу революцию. Молчунья. Неужто догмы в тебе сидят слишком прочно? Елизавета только всхлипнула и кинулась к проёму, ведущему в салон припаркованного снаружи дирижабля, после чего заперлась там. Борис в два счёта нагнал её и грубо постучал в дверь: — Ну и что ты там делаешь? — нет ответа. Снова постучал: — Я знаю, каково это, поверь. Огляделся. Неужели это пришвартовалась «Благодетельница»? В самом деле, на носу корабля воздвигнута бронзовая скульптура госпожи Комчак, на манер русалки впереди старых фрегатов. Да и в самой скульптуре таилась русалочья мечтательность, некая зыбкая заворожённость красоты женского тела, нечто эфирно-крылатое, чарующее, зовущее… Наверняка она была бледная, со слипшимися ресницами, и на неё взирали с той полной безнаказанностью, что даруется в сновидениях, пусть даже не слишком целомудренных. Лицо совершенно точно — слабый-слабый раствор Веры Холодной, но никаких густых теней на веках, чёрной помады. Только аскеза и истощение. Борис перенастроил координаты на рычагах управления. Сорок восемь по северной широте и два по восточной долготе. Главное, чтобы она опять его по лбу не огрела, а то точно отрубит надолго. За спиной услышал скрип двери. Обернулся.       Надо же... Причесалась. Кое-как заколола волосы серебристой заколкой с ласточкой. Никакого армейского ёжика. У самого была такая, только совсем не после службы. Словно ножницами заколол своего внутреннего ребёнка, изуродованного красноармейца, сказав себе: Вон отсюда, теперь здесь главенствует чекист, только он может выжить здесь, проливая кровь. Или же заколол его из стремления спасти? И платье сменила. То, синее, которое он видел на портрете госпожи Комчак и на скульптуре, пусть и отлитое в бронзе. Только теперь увидел это платье вживую. Длинное, больше напоминающее юбку с очень высокой корсетовидной белой талией, с белой, отороченной чёрной вышивкой рубашкой, закрывающей шею строгим воротником, и курткой с пышными рукавами, похожей на болеро. Про брошку с серебряной ласточкой не забыла, приколола на воротник. Ей, оказывается, так идёт синий. Именно такой оттенок, глубоководный, даже с подводными переливами, причудливо сочетаясь с бледностью лица, вливаясь в синеву глаз. Борис впервые видел её такой красивой. И он почему-то ощутил смутную тревогу, словно через её душу проходил невидимый луч, падая на него, на душу израненного офицера, подчёркивая, помимо всего прочего, его физические изъяны. Изъяны-то можно скрыть, ведь в общей фигуре они не читаются, а то, что тебя видят насквозь, пугает до безумия. — Елизавета! — был совершенно поражён тому, как она переменилась. Будто стала взрослее на несколько лет. В фосфоресцирующих глазах теперь непоколебимая решимость. — Было только это, — безучастно проговорила она, словно не осознавая происходящего. — Скажи, как это сделать? — Что? — Забыть... — посмотрела на свои руки. Белые, тонкие, худые. — Как ты смываешь с себя всё, что натворил? — Никак. Я живу с этим, — только и смог сказать. Искусно изобразил гложущую ненависть к себе. Пусть она не пытается задеть чувствительную струну в его душе, ведь все они оборваны. Хоть и говорят, нет лжи во благо, всё равно нельзя злословить о самом дорогом. Тем более о прошедшем. Подумалось, глядя в сосредоточенное лицо Елизаветы, про себя: а ведь она сама решила взять ножницы. Это был её выбор, её ответственность. За всё надо платить. Так пусть платит своей невинностью. Дважды. Она, по крайней мере, знает, за что. Подняла на Бориса немигающие глаза. Взволнованно спросила: — Неужели? Неужели тебя не гложет совесть? Его глаза чуть затуманились. Он искал ответ. Страшный ответ, он должен быть ужасен, раз она спрашивает. Елизавета, медленно переступая в переливах синего бархата, коснулась рукой рычага управления: — Настал момент истины: Москва или Париж? Не успел Борис ответить, как послышались жутко знакомые шесть нот, и мимо пронёсся исполинский силуэт Певчей Птицы. Елизавета мгновенно запаниковала, запротестовала и принялась лихорадочно шарить по панели управления. пытаясь привести в движение рычаги и кнопки. Борис даже не пытался её урезонить, а сам выругался: — Твою Маркс! Быстрее, надо как-то разогнать это корыто! Ух, бляха-муха... Шарили по панели теперь вдвоём. Руки дрожали. Борис дёргал рычаги на себя, надеясь, что это хоть как-то поправит положение, но ничего не помогало. По-прежнему раздавались шесть гудков, били по мозгам, становясь громче и громче, пока не слились в один непрерывный рёв, поглотивший все остальные звуки, сменившийся резким визгом тормозов, сильным рывком — и оглушительным лязгом металла. — Здесь должен быть здесь какой-нибудь ускоритель или вроде того! — Елизавета в панике оглядывалась, и Борис вспылил: — А ты знаешь, как он выглядит? Вдруг в стекло с размаху, с адским воплем врезалась Птица. Сверкнули рыжие глаза, раскололось стекло паутиной трещин, всё вокруг перевернулось, будто корабль опрокинулся набок, а потом стало резко наклоняться — послышался хруст рвущегося металла, раздался непонятный лязг. Корпус заходил ходуном, но выдержал — Птица била со всей дури огромной механической ручищей, закружились в воздухе вырванные из обшивки клочья. В следующее мгновение Борис почувствовал, будто его рванули на месте, вздёрнули на два метра вверх и со страшной силой приложили о спинку кресла. Елизавету тоже подбросило, и она с силой стукнулась о пол. От удара под веками полыхнуло красно-чёрным, а в следующий миг что-то неуловимо быстрое и твёрдое врезалось ему в затылок. Спинка кресла врезалась в лоб, хрустнули рёбра, в глазах на мгновение потемнело, перед глазами промелькнула пульсирующая багровая полоса, послышались какие-то жалобные скрипы, шелест и треск — и наступила полная темнота.