Благодать

      Как же раскалывается голова... Всё болит, словно размозжили в кровавое месиво. Борис кое-как открыл глаза и увидел, что разбитый дирижабль упал полубоком на низенькие лавки и снёс их. Всё в салоне перевёрнуто, диван стоит на треснувших окнах. Елизавета, лежавшая рядом сине-белым пятном, тоже потихоньку начала подниматься. На виске у неё чернел синяк. Знакомые голоса снаружи: — Не та. Нет-нет. — Нота верная. — Это «ми», Роза. — Это «ля», Рихард. Снова эти рыжики... Борис осторожно поднялся, опираясь на стекло, и раздражённо пробормотал: — Действительно, «ля»... Через букву «б», — осенило: — Они сейчас наиграют эту мелодию... Елизавета окончательно пришла в себя и отчаянно начала выламывать дверь наружу: — Стойте! Вы не понимаете, что делаете! Остановитесь! — наконец открыла и прыгнула вниз. — Стоять, немчура! — гаркнул Борис, спрыгивая на мостовую, закованную в плен высокой стены с арочной выбоиной. Плащ предательски путался в ногах. Подбежали к близнецам, спокойно игравшим на фортепьяно. Инструмент стоял прямо в арочном каменном пролёте, Розалия держала руки на клавишах, Рихард безуспешно пытался надиктовать ей ноты. Елизавета взмолилась: — Она сейчас прилетит! Тётушка Роза, остановитесь, умоляю! — Ноты верные, — отчеканил Рихард. — А инструмент — нет, — подхватила Розалия. — Она хочет и то, и другое. — Но если знаешь, как ей петь... — Она доставит тебя куда хочешь, — Рихард протянул Борису карточку. На ней схематично изображалась голова статуи, внутри которой располагался встроенный механизм с флейтой. — Значит, Комчак играет ей эти мелодии... А есть другие, чтобы она отстала? — Борис убрал карточку в карман жилета. — Спроси об этом самого маэстро, — Рихард не отрывал взгляда от клавиш фортепьяно, но при этом сказал: — Лизхен, ты настоящая wunderschön! — Очень красивая, — перевела Розалия и повернулась к Елизавете: — Прости его, Лизхен, он никак не отучится от акцента. Bitte, Рихард, bitte. Агент Мюльгаут отклонился от курса. — Срочно определить новую траекторию. Снова они о чём-то своём. И снова это имя. Рихард деликатно пропустил Бориса и Елизавету в арку, а сам снова встал у инструмента. Борис криво усмехнулся и увлёк Елизавету за собой, в сторону огромного, парящего в облаках модернового особняка, вокруг которого сгустились сверкающие отблесками молний грозовые тучи. Особняк действительно был огромен, являл собою средоточие надменности и непреклонности, производил жуткое, тягостное впечатление. Судя по всему, это дом Комчака. Если нужно найти его, то начинать лучше отсюда.       Вокруг не было видно никого, кроме спускавшихся по лестнице, торопливых паникующих прохожих. Одеты они были совсем иначе, нежели те, которых Борис видел на прежних улицах. Отъявленные буржуи в цилиндрах, крахмальных галстуках и жакетах, с тросточками в руках; мистически настроенные барышни в кружевных шалях; бодрые, сыто улыбающиеся подростки в куртках с меховым воротом — все они тревожно поглядывали по сторонам, но в общей массе попадались и вполне обычные люди. Многие из них, правда, выглядели совсем уж жутковато — в чёрных костюмах, накрахмаленных рубашках, бабочках, начищенных до неправдоподобного блеска ботинках. Декаденты, однако. Весь их гротескный внешний антураж навевал мысль о чём-то непристойном, на самом деле пустом и липком, вроде язвы или гнойника на теле. — Придворные идут! — прокричал голос на парящей у платформы барже. — Нужно уходить! Прохожие толпились у самого края, а самые смелые уже прыгали на баржу. Они уже внизу, рухнули в наспех выстроенный среди облаков раёк, вместо бога не нашли ничего. Елизавета остановилась, платье колыхнулось синей волной, взяла Бориса рукой с обрубленным мизинцем: — Куда они идут? — Туда, где нет «Гласа Царевны», — хмыкнул он в ответ. Небеса обратятся огнём и пеплом, если она отстранится, если он умножит ложь тысячекратно, одарит её всей болью, на какую способен. Жаляще лопается перчатка, под ней руки в крови, красноречиво напоминая о его подлинной роли. Уводит её куда подальше, лишь бы не слышала истерических, раздирающих горло женских криков: — Я не смогу, нет, не смогу! Мне страшно! Милый, не надо! Не заставляй меня! Я не могу это сделать, не могу! Прости меня! Я люблю тебя, но я не могу этого сделать! Красивый нервный профиль. Следит, как тень, не исчезая. Чувствовал спиной, как синий взгляд его пронзает. Был уверен, что чувствует. Но не оглядывался. Невыносимо. В крови красный яд разливается, горькая сладость волнами литься начинает. Ничего не мог с собою сделать. — Баржа загружена по полной! Отходим, отдать концы! Раздался пронзительный крик мужчины. Словно тень стояла, тень, как дитя, рыдала. Борис на бегу обернулся и на миг пересёкся с ним взглядом, вспышкой сверкнувшим. Пустота в его душе вдруг наполнилась этим криком, странным и непонятным. Он не понимал, что происходит, и от этого ещё острее чувствовал боль. Сознание впало в транс — ноги сами несли прочь. «С тобой позабыл я всё на свете! Как вернуть теперь тебя, кто ответит?» — восклицал отчаянно-беззвучно и с каждым шагом всё выше летел. Крик отдалился, потом почти затих, окончательно стих, оставив по себе лишь взмокшие слипшиеся ресницы. Из глаз того горожанина брызнули слёзы, и он только кричал: — Анна-Аннушка, родная, любимая! Анна-Аннушка, сердечко ранимое! Борис всё бежал, давно выпустив руку Елизаветы, бежал прочь, изгоняя из памяти ужасную сцену, которой не видел. Пытался что-то крикнуть, чуть горло не надрывая, как вдруг понял: его не услышат. Далеко позади остались всхлипывающие, жалующиеся и проклинающие друг друга женщины. Над огромной платформой разливалась чёрная тишина. И на мгновение показалось ему, будто он всё ещё слышит далёкий шум мотора, стихающий до еле слышного треска. Обернулся: силуэт баржи стал почти прозрачным, по нему скользили золотистые блики заката, контуры были нечёткими, размытыми. Ещё миг — и всё исчезло. Или позже, или раньше — не понять, ведь воспоминания всё так же путаются, в одно неразборчивое плавятся, только успевай к носу манжету прикладывать — мелькает сине-белым лоскутом перед глазами, тянется к его лицу, четыре живых касания, одно металлическое, и спрашивает, мокрым стрелам выпаленных ресниц не доверяя: — Что с тобой? — а на его ладонь уже ладонь Елизаветина ложится, тёплой, мягкой волной. Пока Елизавета вперёд рукой указывает — Борис то в одну, то другую сторону голову поворачивает — уже вечер, темнеет, а он всё стоит, не в силах стереть тот страшный крик. Руки сами собой к ней тянутся, пальцы на её плечах в причудливой вязи завитков скользят. — Ничего не говори, — просит хрипло-сорванно, накрывая её ладонь своей. — Не знаю, чего я вдруг… — а сам мог бы крикнуть, будь более открытым: «Лиза, я с ума сойду. Мне надо побыть одному, понимаешь? Я… я никогда так не мучился. Так плохо. Может, пройдёт? Завтра будет легче… Но завтра уже не будет...». Пошли дальше, чуть друг от друга поодаль, минуя арку с витиеватой надписью «ПОРТ ПРОЦВЕТАНИЯ», под огромным небосводом величаво стоящую. Навстречу, вальяжно обмахиваясь веером, прошла длинная дама в чёрном бархате, кружевах и черепаховых серьгах, несколько секунд Борис с ней взглядом пересёкся, пока не отошла. Походкой немолодой, усталой и отстранённой. Шуршит шёлк платья — сзади, шелестит листва — справа. Скоро они подошли к безлюдному перекрёстку, где Елизавета повернула направо, вниз по улице пошла, к ярко освещённому пятну двери одного из домов, в которой поблёскивал свежей медью замок. Почему бы не срезать путь... — Лиза, сможешь открыть этот замок? — бросил ей, подбежавшей опасно близко. — Уже, — вытащила из волос серебристую ласточку. Задумался: — Почему Птица летит на звук этой мелодии?.. — Так было всегда. В детстве я очень радовался, когда слышал эти ноты, — похоже, ей привычнее говорить о своём детстве в мужском роде. Борис не стал её поправлять. — Радовалась? — После того, как господин и госпожа Лютерман исчезли, у меня больше не было никого. Птица приносила книги, религиозные, чаще всего. Еду я искала сама. Башня была заброшена, я голодала, поэтому ты меня видел такой доходягой. Этими книгами я топила себе печку, потом молилась... — Только Сифон работал... — Да. Он работал всегда. Пару раз я вылезал через окно по верёвке из простыни, но всегда возвращался, ведь боялся сорваться. Ряса монаха, по крайней мере, согревала хорошо. А Птица... Пристроила голову у окна и: курлык-курлык, курлык-курлык... Прежде я считал её другом, который летает вокруг и охраняет меня от врагов... Но потом я вырос и возненавидел её. Она была моей тюремщицей. А потом госпожа Лютерман внезапно появилась в моей комнате... Помню, это было года три назад. Она держала то голубое платье, которое я надела, когда встретила тебя. Она открыла мне правду обо мне. Я не понимал... Не понимала. Птица — просто зверушка Комчака... Как и я... Открыто, — замок падучей звездой упал на пол. Зал залит кровью и усеян телами. На грубо сколоченной доске под жутко начертанной угрозой отрезанные головы прибиты. Повсюду лужи крови, особенно много на середине зала, ближе к перилам, дальше от них — тоненькая линия ползёт. Тела под доской в кучу свалены, штабелями, как дрова в поленнице. Вот один лежит на спине, раскинув руки и ноги, вот другой на боку, с короткой чёрной бородкой и хитрым взглядом, третий на животе, со свёрнутой набок головой. Многие лица разбиты и обезображены так, словно удар тупым предметом — хоть ногой, хоть кулаком — всех их превратил в подобие скукожившихся восковых кукол. Некоторые тела обезличены — лежат в неестественных позах или даже бесформенными грудами, зато почти не тронуты. «СКАЖИ, ПРОРОК, ТЫ ВИДИШЬ, ЧТО МЫ ИДЁМ?» Под головами указаны имена: некто Марлов, некто Салтыковский, Финягин, Огнев. Последнее имя не несло за собой головы: Комчак. Елизавета с ужасом глядела на доску. Видимо, ей не по себе от того, что отца могут сюда приколотить. — Что же это... Маргарита была ничуть не лучше Комчака... — Когда у людей вскипает кровь, её не так просто остудить, — Борис полагал, что сейчас она скажет что-то в адрес красных, поэтому быстро это пресёк: — И не пытайся мне втолковать, что если красные устраивают террор, то это делает их ничуть не лучше белых. Красный террор — ответ на белый. — Ты оправдываешь их? — неподдельно удивлена. — А как же иначе? — какие могут быть сомнения? Прошли дальше по узкому светлому коридору, залитому красным ковром. Вокруг лежали брошенные сумки, по углам свалены вскрытые ящики, на стенах смятые рекламные плакаты, плакат в центре — на белом поле девушка в красной блузке с цветными мозаичными полосами. Благодать — та ещё дешёвка, что пытается впарить себя подороже, но бесполезно блёстки в лицо бросать, ведь гниль наружу сочится. Во весь этот мрак Борис вписывается катастрофически хорошо, даже плечами не поводит, не вынужденный липкие взгляды местных с себя стряхивать. А у Елизаветы глаза пустые, будто и она не своей жизнью живёт, а чего-то на самой границе реальности ищет. Он сразу не понял, куда они идут, пока впереди арка не показалась. Небо тусклое, всё вокруг залито жидким мраком, мерцает и колеблется, как будто дождь на небо пролился. Гибкие линии домов, воплощение тёмного модерна, изогнутые линии стройных ажурных конструкций — всё расплывается-становится чётче, обретает утончённость и совсем уже потустороннее величие. По дороге продолжили говорить: — Мне и невдомёк было, что за мной следили. Я отчаялся, ведь не мог сбежать, и только бился в догадках: зачем меня там держали, если могли вырастить в доме отца? А с тех пор, как мы нашли дневник мамы, я поняла, зачем. — С её подачи. — В первые годы в башне за мной всё равно присматривали. Не думай, что я вырос в обществе одной огромной птицы. Господин и госпожа Лютерман почти не отходили от меня. Владелец лавки с воздушной пеной, похожий на бульдога в засаленном мундире с генеральскими погонами, усмехнулся во весь рот, показав золотые зубы: — Проходи, барин, угощу тебя. И не бойся — всё оплачено. Что заказывать изволишь? Борис быстро расплатился за два стакана. Вместе с Елизаветой встал поодаль. Припомнил: — Ты спрашивала, чего хотелось бы мне от государства в обмен на тебя? Так вот... Мне очень жаль. Я точно знаю, не забуду тебя. Я улечу ближайшим рейсом Москва-Владивосток, в командировку. Ты меня больше не увидишь. Мои наниматели отвезут тебя в Париж, как ты и хотела. Самое лучшее, что можно представить. Не обязательно Владивосток, но лишь бы вернуться к работе. Казалось бы, после всего им по пути, но, судя по всему, нет. При одном условии: если в Москве она не приживётся, если не привыкнет. Тогда дороги разойдутся. Хмуро допили пену и бросили стаканы. Дальше путь шёл через гондольную станцию, над которой висели гигантские часы. Давно занимался вечер, наползал лилово-серой поволокой. Встревоженный голос по радио горячечно бормотал: — Извините... Если кто-нибудь меня слышит... Наступили отчаянные времена, и мне очень нужна помощь... Вы про меня ещё не забыли?.. А теперь снова музыка... Каково в лесу перед пожаром? Между деревьями мечутся белки, опоссумы и прочая мелочь, обгоняя первые языки пламени. Они уже чуют, что грядёт. Но толстые медведи, объевшиеся мёдом... Что расшевелит их, выведет из послеобеденной спячки?.. Они отправляются в Торговый ряд. И посмотрят, можно ли хоть чем-нибудь пронять здешних толстосумов! А гондольная станция занята гвардейцами и революционерами, отчаянно дерущимися друг с другом. Лучше вернуться в то здание, да там переждать. Проклятье, там теперь тоже битва! Борис и Елизавета поспешно спрятались за углом, наполняя винтовки зарядом. Кто-то в коридоре рявкнул: — КРАСНЫЕ, СДАВАЙТЕСЬ! — Красные не сдаются! — ответили ему с другого конца коридора. Затрещали пулемётные очереди, зазвенела сталь. Загрохотал второй пулемёт, за ним — третий. Несколько бойцов попытались прорваться в коридор. Застрелили гвардейцев, зарычали на чем свет стоит и скрылись за поворотом. Остальные, огрызаясь, отошли назад. Борис зарядил винтовку. Минута тишины. Потом снова заговорила тяжёлая артиллерия Революции — по коридору пронесся усиленный динамиками лязгающий крик: «Всем вниз! Лицом к стене!». По коридору пробежала огненная полоса — кто-то применил усилитель. Раз за разом раздавались выстрелы, трещали порванные провода, снова прозвучала команда «Лицом...». Каждый раз что-то взрывалось, а один раз даже прогрохотала граната. Борис и Елизавета осторожно крались по соседнему коридору, надёжно прикрываясь шумом боя, но выстрелы гремели, кажется, уже совсем рядом. Какой-то одержимый пробежал по коридору и одним выстрелом вынес себе мозги. До них долетел женский крик, другой, потом опять стало тихо. — Попытка — не пытка, верно? — прошептала Елизавета. — Я не одобряю пытки, а общаться приходится, — огрызнулся Борис и осторожно прокрался к повороту из коридора, где стояли остатки гвардейцев. Вдоль стен — какие-то мешки, ящики и чемоданы. Елизавета выглянула за угол, Борис поднял винтовку и прицелился. Выстрел снёс одному из гвардейцев голову, и краем глаза Борис заметил, как Елизавету перекосило от отвращения. Что делать, а кому щас легко? Перестрелку продолжил, видимо, пулемётчик с той стороны коридора — Борис отчётливо видел его голову в окуляре оптического прицела. Пулемётчик заорал: — Отправим его в ад! Борис со зловещей улыбкой перезарядился: — Меня? В ад? А черти-то чем провинились? Вот ведь сволочи. Он стрельнул несколько раз наугад и ещё раз прицелившись, с удовлетворением заметил падающую за поворотом человеческую фигуру — тот пытался уползти. Ещё одна попытка. Снова свист пуль, визг рикошетов, сдавленный крик. Прошла секунда, две, три, пять. Гвардейцы тоже не остались в долгу, хлопнули два-три револьверных выстрела. Раздалась яростная ругань — и тут же несколько голосов закричали в рупор: «Лежать! Руки за голову!». Следом грохнул второй выстрел, третий, четвёртый. Слышно было, словно где-то в вышине ударил колокол. Офицеры и пулемётчики попрятались, ведь по ним открыли огонь революционеры. Борис и Елизавета поспешили удрать, но тут на лестнице грохнуло несколько выстрелов, несколько пуль просвистело над их головами. Снизу опять заорали: — Что за дьявол? Похоже, они кого-то подстрелили. Захлопали двери, раздались вопли. Борис услышал шаги и взвёл курок. Едва только враг выскочил, он выстрелил. Только спустя секунду понял, что это был свой. Тихо выругался: — Бляха-муха... Ну всё, влипли. Теперь нас будут брать тёпленькими. Перелезай за меня, я прикрою. Прыгнул на лестницу, перезаряжая винтовку, Елизавета последовала за ним. Труп пришлось тащить наверх. Кровища-то за ним тянется... Проклятье! — Надо как-то от него избавиться... — отчаянно бормотала Елизавета. — Я читала, будто убить человека можно, только прострелив голову насквозь. Говорят, если мозги вывалятся, тогда ему уже всё равно... Знаешь, что... Никто не скроет проблему лучше тебя, — на эти слова Елизаветы Борис ответил взглядом свысока, в который постарался вложить всё своё превосходство. Осенило: можно же выкрутиться. Борис осторожно положил труп на ковёр поперёк и начал катить вперёд. — Давай... Помогай... — закатывали теперь вдвоём. — У нас так товарища Берию пытались закатать в ковёр... — И что было дальше? — Мне пришлось его вызволять, — докатили до конца коридора, прежде чем снова услышали выстрелы. Борис утёр испарину с лица: — Выйду — поубиваю. Сначала их, а потом, блять, вас! — вскричал, совершенно разозлившись.       Пробежали через ещё один зал, подальше от бойни. Всё такой же беспорядок, и только колонны его подпирают. Статуи замалёваны красным, на постаментах угрозы, а на балюстраде какая-то несчастная стоит, с трагическим взглядом и табличкой: «Не хлебом единым жив человек». И дальше ещё какие-то развалины — всё порвано, пусто, сыро. Кассы пусты, мусорные баки разворованы, воздух тяжёлый. Уже не похоже, что тут когда-то приличное место было, этакий универмаг, только куда помпезнее. До окошек касс и витрин добраться можно только путём бойни. Борис и Елизавета продолжали осматриваться. В кассах никого, даже таблички про открытие-закрытие убрали. А вот в витринах вместо товаров всякие брошюры с молитвой, распятие на стенке и прочие штуки. На полу тоже лежат. Очень похоже на выставку религиозного антиквариата. Один раз ещё посмотрели сквозь витражные окна, как солнце за дома заходит. Вид не такой апокалиптический, но всё равно устрашающий. Ага... Среди колонн слышен зычный голос: — Танцуй, дорогуша, танцуй! Выше коленки! Богатые девочки пляшут не хуже бедных! — несколько революционеров окружили белокурую девчонку в одном исподнем. Непорядок, непорядок... Громко стуча сапогами, спустился туда. Революционеры, услышав его, разом стушевались, съёжились, а девушка попыталась прикрыться чем-то похожим на разорванное бельё, — мол, она не виновата. Двое самых безобразных из них явно здесь главные — головы бритые, наглые и рожи налитые кровью, губы в струпьях, гноящихся от водки. Брюки на них грязные, рваные и заправлены в сапоги. Борис презрительно скривился: такие тряпичные революционеры всё время идут на сцену со своим венком из цветов и говорят о каких-то сомнительных пошлостях, после чего рушится всё, чему они поклоняются, всё рушится и рушится, пока весь мир не ляжет под их нож, в одну большую могилу. Но так как этот самый мир сидел по шею в грязи, ничего хорошего от этого зрелища Борис не ждал. Собравшись с духом, он с вызовом посмотрел на бугаев и спросил строго: — Ну и что тут происходит? Девушка в состоянии шока, похоже, не поняла смысла вопроса. Наверно, тут даже думать о таких вещах считалось неприличным. Ещё бы, девушка сидит полуголая, перед ней две-три пьяные морды, пьяные и самодовольные, стволами трясут, пялятся на её тощее тело и смеются, потому что им смешно. — Да ничо особенного... — пробубнил один из них. — Ага, оно и видно. Отошли от неё, — ледяным тоном. — Быстро. Самый смелый возразил размазанно: — Что... Она вела себя безнравственно... Мы решили её наказать... Борис оскалился: — Сбрасывать ответственность на жертву — как же это по-мужски. Безнравственно, говоришь... А это не вы ли её до рубашки раздели? Товарищ, скажите, это они? Девушка пробубнила, шмыгая полосатым напудренным носом и сверкая заплаканными размазанными глазами: — Угу... Всё уже сделано... — К стенке, товарищи... — вздохнул Борис, будто устал. — По статье 153 Уголовного кодекса РСФСР вы обвиняетесь в изнасиловании, — увидел, что те не двигаются, и прикрикнул: — К стенке, я сказал! Не позорьте своей пролетарской крови... Будет вам осуждение по первой категории... Я вас даже колоть не буду, чести много... Девочки, вы пока выйдите. Лиз, найди нашей товарке хотя бы платье, попроси кого-нибудь из наших отвести её к Наталье Прининой. Революционеры к стене встали неохотно, дрожали, бормотали молитвы. Борис перезарядился. Вот теперь действительно, он на работе. Старший лейтенант госбезопасности в деле. Выстрелил самому смелому из троицы в затылок. Тот грузной тушей осел на пол. Как же это легко даётся спустя годы практики... Ещё два выстрела. Есть, минус три, ура. Бывало и больше, когда и чекистов, и осуждённых в камеру набивалось, как селёдок в бочку. Елизавета вернулась уже без спасённой незнакомки, объяснив, что та сбежала в неизвестном направлении в припадке отчаяния, ведь теперь революционеры вызывали у неё хтонический ужас. Что ж... Жизнь ей спасли, оно и к лучшему, ведь насильники чаще всего убивают своих жертв, чтобы они не смогли ничего рассказать. Елизавета, мол, пыталась её уговорить, отвести, но та не захотела ничего слушать. Поделом. Нужно уходить. Ещё немного прошлись по зданию. Снова гремели выстрелы, снова крики о мести и разрушениях, хлещущая по окнам пулемётная стрельба, разрывы бомб — на этот раз не было никаких сомнений, откуда идут снаряды. Борис и Елизавета бежали по длинным коридорам, прячась в тупиках, перепрыгивали через наспех сколоченные баррикады, скрывались за книжными шкафами, в витринах которых отражалось забрызганное кровью небо, прятались за полками с бесчисленными коробками, бутылками и консервными банками. Вокруг метались неясные тени, раздавались команды и выстрелы, падали убитые и раненые, впереди слышался зычный, многократно усиленный голос, призывающий к борьбе с кровавыми угнетателями. Этот же голос хрипло кричал в других местах, изрыгая в чью-то сторону проклятия и ярость. Казалось, кричат несколько человек сразу, хотя иногда слова различались очень отчётливо.       Из здания вышли тихо, не привлекая к себе лишнего внимания, только Елизавета, проходя мимо арочных ворот, мигом устремилась туда. Пришлось последовать за ней, и вслед за тёмным проёмом в стене Елизавета нырнула в проулок, освещенный несколькими фонарями, которые бросали колеблющийся свет на грубо отёсанные каменные плиты мостовой. Она сидела на красно-чёрном овражке выжженной земли, распластав лазоревым пятном юбку, склонившись над залитой кровью лошадью — наполовину животным, наполовину автоматоном, с обрубленной задней ногой и деформированным позвоночником, с длинной узкой мордой, с выражением страдания и боли. — Тише-тише, всё будет хорошо... Спокойно... — шептала Елизавета исступлённо, словно молилась, и похлопывала по гриве хрипящего рысака. Рот его был разбит, ноздри раздувались — без малейшего сомнения можно было сказать, что жить коню недолго. — Это просто лошадь. Лошади умирают, особенно полумеханические, — хоть и бывший кавалерист, Борис особой любви к лошадям не питал, хоть к своим боевым ненадолго привязывался, но отпускал их легче прочих. Поэтому и выказывал глубочайшее равнодушие, наблюдая за происходящим со стороны, в отдалении, а также не вступая в контакт. — Я бы на твоём месте не трогал её. — Ему больно... — простонала Елизавета, едва не плача, взгляд её туманился. Борис хотел было презрительно хмыкнуть, но в голову пришла иная мысль. — Это можно прекратить, — направил пистолет на голову животного. — Подожди! — Елизавета протестующие взмахнула руками, брызнула пролитыми слезами. — Здесь разрыв! — Лиз, это агонизирующее животное, — держал коня на мушке. — Я могу контролировать свои силы... — продолжала гнуть свою линию. — Пока что.. . — Это слишком тяжело для тебя, — Борис не терпел возражений. Палец на спусковом крючке. — Я спрашивала разрешения? — дерзость прорезалась. Елизавета принялась делать знакомые пассы, растягивая воздух, и сквозь расщелину показалась голова живой лошади, пытающейся встать. Не смогла удержать, и лошадь снова упала на траву. Елизавета снова приложила усилия, и теперь лошадь ожила окончательно, вскочила на ноги. Елизавета тихо рассмеялась, довольная своим успехом. Борис, как бывший кавалерист, не мог не разделить её радости, хоть внешне этого не показал. Разрыв закрылся снова, но Елизавета открыла его ещё быстрее, только теперь вместо травы и сгоревшей земли вокруг простиралась московская улица, окрашенная светлыми тонами, мягкая и горячая, влажная от недавних дождей, полная счастливого смеха и звона беззаботной детворы. Лошадь же продолжала лежать. — Что за... Что ты сделала? — Борис был совершенно ошеломлён. — Не знаю... Но лошадь... — вдалеке послышался знакомый звук, с каждой секундой нараставший. — Что-то воет! — Сирена, — Борис мгновенно узнал сигнал. Пожарные. На них неслась алая машина. Рявкнул: — Закрывай! — Пытаюсь! — еле-еле успела. Снова та же разруха и алые знамёна кровью из окон. Елизавета отшатнулась к ближайшему столбу, из её носа текла кровь. — Что это было? Говори! — Борис напирал на неё. — Ты был прав... — всхлипнула она. — Я не могу их контролировать... Это невозможно... — Все мы пытаемся обуздать невозможное. Идём, нам нужно найти Комчака.       Когда они проходили высокими лестничными улицами, Елизавета вдруг заметила лежащий на траве труп той женщины, чьих насильников Борис расстрелял. Борис тоже обратил на неё внимание. Бедняга... И нескольких минут не прожила, её ажурную песенку оборвала шальная пуля медленно-медленно, разъятая грудь, зияющий каньон, и крови кругом — ручей. Не было и посмертного крика — вечная немая темень. Елизавета осторожно опустилась на колени, по-монашьи преклонила голову и сложила ладони лодочкой, словно творила молитву над умирающим человеком. Она не заметила, как Борис обошёл её, остановился рядом, взяв её за плечи. Дотянулась до куста дивных жёлтых роз, росшего у убитой над головой, сорвала один бутон — особенно любовно-крупный, дымчато-рассветный, нежно душистый, с почти невидимой капелькой-росой внутри — и вложила девушке в руки, низко склонив голову: — Пусть твои глаза сияют миру, душа. Пускай твой уход станет для тебя благословением — что бы ни случилось. Иди с миром, мы тебя никогда не забудем. Если сможешь, прости нас, а если не сможешь... Она подняла на Бориса глаза, лазоревые, окаймлённые розовым — он тоже не сводил с неё взгляда, не проронив ни слова, только кивком головы, уходя, поманил за собой, увлёк, увёл с истинного пути.