Благодать

      Уже на гондольной станции Елизавета пришла в себя, снова стала держаться отстранённо, словно ничего и не было. Вызвали гондолу, дёрнули за рычаг. Елизавета вдруг задумалась вслух: — То, что говорил отец... Это же пророчество... Ты ведь не веришь, что кто-то правда может видеть будущее? — Как только я приехал, у меня было видение, — попытался припомнить давний сон. — Москва... Только гораздо больше, чем сейчас. Вся в огне. — Надеюсь, ты не заразился пророческим даром. О том, что пару раз смотрел глазами её отца, решил промолчать. Не поймёт. Чувствовал, что одержим ей. Знал — подобные ему тёмные натуры, не смыслящие себя без отчаяния, разрушения и повреждения, всегда кем-то или чем-то одержимы, иначе они перестают чувствовать жизнь. Ночь с этим некротким Агнцем въедается в кожу, он готов разъять себе рёбра, пустив наружу кровь, лишь больше этот Агнец не исполосовал себя. Розы, вокруг цветущие — жаль, не алые — пустили шипы, разлили смрад гниющей сласти. Пока ехали, заметили, как около рекламных плакатов близнецы Лютерман рисуют: Рихард делает набросок, Розалия изящно позирует. Но с другого ракурса её портрет обращается портретом брата. И говорят друг за другом: — Я сказала вам, что они придут, герр Рихард. — Нет, вы не говорили, фройляйн Розалия. — Верно. Я собиралась вам сказать, что они придут. — Но не сказали, Роза. — Но не скажу. — И вы уверены, что так правильно? — Я хотела бы УЖЕ сказать вам, что они придут? — Нет, Роза. — Это условное наклонение? — Это не условное наклонение. — Я не думаю, что синтаксис уже был изобретён, Рихард. — Он будет вынужден быть изобретённым. — Будет вынужден... быть... изобретённым? Такое не может быть верным. Следующие плакаты, то только теперь близнецы медленно вальсируют под патефон. Сдержанно, спокойно, выверенно. — Странно это всё, фройляйн Розалия. — Что странно, герр Рихард? — Что мы иногда... — Говорим друг за друга. — Это как раз логично. — Хм-м-м... Елизавету будто осенило: — Я помню, господин Лютерман рассказывал: они вместе... Или он один... Придумали, как поднять город в воздух. На неделимых частицах, висящих в пространстве. — Это называется кванты, Лиз, — поправил её Борис. — Мне кажется, эти двое не в себе. — Несколько лет назад они исчезли. Они явно не те, кем кажутся. Как это у них получается? — После квантового города шестерёнки в голове работают быстрее, и я делаю вывод, что они овладели мгновенным перемещением в пространстве. Научная фантастика очень развивает воображение. Неподалёку от гондолы остановились, чтобы перевести дух. — Семя пророка взойдёт на трон... — Елизавета глядела на потемневший от времени плакат, изображавший черноволосого младенца в крестильной рубашке, тянущего правую ручку к облакам. — Он тебя хорошо подготовил... Только зачем запирать в башне... — Даже не знаю... Возможно, чтобы я была посговорчивее. — Плен ломает любого, вне зависимости от мотивов, — развивать мысль не было смысла. Давно выучился говорить мало и по делу. Лучшая тактика для допросов, где воду обычно только осуждённые льют.       Прошли дальше. Бар «Солёная устрица» — длинная узкая витрина, заставленная бутылками. В ней торчало множество бутылок всех цветов и размеров, от мутной тёмно-зелёной жидкости с большим отпечатком губной помады на горлышке до золотисто-коричневых бокалов на тонких ножках. Было ещё что-то вроде уродливого декора, которое придавало этим бутылям вид неизвестно чего. Борис вглядывался в их ряды, пытаясь по цвету угадать — водка, вино, виски или, может быть, какие-нибудь коктейли. Заведение так себе, в Союзе почти вымершее. Антиалкогольная пропаганда и улучшение условий жизни делают своё дело, а индустриализация отбивает всякую охоту проматывать трудодни и зарплату на выпивку. А ведь в империи торговля спиртным составляла немалую часть бюджета... Нет, конечно, дело не дошло до сухого закона, но ограничения существенные. Около стойки приколочена карточка с гибкой девушкой в лёгком модерновом платье с открытыми плечами, изгибающейся в соблазнительной позе. В углу начертано: «Сандра». Александра, значит... Пробежали ещё немного и наткнулись на вывеску «Деловой квартал». Дальнейший путь преграждал турникет. Борис ударил по нему разрядом, и механизм подчинился. Комнатушка с лифтом и кассой, окно завешено бордовым бархатом. Лестница снизу, тоже ведущая к лифту. Только его не открыть. Елизавета вгляделась в кнопку у дверей: — Двойной циферблат? Это просто. Дураки держат шифр поблизости. — Надеемся, хозяин здесь — дурак. На всякий случай решили обыскать стол. Шарили по ящикам, шкафчикам — всё в лучших традициях обыска по квартире осуждённого. Борис задумался: — Ты так любишь всякие коды и шифры... — Когда сидишь в клетке, такой интерес возникает сам собой. Никто меня больше не запрёт, — набивая карманы юбки отмычками, Елизавета вдруг спросила: — А это правда, что в Москве сейчас так тепло, что люди раздеваются до рубашек? — Да. Очень тепло. Поэтому весь Союз переодевается в белое, — смутное чувство охватило. Неужели он скучает по дому? Вполне. Поскорее бы удрать отсюда. Поскорее бы снова увидеть расцветающую летним теплом Москву, да девчонке показать. — Белое? — а она очень удивлена! Поспешил пояснить: — Да, у нас недавно это стало модно. Пришлось бы к месту твоё белое платье, но оно слишком тяжеловесное... Ничего, подберём тебе что-нибудь... — Отец говорил мне, что у вас и шагу нельзя ступить, ведь за вами следят... Ваши друзья... — бедняжка, никак не может называть вещи своими именами. — Делать нам больше нечего, только следить за всеми, — Борис скептически скривился. — Мы делаем иначе: мы показываем преступления Запада, и советский народ сильнее ненавидит буржуазный строй. Не спорю, у нас тоже руки не чисты... Но по сравнению с тем, что творит Запад, мы слегка бедокурим. — Пропаганда... Чем же вы отличаетесь от моего отца? Он тоже призывает ненавидеть. — Пропагандой может быть даже реклама Москвошвеи по радио. Плакат «Вступайте в колхоз». Выставка новых дамских платьев сезона весна-лето 1938 года. Любое слово, любое действие. Я сейчас тоже пропагандирую: агитирую тебя поехать со мной в Москву. Я пропагандирую ношение синих штанов с красным кантом, — слегка крутанулся на каблуках, если бы красовался перед зеркалом в шкафу. — Ты пропагандируешь моду 1910-х. Ты пропагандируешь серебряных ласточек в волосах. В общем, ты поняла. Шифр отыскался быстро: наспех нацарапанная бумажка, спрятанная под стопкой книг. Как вдруг одна из красных штор, висевших повсюду в этой комнатушке, приподнялась, и взгляду открылась статуя Комчака с пылающими глазами, из её рта лились те самые шесть нот. Елизавета потянула Бориса за рукав, увлекая на пол, за стол. — Борис, прячься скорее! Тс-с... Притаились. Окно затрещало, брызнуло осколками стёкол, и не нужно было вылезать, чтобы догадаться: Птица нашла их. По стене ползёт сноп жёлтого света. Она немного погудела, после чего с громким взмахом крыльев исчезла. В разбитое окно подул свежий холодный ветер. Можно выбираться... Подошли к лифту, и Елизавета тяжело оперлась лбом о стену, словно у неё возник жар. — Борис, обещай мне... — каждое слово на изломе. — Я её остановлю. — Нет, эту клятву ты не сдержишь. Но пообещай мне... — она мягко взяла его бронзовую руку и приложила к своей щеке, как сделал бы он в провальной попытке утешения. — Если что... Ты не дашь забрать меня назад, — резко сомкнула его ладонь на своей шее, суровым прищуром намекая на чудовищное намерение. Но вместе с этим в её глазах горело нечто иное, доступное только взрослым. Белый верх юбки тянул ей талию корсетом, подчёркивал неразвитый бюст. Нарывается. Мышцы руки на её горле дрогнули. «Я сейчас прижму тебя, ягнёныш... Прямо сейчас... Если ты не...» Хороша... Как же она хороша в этом проклятом платье. Женщина. Любовница. Играть может. Играет. Уже играется. Их перепутанные взгляды. Ничего не хотел менять. Держа руку на её горле, приблизился к ней и запечатал эти сухие губы поцелуем, одновременно резким и нежным, долгим и почти мучительным. Отстранился, коротко вздохнул и убрал руку: — До этого не дойдёт, ясно? Елизавета лишь глубоко вздохнула и опустила голову. Вызвала лифт. Пока ждали, он ещё раз всё здесь осмотрел. Ага... Что-то театральное. Складной нож и банка с чем-то красным. Борис осторожно вскрыл её. Свёкла с крахмалом. Ничего сложного. Борщ, проще говоря, но в качестве искусственной крови. Убрал в поклажу. А вот и лифт. Привычный жест — с размаху ударить по кнопке. Как плиту зажигать. Оригинально... Лифт выходит наружу всем корпусом, почти полностью стеклянный, при этом красными знамёнами завешен. Снаружи орут революционеры, вопит возмущённое радио, стреляет бешеная турель... Что? Бой?.. Да нет, только началось — и сразу народ за пулемётом. Потом перерыв на десять минут, и что-то в газете ещё пишут. Хотя, на его вкус, это немного путано. Красное, белое, чёрное и зелёное. Классика. Борис и Елизавета смотрели на всё это, и время от времени переглядывались, словно стараясь поддержать друг друга на тонкой грани, разделяющей ужас и трепет. У статуи Николая Второго с угла отвисла нижняя челюсть — он явно понимал, что происходит. По монорельсам тоже стреляют. Как вдруг ослепила рыжая вспышка, воздух наполнился порохом, пол под ногами покачнулся, а Лиза не удержала равновесия вместе с Борисом закашлялась. Едва пришёл в себя, как понял: — Бляха-муха... Эти придурки сломали нам лифт... Окно вдребезги, на тросе еле болтались. Главное, чтобы не оборвался... Борис поудобнее устроился на полу, потирая ушибленное бедро: — Как мы красиво застряли в этом лифте... Пейзаж — огонь. Эти красные рваные знамёна... Что-то из детства, — опёрся спиной о заднюю стенку лифта и откинул голову назад. — Самое время посидеть и покурить, только сигарет нет, да и ты, наверное, не куришь. Елизавета пристроилась рядом с разбитым окном, платье — пятно растёкшейся ультрамариновой краски с аккуратной пеной нижних юбок и белых кружев по краю. — Я всё думаю о твоём видении. Горящая Москва наверняка что-то значит . Перевели дух, поглядели на творящийся кошмар, и Борис протянул Елизавете магнитный крюк. Оба выскочили через разбитое окно на монорельс и незаметно от революционеров долетели до платформы.       Биться сейчас совершенно не хотелось, и Борис вспомнил об усилителе «Соглядатай», дающем невидимость. Быстро им воспользовался, и Елизавета последовала его примеру. Бежали долго, по улицам и галереям, пока невидимость не вытянула из них силы. Пришлось сбросить и отдохнуть на ближайшей скамейке. Борис огляделся: вокруг простиралась огромная площадь, обозначенная вывеской как «Площадь побед З. Х. Комчака». Монументальное строение, ничего не скажешь: огромная статуя этого религиозного диктатора, с саблей в руке, уже на манер шарфа украшенная алым полотнищем; чуть поодаль и чуть поменьше — статуя его молящейся на коленях благоверной, окружённая свечами; а за теми огромными воротами — его дом. Наконец-то. Пришли. Замок-то умный, с выбоиной в виде ладони. Таких технологий пока не придумали, чтобы узнавать человека по руке. Вдруг металлический голос обрадованно заскрипел: — Госпожа Комчак, как приятно вас видеть! Особенно учитывая вашу смерть тринадцать лет назад! Госпожа Комчак?.. С этой машиной явно что-то не так. В этом платье Елизавета — действительно точная копия своей матери. Ангелина Комчак представлялась ему в общих чертах, как: «мраморного оттенка кожа», «тонкие руки», «гладкие чёрные волосы», «слипшиеся ресницы». С Елизаветой иначе — закрываешь глаза и мгновенно вызываешь на тёмной внутренней стороне век объективно-оптическое, предельно верное воспроизведение черт: маленький призрак в естественных цветах. — Платье... — наконец догадалась Елизавета. — Тот автоматон принял меня за мою мать. Она приложила руку к выбоине в замке, и металлический голос проскрипел: — Как странно! У ваших пальцев изменились отпечатки! Вам нездоровится? — Моя мать мертва. Что ж... — Елизавета развернулась в сторону дороги. — Пришла пора взглянуть на её могилу. Отец много раз говорил мне о ней, но сам показать никогда не мог. Сады Памяти, овеянные тускло-лиловой поволокой мрака, подёрнутого у горизонта перламутровой кромкой далеких городских огней, хранили в себе мрачное молчание, раскрашенное бесчисленными количеством чёрных высохших деревьев, призванных подчёркивать скорбь живых. Растения не шевелились, только слабый трепет листьев выдавал их извечный зимний сон, и в этой умиротворённости было что-то запредельно-патетическое. Над Садами Памяти словно стоял колпак невидимости, пропитанный до самого верха неземным холодом и смертельной тоской. Бориса посетила смутная догадка: вряд ли в летающем городе людей хоронят, ведь под кладбища нужно место. Скорее всего, их кремируют, а пепел пускают по ветру. А самые видные здесь люди удостаиваются ямы в земле, как эта женщина, например. Несколько могил разрыты, среди них две, обозначенные фамилией Лютерман. Сады окружены галереей с высокими гибкими колоннами, тонущими в жёлтых розах. Дошли до высоких ворот, обозначенных вывеской «Наша Святая Мать». Для этой женщины выстроили отдельный роскошный склеп. Похвально. Из него льётся тяжёлая церковная мелодия. Елизавета остановилась прямо у ворот и решительно вгляделась в решётку, за которой виднелся исполинский портрет её матери. Заперто на замок. Вооружилась заколкой: — С её отпечатками мы откроем ворота. Борис понял, чего она хочет. Отрезать руку своей мёртвой матери, чтобы ей открыть ворота в дом отца. Потрясающе! Убогий цинизм в сочетании с местным кощунством. Надругаться над трупом, чтобы пройти к живому! Ни к чему её убеждать, она твёрдо стоит на своём, но попытаться стоит: — Это твоя мать, Лиз... — хрипло. — Мать, предавшая своего ребёнка, не вызывает у меня большого сочувствия, — ответила она бесстрастно. — Вот как... Здесь я с тобой соглашусь. — Ты настолько бездушный человек, да? — Не более, чем та женщина, что родила меня. Прошли в склеп. Стеклянный гроб с телом бледной женщины в чёрном платье стоял на гибких ножках, оплетённых стеблями жёлтых роз, её лицо осталось безмятежно спокойным, словно она не с минуты на минуту ожидала смерти. Вокруг горели свечи, шипели фитили, пахло ладаном, розами и ароматическим маслом, наполняя воздух томительным розовым свечением. Борис с болезненной чёткостью увидел, с каким равнодушием Елизавета воспринимает окружающее, замечая только свет, холодный и бездушно-могильный, заполняющий весь этот мрачный готический зал. Её неподвижность казалась застывшей, будто мраморное изваяние. Чтобы не выдать своего беспокойства, он глубоко вздохнул, покосился на её фигуру, тяжело опустил глаза на каменный пол и произнёс: — Думаю, мы делаем этот шаг не просто так. Елизавета между тем холодно спросила: — Как дела, мам? Всё лежишь тут взаперти? Знаешь, у нас с тобой много общего. Мелодия в склепе вдруг стала более различима, медленная, распевная, отчаянная: — Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас... Лицо лежащей в стеклянном гробу Благодетельницы казалось неуловимо знакомым, а любые ассоциации мгновенно ускользали, не оставляя никаких зацепок. Борис совершенно случайно коснулся мёртвых жёлтых роз, что обрамляли гроб, и те словно потянулись к его руке. Цветы, оживающие от прикосновений? Ну и штука... Как вдруг свет в склепе погас, свечи задуло порывом ветра, и послышался голос Комчака, хриплый и надменный: — Вот видишь, Елиезер! Ты пошёл за Ложным Пастырем, и он увёл тебя с пути! Елизавету резко охватило странное сияние, из её тела летали молнии. Борис резко бросился к ней, опустившись вместе с ней на колени, и заряд от неё пробежал по рукам жалящими искрами. Из них обоих словно что-то тянули, с силой, с болью... Елизавета стонала, цепляясь за его плащ до крови, а сам он стиснул зубы, сдерживая напряжение. — Не жалей розги, иначе испортишь дитя! Не послушался меня, так послушай свою мать! — белые молнии влетели в гроб и разбили его вдребезги. Из гроба вырвалось нечто — этакий полуразложившийся труп, который, несмотря на разбрызганные вокруг своей фигуры драные контуры, оставался отчётливо различим в сверкании своих странных белых одежд. Женщина глядела прямо им в лицо. Её длинный плащ тоже был изорван, а сама она выглядела на удивление молодой и, в общем-то, очень привлекательной. Тонкий череп, нежный овал лица, большие сияющие ослепительной вспышкой глаза — таких не бывает ни у кого, но Борис мог поклясться, что видел их когда-то раньше. Когда-то, совсем давно. Как давно? Он не помнил. Но это лицо испорчено, искорёжено отвратительнейшими морщинами, печатью разложенья, волнистыми закрученными шрамами на правой стороне, сквозь которые просвечивали зубы. Женщина вдруг пролетела сквозь ворота, оставив изнывающую от боли Елизавету, которая, содрогаясь судорожно, следила за ней, как за кусочком ветра в небе. — Ты в порядке?.. — Где она? — простонала она. — Мне нужна эта рука! — Идём... Мы тут переполох устроили, — Борис поднялся с каменного пола и толкнул ворота. — Твои силы зарядили эту штуку, и открылся разрыв! Платье женщины развевалось, словно белые языки пламени, сама она тяжеловесна в своих одеждах, но вместе с тем совсем прозрачная... И кричит надрывно: — Дитя, ты ложь, что вырвалась из моей утробы! Ложь! Ложь! Полна тьмы, пришедшая из мрака! Сирин! Сирин! Женщина носилась по кладбищу, без остановки крича загробным высоким голосом, надрывая горло, а вокруг неё клубилась белёсая дымка, в которой перемещались искажённые лица погибших, шевелилась земля и исчезали надгробия. Блёклая луна освещала участок земли в несколько десятков метров, усеянный обломками надгробий. А потом женщина вскрикнула так пронзительно, что Елизавета, сумевшая наконец поднять голову, закачалась, будто ощутила приступ тошноты, вызванный горем и ненавистью к проносящимся сквозь врата мёртвым. Теперь она видела ту женщину в полный рост. И всё сразу стало ясно. Высохшая рука показалась из земли, поднялась над поверхностью и снова утонула в её жидкой глубине. Было в этом что-то жуткое и ненормальное, даже отталкивающее, и Борис крепче сжал Елизавету в своей хватке. Но тут в глубине могилы что-то забулькало, послышалось шипение. Ещё пара секунд, подобных минутам кошмарного сна, а потом над могилой вздыбилась огромная голова с завитками тёмных волос, коротко мотнулась и замерла в пугающей неподвижности. Вдруг заметил, как земля вокруг них вздыбилась, взлетела комьями и брызгами. Вместе с Елизаветой кинулся прочь, пытаясь удержаться, но под ногами словно копошились исполинские черви. Задыхаясь на бегу, выпалил: — Лиза... Что происходит... Какого хрена твоя мать... Оживляет... Мёртвых?! Сирин окружили такие же призрачные, полуразложившиеся тела, одно из которых возникло совсем рядом с Борисом. Оно рванулось к нему, он почувствовал, как это нечто схватило его за грудь и сильно сжало. В ответ со стороны Сирены раздалось шипение, земля снова содрогнулась, затрещала и, казалось, раскололась. Борис повалился в грязь, больно ударившись коленом и чувствуя, что сходит с ума. Когда он приподнялся, вокруг уже никого не было. Он пополз к Сирин, стараясь держаться подальше от земляных комьев, наполненных бурлящим содержимым, перелез через какой-то каменный выступ и оказался на гравиевой дорожке, отделявшей склеп от сада и похоронных ворот. Добравшись до ворот, спрятался в тёмной нише. Сердце колотилось, било кувалдой по рёбрам, подбиралось к горлу... Где сейчас Елизавета? В склепе? Кто эта женщина? Что за странная смесь ужаса и ненависти, смешанная с тайной, болью, голодом? Чего она хочет? Он был уверен, Елизавета знает. А вот и она, подбежала, прижалась к его боку, тоже дрожит. Сирин всё надрывалась, чёрные волосы так и летали обрамлением белой накидки, серп луны поднимался всё выше над мрачными деревьями, пока она металась на месте, испуская душераздирающие крики, повторяемые многократным эхом: — Ложь! Ложь! Ложь! — Борис, ты... — от ужаса могла только шептать. — Когда мы переместились в Зале Героев... Ты говорил почти то же самое... — Видать, её колбасит так же, как и меня тогда... Кладбище, полночь, на небе луна... Вижу: разрыта могила одна... Тихо мертвецы протянули ко мне руки... Нет, никогда не помру я от скуки! Дрожащими руками взялся за винтовку, навел на Сирин и тихо, с выражением сказал: — Эй, ведьма! Желаешь, чтобы я тебя прошил или нет? Хочу посмотреть, какого цвета будет твоя кровь! Ну? Выстрелил в неё несколько раз, но пули её будто не брали. Лиза схватила его под руку, умоляюще прошептала: — Не надо, пожалуйста, не надо! Ты ничего не сможешь сделать, Борис! Это уже не человек. Это душа, которую нельзя убить! К чёрту диалектику о душе! Надо как-то попытаться её остановить. Только вот как?.. В том, во что превратилась жемчужно-белая Сирин, было что угодно, только не душа, поэтому сказать, может ли она умереть, совершенно невозможно. Её крик преследовал и преследовал, проникал в каждую клетку его тела, жёг его нутро раскалённым железом, выжигал кровь в венах, раскалёнными спицами прокалывал мозг, выводил из строя виски и заставлял чувствовать себя последним мальчишкой, не способным дать отпор. Борис стрелял по ней, затем сменил обойму, снова сменил. Её призрачные подручные словно жертвовали собой, подставляясь под его патроны, тоже сверкая глазищами в лунном свете и что есть мочи вереща в ответ на его выстрелы, иногда столь безумные и бессмысленные, что Борис и сам поражался своей стратегии. Один из патронов, посланных им наугад, пробил штору в одном из окон, превратив её в клочья, осыпав стеклом одного из призрачных подручных, подлетевшего к дому. Раздавалось туманное и бесконечно повторяющееся эхо: «Вы-ы-стр-рел-ил! Зачем ты пришёл? Зачем ты пришёл?». Ещё несколько зарядов впилось в каменную ограду кладбища, выбив из неё куски серой каменной крошки, отчего звуки стали казаться невероятно пронзительными. Лиза горячечно забормотала: — Прости меня, прости! Ведь если бы мы не пришли сюда, ничего бы не случилось! Продолжал стрелять, пока не закончились патроны, после чего взялся за саблю. Удар клинком по черепу призрака, второй, третий. Когда подобрался настолько близко к Сирин, насколько это было возможно, она разразилась таким жутким криком, что Борис упал на холодную землю, оглушённый. В ушах страшно звенело, в мозгу отдавался её крик и ещё чей-то высокий голос, звучавший совсем рядом. Всё стихло. Разглядел смутный силуэт Елизаветы, склонившейся над ним. — Борис! Борис! — едва слышно, но различить можно. Звон в ушах не прекращался. Оглушило... Всё ещё слышно, как надрывается Сирин, летающая где-то над кладбищем. Слышны шаги бродящих вокруг оживших мертвецов. Сломал потрескавшиеся кровавые губы в мрачной усмешке и поднялся, вздрагивающими от дикого желания покурить пальцами заталкивая в винтовку заряд. Снова эта демоническая женщина, кричит и беснуется, мечется раненой тигрицей в перекатах белых призрачных одежд, кричит и проклинает: — Не от моего чрева! Не от моего! Не от моего! Борис улучил момент и выстрелил в неё зарядом электричества, только молнии просто пробежали по ней, добрались до кладбищенской земли и погасли. Раздражённо прокричал: — Усилители её не берут! А если Сожжение взять? Ну-ка... Есть! Сирин мгновенно охватило пламя, зажгло костром тяжеловесные драпировки, она снова заметалась в приступе отчаяния ровно настолько, насколько это может сделать бесплотное существо. Она закричала: — Вернись ко мне, ВЕРНИСЬ! Избавь меня от мук! — пламя пропало с её дымчатой фигуры. Заговорила пылко, на изломе: — Ложный Пастырь в одиночестве... Безумен... Опасен для ближних своих... «Безумен... Опасен...». Слова эхом пронеслись в голове, накатив волной ужаса, неприязни и ярости. Тут же мимо пронёсся клинок призрачного горожанина, щека взмокла алым, затекла в уголок искривлённо приоткрытого рта. Вампиризмом не страдал, кровь на вкус отвратительна. Быстрым ударом заколол ретивого мертвеца. Ещё раз попробовал выстрелить в Сирин, без толку: будь патроны из серебра, помогло бы. Признаки психоза — заторможенность, неспособность противостоять, режущая грудь агрессия. Последняя перевешивает, подчиняет себе, подчиняет порывам к массовому убийству, а инстинкт убийцы берёт верх. Бежал, стрелял по ней и по её мертвецам, которые сбегались на звук выстрелов, чем и пользовался. Больше заряда на неё тратил, ведь понимал, что по прихвостням стрелять бесполезно — оживит. Пока один оседает, другие могут успеть вцепиться ему в горло, и уж ему точно не до стрельбы. Но и расходовать патроны на толком ничего не могущую сделать потустороннюю тварь не хотелось. Палил по этой женщине, а она всё кричала, стенала, молила об избавлении и пугала адскими муками, которых не будет, если в него не впустить бездну боли. И ещё о чём-то просила. Чётко слышал только что-нибудь вроде: «Позор! Позор! Выродок! Тварь дрожащая! Отродье! Падаль!». Или: «Не мой! Не мой! Не мой!». И других проклятий тоже хватало — целые комплексы из десятка слов, со всеми угрожающими смысловыми оттенками. Надоели хуже смерти. Наконец она разразилась напоследок ужасным хтоническим воплем и унеслась прочь. Мертвецы исчезли вместе с ней. Борис заметил странные, горящие синим светом отпечатки на развороченной земле. Подозвал Елизавету: — Смотри, Лиз... Следы... Она идёт довершить начатое. Нужно убедить её открыть ворота в дом. Добежали до ворот, где уже стояли рыжие близнецы. Их произошедший ад будто не коснулся совсем. Всё такие же выглаженные, по-немецки чинные. Дама всё так же в медных завитках, товарищ прям, как штык. Заговорили по очереди: — С ней можно найти общий язык. Нужно найти четыре истины... — Которые в этом мире Комчак уничтожил... — Ах, если бы кто-то из вас умел влиять на пространство и время... — Агент Мюльгаут, действуйте. Вдали сверкнула молния, и рыжики исчезли. Борис тяжело вздохнул: — Сколько сарказма... Идём.