Благодать

      Пока шли прочь от Садов Памяти, Елизавета, совершенно взволнованная происходящим, подметила абсолютно ненужную деталь, словно ей было не о чем поговорить: — Твой стиль одежды — как на встречу вдов... Перед глазами поплыла рябь, а из носа, по ощущениям, снова закровило. Борис видел: синяки под глазами цвета морской волны окутали веки сиреневым туманом. На висках лопнули вены, опять кровит. Рубашка-ночнушка соскользнула с круглого плеча, открыв россыпь тревожно-красных веснушек. Мираж рассеялся так же быстро, как и возник. Вместо него опять появилась мрачная гранитная платформа. Повсюду тлели костры из зажжённых коробок — худые и грязные люди вокруг сидели на камнях, сжимая оружие побелевшими пальцами. Отблески огня ложились на их суровые лица — спящие в их глазах языки красного пламени казались хищными птицами, готовыми вот-вот вырваться на свободу. От холода Бориса немного трясло, но он продолжал идти по мостовой к Деловому кварталу, где наверняка можно что-то найти. Если близнецы дали подсказку, то одна из истин наверняка находится в их доме, даже если они там и не появлялись. Да и следы Сирин ведут в ту сторону. Снова тёмный модерн с жёлтыми розами, дикий декаданс, всю жизнь бившийся в лабиринте красоты и ненависти. А вот и дом близнецов, отмеченный вывеской «Лаборатория Лютерман» — двухэтажный, из рыжего камня, угловой, с высоким крыльцом и палисадником. Внутри — темно, но вид такой, будто здесь всё ещё живут. Роскошь сдержанная, выраженная в бархате ковров и обивок, в шёлке портьер, позолоте ручек и потолочных ламп, хрустальной люстре и множестве всяких мелочей, которые свидетельствуют о былой высокой культуре. Стоящие вдоль стен стеллажи с книгами, картины в тяжёлых рамах, среди которых нет ни одного знакомого. Не то чтобы полное отсутствие эстетики оскорбляло или угнетало Бориса — ему просто хотелось точно знать, на что здесь смотреть. Свечи на столике, похожем на жертвенник — на нём ещё несколько подсвечников, расставленных в безумном порядке. Посреди одной из больших комнат на первом этаже сияет разрыв, бушующий внутри странной установки, похожей на гибкую извилистую раму с круглой подставкой внизу и линзовидной голубоватой лампой сверху. Часы на стене отсчитывают время за прозрачным стеклом. Борис пригляделся: — В этом разрыве что-то есть. Открой его. Пространство надорвалось бело-красными краями, и послышался охрипший женский голос: — Ты... Шлюха! — Это мама... — выдохнула Елизавета, приложив к губам ладонь. — Я не питаю к вашему мужу плотского интереса, — ответил более спокойный голос. Женщина всячески старалась скрыть немецкий акцент. — К тому же, он считает, что бесплодны вы. — И госпожа Лютерман... — Ложь! — вскричал первый голос, сорвавшись на измождённый хрип. — Это всё ложь! ЗАБЕРИ СВОЁ ОТРОДЬЕ! ЕМУ НЕ МЕСТО В МОЁМ ДОМЕ! Разрыв закрылся, и Борис в непонимании взглянул на Елизавету: — Бесплодна? — Они не мои родители. Я для них просто ребёнок, которого они держали в клетке. Я не их дочь... Подопытная особь... — нервна в словах. — У меня другая теория. Сколько твоему отцу? Лет шестьдесят? Тебя он заделал, когда ему было сорок с копейками. Неудивительно, что ничего не вышло. Ох уж эти попы: горазды брать юных красоток в жёны! — Маме было восемнадцать, когда они поженились. — О чём я и говорю. Никто не заслуживает того, что с тобой сделали. Мы выберемся отсюда, ты поняла? Всё это останется в прошлом. Около разрыва нашли несколько записок, и не разобрать, кто из рыжиков какую писал: почерк одинаковый. «Кажется, Комчак стал бесплоден из-за нашего изобретения. Предполагаю, что квантовое излучение от разрывов поразило его старостью и болезнью. Прежде всего, хронической лучевой» «Хитрец... На жену всё перебросил... Вы, мужчины, все такие? Если что-то не так с вами, вы стремитесь переложить свою вину на нас, женщин?» «Роза, не дури» Ещё раз осмотрелись, прошлись по комнатам. В серванте на кухне стояли жуткого вида банки, наполненные алым. Этикетки подтвердили: «КРОВЬ». Борис не успел среагировать, ведь сразу же наткнулся на записку. «15 октября 1923 года. Сестра, ты влилась в новую реальность, однако твоё тело реагирует на когнитивный диссонанс помрачением сознания и кровоизлияниями. Но я с тобой, и я заштопаю тебя. В конце концов, нас с тобой разделяет одна-единственная хромосома» Отчего-то представилась ясная картина. Близнецы ведь тесно общаются друг с другом, и мало ли что они творят за закрытыми дверями... Но картина страшная. Уродливое дитя, огненно-рыжее, с глупыми глазами, в крови и странных кружевах. Внутри, сквозь сжатые зубы, еле слышно царапает закорючками по стенкам кровавого пузыря, а на ногтях багровые пятна — похоже, комки не просто крови, но и сгустившейся лимфы. Бледная кожа, распухшие скулы, бельма вместо глаз, синяки на лбу и руках. Олигофрен сухощавый, маленькая больнушка... В смехе заходится, пока друзьям нездоровится, ведь родители этого дитя — родные брат и сестра... Стоит, пялится лупоглазо, мельтешит помехами дальновидения, ведь стоит в разрыве. И очень отчётливо раздаётся — без малейшего усилия — скрип досок и железное дребезжание. Лица близнецов мерцали в воздухе где-то рядом. Хромосомы скрежетали, раздавалось приглушённое ржание, многократно усиленное стенками клетки, которая жила отдельно, в другой вселенной, там, где близнецы не встретились. Ещё записи: «10 августа 1920 года. Однажды видел странный сон: будто стою и смотрю на юношу, который одновременно я и не я. А он смотрит на другого юношу, который также я и не я. Отец сказал, что надо меньше сидеть за книжками, а я решил, что физика — моё призвание» «2 декабря 1923 года. Сестра, сколько я наблюдал за малышкой, она явно страдает от воздействия разрывов. У неё идёт кровь из носа, она постоянно горько-горько плачет, зовёт, кричит: «мама», «папа». А о мизинце я вообще молчу. Как же мне хочется взять её на руки и успокоить... Но никаких нежностей... Нельзя... Это запрещено... Ещё и за тобой уход нужен... Я приставлю к тебе служанку, а на работе нацежу ещё крови» Вот так штука... Оказывается, можно страдать и похуже, чем просто кровотечениями из носа. На долю мгновения Розалию даже стало жаль, но это сразу прошло. В ящике ещё больше записей, сложенных в блокнот вроде дневника: «На самом деле открытие было сделано мной ещё до войны, но оформить его в трактат я смог только в тылу. Розалия, скажу по секрету, что я в войну был шпионом. Шпионил против англичан. Уж не знаю, провидение ли это, но я знал саму Фройляйн Доктор. Я беспощадно клеймил англичан в публичных выступлениях тридцать третьего года, чувствовал, как моё сердце истекает кровью. Это они занесли сюда нацистскую чуму, они!» «Я крутил теорию относительности и теорию кротовых нор как мог, кривил лист плёнки! И ответ был прямо у меня под носом! Кванты! Всего-то нужно было приглядеться к квантам. Эти малыши такие чуткие, что ощутили движения из другого мира, как если бы это был шёпот через стену. Я кричал “Эврика!” на весь дом. Я берёг наше изобретение, как зеницу ока, как маленького ребёнка, держал его в Мюнхене, а ты...» «Я даже рада, что сбежала в Россию с ним на руках, рада, что хоть где-то есть сила, способная противостоять англо-саксонской чуме. Американцы не отстают: про геноцид индейцев мы знаем. Но теперь они линчуют негров, и это у них проявление цивилизованности и христианской морали. Откровенно говоря, я дурею с этой цивилизованности. Они подавляют самобытность покорённых народов, истребляют их. Я удивлена вашей смелости. Вы клеймите американцев, и на это есть основания. У них запрещено учение Дарвина, понимаете? Я уже не говорю о рабстве! Эти цивилизованные люди придумали оковы для негритянских младенцев и пинали головы этих младенцев до тех пор, пока они не отваливались!» Чернила на последних строках размазаны, должно быть, от слёз. Тоже ненавидят буржуазию. Похвально. Поэтому, видать, на контакт с наркомиссариатом и пошли.       Следы Сирин вели дальше, к Банку Пророка, такому же монументальному зданию, напоминавшему чем-то Государственный банк Российской империи, только куда роскошнее. Не видавший внутренность того банка в глаза, Борис каким-то внутренним чутьём полагал, что заблудиться там проще простого. А Сирин-то знала, куда идти: люминесцирующие отпечатки её тонких ступней вели по длинным огромным коридорам, анфиладам залов, где вокруг ни души. И смотреть здесь почему-то не на что. Только посреди трёх каменных статуй, расположенных у запасного выхода, зияет расщелина. Елизавета мигом её открыла: — Если всё пройдёт удачно, то все их патенты перейдут мне, — прозвучал голос Финягина. — Зачем Пророку убивать этих двоих? — По той же причине, по которой мертва его жена. Наследник... Только вы можете подстроить несчастный случай. Вот так дела... Этот проклятый буржуй ещё и наёмными убийствами зарабатывает! Кто же он такой? Заговорщик? Нет, вряд ли. Скорее мелкий капиталист. Но назревает другой вопрос: Елизавета сама не понимает природу Сирин... Женщина, и живая и мёртвая... Дикая... Как отражение чего-то... Кто знает?.. Возможно, она запуталась во мраке, аспидно-чёрном, чернильном, засасывающем, как болото, из которого нет выхода. Её не видно, только по отпечаткам ступней можно опознать, но чутьё говорит слов ярче: её узорчато-белый шёлк недалеко, сквозит паноптикально сквозь разломы стекла со вкусом классического времени, бежит безумная, полыне-кладбищенская, отмеченная гнилостным разложением. Тянет за собой сладковатый шлейф, будто позабытая стреляная буржуйка, прежде трактовавшая мораль в отрыве от секса, вот-вот рванёт хлопающий шнурок и разорвёт их на части, примется жадно жевать, одновременно крича, словно кобыла с проявляющимся двойником, пожирающая удила и глотающая всадника; однако искомое не приходит, вокруг полночь, кругом туман, дым, трубы, стена красного кирпича, облупившаяся вывеска магазина — и только дорога, дорога без конца и начала. Бежали дальше, за ней, точнее, вслед за её следами, уводящими в потустороннее. Наконец поднялись по деревянной лестнице, такой старой, сгнившей, со следами рук или босых ног, смутно узнаваемой даже в совершенной темноте. Снова — гладкий мраморный пол, странно неживой. Вновь перед взором поплыли графитно-синие стены и нарисованные углем картины, поблёскивающие такой грязнотой, которой никогда не будет в живописи прошлого. Чернота, грязнота, замаранность вечностью. Голос Сирин всё ещё звучал в ушах, звучал там, далеко, от неё же уходили только следы: коридор, поворот, зеркальный двустворчатый ход галереи. Большой пустой зал, свет из окон. Мастерская по фотографии, тоже покинутая, с разрывом, расколовшим стену. Повсюду столы с проявителями тускло-серой плёнки, мотки разноцветных нитей, катушки с кабелями, ящики с ватманом, сушильная машина, множество банок с растворами, большой картонный ящик для фотографий. Вокруг тот же масляный багрянец, та же чернота, те же пятна света. Магически-синий взгляд Елизаветы замер, на миг потеряв всякую ориентацию. Всё как всегда, просто такой алхимический эффект. Сиреневая ночь, лилейная полночь. Пришли. Она, видать, даже не заметила, когда свернула к разрыву, даже почувствовала себя уже готовой, приготовившейся, проверенной. Слов не требуется, внутри всё видно хорошо: — Я же делал фото на ваших похоронах! Рихард и Розалия стояли напротив, с подкрашенными лицами покойников, недвижные, с чёрными тенями вокруг глаз. Чёрный креп обтягивал их тонкие костлявые фигуры, придавая мистический вид. Рыжие волосы в золотистой пудре, на плечах чернеет кровь гвоздик. Отражается отблеск ламп, окрашивающих неживые лица в сине-багрово-бронзовый цвет. — Да... Получилось отвратительно... — проговорила Розалия, кривя лиловые губы. — Обычно людям не показывают снимки их мёртвых тел, — глухо сказал Рихард, на лице гримаса бессильного раздражения и брезгливости. — Выйдут столь безжизненными, — добавила Розалия, растянув губы в улыбке — самой отвратительной из всех, какие только можно себе представить. Оба стояли, поражённые, как никогда. Парад оживших мертвецов, не иначе, будто марширующая техника по Красной вереницами, только вместо этого — вальяжно плывёт декаданс и разложение в прямейшем из смыслов. — Он убил госпожу Комчак... Лютерманов... — Елизавета всё оправиться не может. Лучший способ вывести приличного человека на чистую воду — заглянуть в его прошлое. Сколько таких моралистов были отъявленными сволочами. Убийцы, сводни, распутники, воры... Всегда можно прикрыться высокой моралью, нацепить на себя белое пальто, только гнильца будет сочиться из швов. Мерзавцы... — Все, кто знали правду, довольно быстро умерли. Остался четвёртый разрыв. Пришлось немного задержаться и пополнить запас патронов и бинтов. Благо, отмычек у Елизаветы предостаточно. С какой-то стороны, она теперь куда более хорошая помощница, не бесит своими речами о религии, и в целом раздражает меньше. Разрыв оказался недалеко, Сирин к нему едва ли не бежала. Замкнутый несколькими узкими улицами, полными мёртвых тел, разрыв казался диковинкой посреди трупной грязи. Над головой пробил колокол. Где-то церковь. Елизавета открыла разрыв, и послышался жутко знакомый голос: — Вот невинная кровь, что ты пролил во славу корысти, — голос того проповедника, который чуть не утопил при входе в город. — Я невинен. Она хотела сказать то, что мне неугодно как мужу, я довершил начатое, — выглядело как оправдание, причём крайне жестокое. — Кровь будет жечь твои руки до самой смерти твоей. Перед ребёнком ты повинен, ты убиваешь его, заточаешь в кандалы чужой плоти. — Моя совесть чиста! — Комчак продолжал упорствовать. — Можешь лгать себе сколько угодно и своим же верить словам. Но шепча оправданья, не скрыть злодеянья от глаз обманутого отца! Он тебя накажет, он тебя накажет, даже если господь простит. Вот так штука... Столько раскрытых тайн, и всё за одну ночь... — Проповедник Витин? Привратник Благодати! Тот, который крестит всех новоприбывших! — воскликнула Елизавета. — Тот самый слепец, который чуть не утопил меня? Интересно. Если он ещё жив, где нам его искать? Думаю, он скажет ещё что-нибудь. — Не сейчас. — Действительно. Давай вначале разберёмся с Сирин. Дневник госпожи Комчак всё также при них. Борис бегло его пролистал и наткнулся на запись, приклеенную в стопку листов: «20 августа 1934 года. Как сейчас помню... У всех на глазах прапорщик оглядел меня и сказал: “В твоём роду были выходцы из рабочих, да, сынок?”. Эта ложь, эта клевета преследовала меня всю жизнь. С того дня никто ни считал меня товарищем. И только когда я сжёг красные знамёна и нескольких солдат, меня приняли как своего. Только кровь искупает кровь»       До кладбища уже бежали, не обращая внимания больше ни на что. Борис никак не мог поверить: неужели Ангелина стала такой?.. Сколько помнил... Нет, она самой лучшей на свете была. Ему никогда не лгала. И всё, и довольно вранья. Его лишь она понимала одна, ему жизнь сохранила она... — Она, она спасла меня, меня... — тихо проговорил Борис, останавливаясь у статуи госпожи Комчак. Ясно, как день, кого ему напоминает девчонка... Ясно, отчего столько больных воспоминаний, но проклятая амнезия не даёт заполнить пробелы. — Разве это было... Я не помню... Тут же возникла Сирин, всё такая же безумная, расколотая пополам в междумирье, словно застрявшая меж двух этажей. Закричала истерично: — Вернись ко мне! Вернись! Я всегда была с тобой, зачем ты ушёл? Заметалась вокруг статуи переливами света, крича и надрываясь. Елизавета подбежала к пьедесталу и воскликнула: — Розалия Лютерман не моя мать! Ты тоже. Но Комчак убил вас обеих из-за меня. Ты ненавидишь меня за то, что я не твоя дочь. Я ненавидела тебя за то, что ты не моя мать... Борис подхватил, закрывая глаза ладонью от слепящего света: — Мы должны извиниться! С нашей помощью Комчак вернул тебя к жизни, но она взяла тебя из совершенно случайной реальности! Она не внебрачная дочь твоего мужа, она его жертва! Теперь всё изменилось... Мы должны простить друг друга, потому что есть тот, кто гораздо хуже... Сирин вдруг резко остановилась и встала на пьедестал полупрозрачными босыми ногами, драпировки плавно опустились вокруг фигуры, волосы легли на плечи. — Пророк убил меня... — произнесла она так, будто пыталась осознать смысл происходящего. — Потому что ты не хотела хранить секрет... — Тогда почему я жива? — Ты не жива. Не в этом мире. Или это ты в другом мире... Где ты не встретила его. — Или где я спасла его? — Сирин вдруг взглянула на Бориса, и этот взгляд двух белых молний на мгновение его ослепил. Она спустилась и приблизилась к нему, взволнованная и отвратительно-красивая, со всеми своими трупными пятнами. Сквозь бесчисленные драпировки проглянулась белая бесхребетная шея, крашеная тёмными разрезами, сложенными в горизонталь. Ублюдок... Как он посмел задушить её? Заплатит.. За всё заплатит... Она всё ближе, она тоже полна ярости, тоже хочет мстить. Борис ощущал странную слабость, нараставшую всё сильнее, пока Сирин держалась рядом. Отошла на пару шагов в перелёте прозрачной вуали откинула её с лица. Подалась вверх, будто собиралась руками схватить что-то, и платье в лёгком эфирном движении обернулось одеянием сестры милосердия, сверкнул алой звездой крест. Тёмные волосы взлетели длинными косами, а алый плащ полупрозрачным шлейфом витал вокруг её фигуры. Сирин, растерявшая прежнюю демоничность, обеими руками распахнула его и алой вуалью накрыла постамент за её спиной. Чувствовал, что сам отделяется от тела, уподобляясь ей. Смотрел в эти ярко подкрашенные чёрным глаза и не мог оторвать взора. — Этот человек знаком мне... Будто Захар в молодости... Я видела его таким всего два раза, но его одного в целом мире могла бы полюбить! Ты так похож на него... — О чём ты? — Да! Это ты! Это ты тот самый бежавший из белого плена солдат, которого я выхаживала! То, о чём я не смела мечтать, сбылось! Объятия призрака ощущались как ледяная волна, окатившая по самую макушку. Сирин окончательно обернулась в земную женщину, его Ангелину, не размыкая рук. Слабость сковала кости и мускулы, и пришлось безвольным мешком опуститься на камни мостовой. Понял, в чём дело. Призрак вытягивал из него энергию, присваивая её себе и обретая плоть. Разум не признавал этого, цеплялся за плёночно-размытый образ, не дававший покоя всё это время. Тело чувствовалось как оголённый нерв, сплошная рана. Когда боль причиняет всё: одежда, обувь, даже вода в раковине. Где-то читал об этом: есть даже такая болезнь. Болезнь бабочки или как-то так... — Представляю, как пришлось Захару... — голос Сирин хрипел диким ультразвуком, но от него не было противно. — Он скорбел обо мне дольше всех... Слышишь меня? — Избавь меня от мук! Вынь мне шип из сердца! Узы брака приковали меня к могиле! — надрывно кричал, но это словно вскрывалось театрализованное подсознание, говорившее высоким голосом. — Давай же! Позволь подняться! Анна! Анна! Прости меня! Я не должен был бросать тебя! Не должен был! Она резко отлетела в сторону, и Борис окончательно опустился на мостовую. Вытянула всё, что можно... От него силы брала... Елизавета кинулась к нему, попыталась найти слова для оправдания: — Прости... Я не знала, что я так похожа на твою возлюбленную, с которой ты расстался... — Мы не расставались, — отрезал. — То есть как? — Она умерла. Это была моя жена. С твоей подачи я убивал свою жену... — кровь из носа. Так давно не было... Теперь вспомнил. Была любовь, была крепче некуда, даже без таинства венчания... — Борис, это не она! Комчак оживил её, смешав мёртвое тело с вариацией из другого мира! Это не она! — Получается, что в разных мирах она вышла замуж за разных людей. И мы с ней могли не встретиться... Прекрасно! Отлично! Оказывается, я неправильно носил кольцо всё это время... — поглядел на след от ожога на безымянном пальце. — Скажешь: время лечит. Ни хрена оно не лечит! Видел: он, ещё молодой, пусть и растерявший за войну цветущий вид, выходил из здания бракосочетания рука об руку с новоявленной женой. Красная лента на груди, завязанная узлом на свободной белой рубашке, так и сверкала алым в полуденном солнце. Ангелина буквально светилась счастьем: короткие волосы замысловато завиты, на шее красный бант из газовой ткани, лёгкий голубой сарафан оттенял глаза. Красные знамёна на ЗАГСе вились языками пламени. Счастливы искренне, ещё не зная, какая боль ждёт их впереди. Не сразу всё устроилось, да и Москва ведь не сразу строилась. Мираж рассеялся... Полна тьмы, пришедшая из мрака, или полная утренней зари, золотыми переливами соткана... Взошедшая из солнца, розоперстая, или чернотою траура отравляющая, шипы вонзая в сердце... Образ Сирин двоился, мерцал чёрно-золотыми переливами, рассыпался мглистыми звёздными искрами, вливавшимися в человеческий контур, и она была такая абсурдно-прекрасно-переменчивая, что и сама становилась странностью и тайной, непостижимой тайной. Она вдруг резко взлетела, неистово закричала и с разбега врезалась в ворота с кодовым замком. — Наконец-то мы с ней разделались... — пробормотала Елизавета, шокированная не меньше него. — Та женщина была моей женой... Мне прощать тебе всё? — Борис взмахом сабли обрушился на пьедестал статуи Пророка, вгоняя туда клинок: — Умри в отчаянии! Умри без покаяния! Умри! Умри! И будь ты проклят! Истощив гнев, Борис упал на ближайшую скамейку и выпустил саблю из рук. Был уверен, что лицо у него сделалось жутко безжизненное: заострилось, рот приоткрылся, опустевшие глаза смотрели то ли прямо, то ли вниз. Засыхающая на щеке кровь наверняка добавляла страха в общее впечатление. Губы предательски дрожали. — Вот и стало обручальным нам Садовое кольцо... — почти шёпот, пристальный взгляд на куст жёлтых роз напротив.