Благодать

      После всего злость никак не желала отпускать. Он был женат, с ума сойти! Правда вонзилась в мозг тысячей лезвий, раскурочила мысли, разожгла кровь, отчего стало совсем противно и даже тошно. И подписала ведь эта женщина свидетельство о смерти в этой жизни! В обеих жизнях... Только теперь хочется, чтобы ему подписали. Что жизнь сама умерла. После мог только вороном злым глядеть на Елизавету исподлобья, из-под выпаленных ресниц, и ждал, когда она, как всегда, заговорит первой. Зачем только ввязался в эту гибельную авантюру, спрашивается? За что ему все это, а? Девчонка сама виновата, если разобраться, над трупом надругаться вздумала! Грубо-резано спародировал её отца, отчего только сильнее злился, ненавидел и горел. Но злость быстро угасала, оставляя после себя тупую боль и пустоту. И всё-таки хотелось в последний раз врезать Елизавете, и злость горела вновь, будоражила голову до колкой мигрени, будто сжимая виски и кости. Знал, что бессердечен, что, быть может, правда о матери ранила её куда больнее, но какая к чёрту разница? Под ногами беззвучно плясали молекулы лунного света, похожие на мерцающих червей, так и ждущих, чтобы вцепиться в тонкую кожу, воплотив своё мерзкое желание. Хотел впиться ногтями в ладони, лишь бы выплеснуть накопленное, как Елизавета крикнула: — Посмотри! — указала невесть куда. Очередной усилитель. «Убийственное Вороньё». И ещё один. «Слеза Пророка». Его хмуро протянул Елизавете, ведь к чёрту ворон, напоминающих о жуткой кладбищенской ночи. Та с горькой иронией отвернулась. Сам откупорил, презрительно фыркнув. Эффект то, что надо: руки проело до костей, на мостовую полилась пенящаяся розовая кровь, кости обнажились под слоем плавящегося мяса. И больно именно так, как хочется — чтобы зубы стиснуть только, до криков не доходит. Секунда, и всё пропало. Борис уже плюёт с высокой колокольни на лопнувшие перчатки: пусть все видят, что он являет собой. Боец, запятнанный лиловыми и погранично-серыми гематомами, немного прихрамывающий после всей этой беготни. Если бы зубы шатались от удара прикладом ещё в 1920-м, было бы прекрасно. Наткнулся на указатель, обозначавший особняк Финягина. Внутри мгновенно зашевелилась чернильная злоба. Борис сорвался на высокий голос: — Финягин! Финягин! Снова он! Это он погубил близнецов! Стремглав кинулся по направлению указателя. Да, то, что подобает главнейшему буржую всего этого гнилого города — роскошный дом, от которого разит контрой, как никогда. Сейчас перед ним было уродливое здание с разбитыми стёклами и раскуроченным фасадом, которое лишь частично ещё представляло из себя архитектурную ценность. Только бы революционеры всё не растащили, самим поживиться хочется! Двери, в которые Борис так рьяно ломился, оказались заперты, хотя скважина в них имелась. А на высоких окнах вместо опущенных портьер висели хлипкие тюлевые занавески, через которые ничего толком не было видно. Высокие ступени парадной лестницы были покрыты пылью и сухими листьями. Узкие окна первого этажа смотрели на разбитый тротуар и густые кусты боярышника. Решено: лезем через окно второго этажа, ведь на первом явно делать нечего. Борис подпрыгнул и уцепился за край лепнины, повис. Стекло чуть звякнуло о бетон — и вылетело из рамы, ударившись о него. Быстро перекинул ноги, раскачиваясь, свесился над пропастью, чуть не сорвавшись, успел подтянуться и встать на подоконник. Пинком ноги выбил окно и, пошатнувшись, упал, но снова зацепился за лепнину. Борис подпрыгнул и резко выбросил руки вверх, ухватившись за край окна. Кисти обожгло холодным стеклом. Руки до боли заныли, но он удержался и повис на окне, а потом подтянулся и влез в разбитое окно. На нём не было ни царапины. Да-а, контра отгрохала себе хорошие хоромы, судя по остаткам мебели, ставшей целью революционеров. Борис выставил голову из окна: — Ты идёшь? — всё ещё злился, поэтому прозвучал куда грубее обычного. — Я лучше замок вскрою, — в тон ему. — Да? Валяй! — крикнул напоследок и начал осматриваться. Если Финягин забрал себе патенты близнецов, то наверняка урвал с собой и кучу важных документов. В голове всё немного уложилось, и Борис был готов к новому потоку важной информации. Все документы наверняка хранятся в кабинете.       Вот и он. Кабинет. Книжные полки достают до потолка. Пальцы мелко подрагивали, словно при графоспазмах, от маниакального желания перевернуть всё вверх дном. Финягин явно рассчитывал, что кто попало в его кабинет заходить не будет. Какая недальновидность — хранить некую коробку с надписью «Лютерман» на видной полке. Борис поставил её на стол и принялся внимательно читать документы. Можно не торопиться, сюда вряд ли кто-то осмелится сунуться. Первый же конверт обозначен как «Крылья ангела. Р. и Р. Лютерман». Интересно... Не думал, что Финягину хотелось это воплотить, но деньги везде нужны. Целая пачка конвертов, а в них ещё записи! «ПорталНаучТех. После прочтения уничтожить». Занимательные записи, ничего не скажешь! «Как же их развернуть-то? Немецкая военная машина крайне неповоротлива, но усилиями дипломатов всё должно получиться. Западный мир падёт от руки того, кого он сам взрастил. В переговорах использовать улучшенный Гипнотизёр. На нас не должны напасть в 41-ом, никогда и ни за что! Развернуть их на запад, стравить, чтобы они перебили друг друга, стравить, как бешеных собак!» «Я подготовил наброски речи. Кхм-кхм... Мы знаем, что вы будете делать. Мы знаем, как вы хотите с нами расправиться. Мы знаем, что нас может ждать. Поэтому говорим: вы оступились, вы свернули на путь насилия и жестокости. Вы ищете мщения, так ищете его не там! Ваши западные соседи довели вас до крайности, до точки невозврата, и именно им вам нужно мстить. Мы же помогали вам после войны, мы тянули вам руку помощи. Идите на запад, мстите за своё унижение, мстите за боль потерь. Мы будем с вами, мы будем за вашей спиной, мы подадим вам патроны» Поразительно. Эта рыжая немчура смеет лезть в политику, туда, где вряд ли всё будет так, как им хочется? Записи обрывочные, будто вырванные из дневника. Никто даже в наркомиссариате ничего подобного не говорил, даже слухов никаких не было, хотя первая ласточка, видимо, пролетела. Борис начал рыться в оставшихся конвертах и не поверил своим глазам, когда нашёл гриф «секретно», выпущенный Секретариатом НКВД. Открыл и увидел сразу несколько листков, исписанных с обеих сторон, — они не просто были вскрыты, их вытаскивали из конверта один за другим. Почему они так торопились? «Девочка станет искрой, которая сожжёт все миры. Нам нужно вернуть её туда, откуда мы её взяли. Я знаю, что надо делать. Розалия, раздайте указания о вызове Мюльгаута. Если не найдёте его в наркомиссариате, то ищите в местной самодеятельности. Он там дирижёр. НЕМЕДЛЕННО» Опять это имя. Сколько же можно? Все ярче вырисовывалась мысль, что это оперативный псевдоним. А если учесть, что по этому имени именно к нему и обращались, то... Какой же он дурак, забыть собственный оперативный псевдоним! Почувствовал, как из носа пошла кровь, а зрение поплыло помехами. Приложил руку: алый отпечаток на голых пальцах. Столько раз безбожно тупить, когда по этому имени к нему обращались прямо и без проволочек! Борис уже был готов проклясть свою амнезию последними словами. Всё ясно, ясно, ясно. Он действовал под прикрытием, как всякий другой агент. Шифровка, кодовое имя, по которому можно опознать в случае чего. Да, агент из него никудышный. Пусть рапортуют: агент Мюльгаут чувствует себя отвратительно, словно мозг ему перемололи вилкой, что нужно написать рапорт об увольнении и отставке, что в нынешнем положении для него равно падению со сталинской высотки. Отлично! Разбиться, упасть с карьерной лестницы, заодно прихватив важные сведения — лучший способ уйти красиво. Решено. Он уносит отсюда всю корреспонденцию, уводит отсюда к чёртовой матери девчонку. Продолжал читать: «12 апреля 1935 года. Использовать объект Е. как живой радар? Рихард, ты спятил? Ты на нацистов насмотрелся, на их эксперименты над людьми? Как ты себе это представляешь? Подключить её к машине Лютерман навсегда для отслеживания конкретных миров?» «Просто ПорталНаучТех построили в Германии и начали чудить. Это их записи, вернее, наши, но не наши» «Понятно, почему в нашей спальне вдруг стала висеть свастика. Закрой этот разрыв, пожалуйста, а то нам прилетит» ПорталНаучТех? Второй раз попадается это название. Неужели какой-то научный институт? Если так, то это сфера исключительно научная, чекисты здесь не причём, это очевидно. Прочая корреспонденция выглядит серьёзно. Все эти фамилии, названия, шифры, слова — даже не уровни, скорее какая-то таблица в собственном бесконечном измерении. Потом дошло: да это же шифровки! Подобие тех, которыми пользовался весь наркомиссариат, с той лишь разницей, что теперь расшифровывались сообщения внутренней и международной разведки, переписки между двумя видными немецкими физиками, которые разрабатывали некую непонятную штуку — что это такое, в письменном виде не объяснялось, но, очевидно, имелись в виду контакты с физикой параллельного мира. Ничего себе. Подпольный засекреченный НИИ, причём на особом учёте, за которым вот уже несколько лет наблюдает сам нарком, кто бы мог подумать? Не будь Борис чекистом, он бы даже представить не мог, насколько это всё серьёзно, однако ещё раз перелистнув бумаги, понял, с чем имеет дело. Следующая запись: «1 июля 1938 года. После возвращения в Москву планируется обнародовать всю информацию по поводу ПорталНаучТеха. Последует множество репортажей на дальновидении, дикция что у Мюльгаута, что у объекта Е. должна быть отличная. Придётся провести дополнительную подготовку» «Видела я это дальновидение. Плёнка чёрно-бело-оранжевая, иногда могут жутко отсвечивать глаза» Что-то секретное, раз обнародовать эти сведения хотят только после его возвращения. И по-прежнему девчонка — объект Е., без имени. Гриф «совершенно секретно» не проставлен. Замечательно, она уже здесь, стоит и оглядывается по сторонам. Лучше ей не знать. Или же... Если будут репортажи, то она должна быть осведомлена. Будь что будет. Снова записи. «Мы должны помешать этому начаться. Мы знаем всё, и Иосиф Сталин знает всё, что будет. Мы должны это остановить... Рихард... Мне так страшно... Я плачу ночами от видов концлагерей... Я плачу от сожжённых заживо людей с осколками стекла на их телах...» «Знаю, это душераздирающе, но... Это сделал наш враг, поборник демократии, не гнушающийся геноцида. Вот поэтому мы держали нашу машину в секрете. Как и Никола Тесла. Он никогда не завершал свои изобретения, чтобы их не использовали в своих гнусных целях политики. Только Советам мы её отдали, взяв клятву, что они применят её только во благо своей страны» «Знаю... Я плачу от вытекших глаз и выпадающих волос... От матерей, на чьих руках сгорели младенцы... От виселиц, газовых камер и бесчеловечных опытов... Это были безвинные люди!» Прошептал только: — Это была преднамеренная вербовка... — чувствовал, как горло сводит. Дальше читал с упоением, и Елизавета заглядывала ему через плечо, не говоря ничего, словно сама хотела увидеть, о чём он читал, поверить в услышанное. Наконец он прочитал: «Тут дело не в Николе Тесле — у него была привычка всё делать на благо человечества. Но политики — не люди, в отличие от него. Они ведут свою игру и думают только о том, когда и как воспользоваться плодами его открытий. Им нет дела до человеческих судеб, их занимают только военные заказы и собственные интересы. Поэтому в нашем прошлом есть и наши ошибки». Не зря Ленин прозвал их — рабовладельцы, им было плевать на всё человечество. Всё верно. Борис не сомневался ни на секунду. Сила, умеющая объединять, способна и разъединять. Умная власть так сделала, отсюда и её успехи во всём мире, а теперь и у Союза есть такой козырь. Ты-наш-господин — и сила эта сделает и с тобой тоже, хитрый, уверенный в себе человечишка, жирный паразит на теле слабого государства, снова проводящий много времени в Крыму, чем только ты в нём занимаешься? Всем прекрасно ясно. «Ведётся работа по активной нейтрализации побочных эффектов усилителей. Если пускать подобное в массовое производство, это мина замедленного действия. Химический филиал ПорталНаучТеха уже выдвинул несколько вариантов новых усилителей и активно пробует их на себе. Мы, академики Лютерманы, только следим за тем, чтобы ничего опасного не произошло» Предпоследняя запись, коротенькая совсем: «Ночь с 5 на 6 июля 1938 года. Переброска агента Мюльгаута через портал в составе второй команды путешественников П-2. Стенограмма переговоров агента Мюльгаута с центром управления» Приколота записка, напечатанная на машинке. «Ключ на старт. Протяжка-1... Есть протяжка-1! Зажигание... Предварительное... Промежуточное...» «Товарищи, если что, я для вас... Вы для меня... Эх, поехали!» «Прошла команда пуска. Все системы порталоносителей функционируют нормально. Двигатели работают устойчиво. Давление в норме» «Я справлюсь... Всего один прыжок...» «Шестьдесят секунд. Произошла аберрация пространства. Прошло отделение боковых блоков. Все системы в норме. Траектория открытия портала близка к расчётной. Выдвижение! Есть выдвижение. Агенты, отстегнуться!» «Есть отстегнуться!» «Агенты заброшены в параллельные измерения. Поздравляем, товарищи!» — Ну и дела... — тоже ничего не понимает. Борис начал припоминать: да, было это. Он сидел в непонятного назначения кресле вместе с двумя другими людьми. Очень волновался тогда, но держался уверенно. Перед ними троими тогда открылись сияющие расщелины, от них исходил сильный ветер. Кресла отделились от общего блока и устремились к разрывам. Приказали отстегнуться, после чего расщелины закрылись, а Борис потерял сознание. Очнувшись, он уже ничего не помнил, а снаружи его уже ждали с чёрным автомобилем. Покосился на Елизавету: — Объясняю сухо, как если бы рапортовал. Я завербованный агент, меня послали сюда за тобой, чтобы ты помогла видным физикам с их изучением твоих разрывов. Всё совершенно секретно. Ещё одна запись, крайне забавная: «Крайне занимательный экземпляр переговоров с интересными образцами русской обсценной лексики» «ТЫ УВОЛЕН! Катись к чёртовой бабушке, Штокман! Ты, еблан, наблюдал радиовозмущения из моря три месяца и думал, что это сигналы от вражеской подлодки! Блять, это была СЕЛЁДКА! Чтоб тебя метеорит убил, сил нет терпеть тебя, мудака!» Действительно, курьёзный случай... Не успел Борис уложить всю информацию, как услышал за спиной голоса близнецов: — Квантовое излучение ещё не так хорошо изучено, и мы навёрстываем это, открывая порталы и всё больше облучаясь, — Рихард будто лекцию читал. — К счастью, доза не превышает суточную, она совсем небольшая. Но если работать продолжительно, то кванты начинают накапливаться, и это вредит здоровью. Все мы, сотрудники этого НИИ, немного облучены, от руководителей до рядовых физиков и агентов. — Список лёгких побочек — люминесценция радужной оболочки, расширение зрачков, — подхватила Розалия. — Тяжёлые побочки при длительном облучении без защиты — онкотрансформация, лучевая болезнь, хромосомные аберрации и прочие мутации, необратимые половые изменения и дегенерация половых хромосом. Так вот что они имели в виду, когда писали о том, что Комчак бесплоден... Облучился, и облучился лихо... Поглядел на свои руки: неужели и он тоже получил свою дозу... Нет, вроде всё в порядке. Только тяжесть во всём теле и холодная липкость во рту. Он повернулся к Рихарду: тот стоял, уставившись на что-то невидимое. Борис подошёл к нему и разглядел на стене репродукцию картины Дали «Постоянство памяти». От неё-то и тянуло холодом и угрозой. Облучение, облучение... Конечно, читал в газете, как Мари Кюри приехала в Союз незадолго до смерти, стала работать здесь, пробовала раскрыть какую-то неизвестную формулу, но умерла четыре года назад. Работала она теперь в полной защите от излучения, принимала необходимые препараты вроде йодовых таблеток. Но лучевая болезнь всё равно была сильнее. Мари Кюри пытались спасти советские медики, якобы пытались пересадить ей костный мозг, но он не прижился. И приехала-то инкогнито: якобы полячка Мария Склодовская, на выходе из аэропорта Шереметьево каждому сердечно пожимала руку, несмотря на свои ожоги. Борис был свидетелем этому, тоже этой чести удостоился, был с товарищем Склодовской крайне почтителен, помог ей с носильщиками донести саквояж из машины, большой и неудобный, точно из музея. После чего ушёл и никак больше не заявил о себе. Самое смешное, что, по слухам, с советской наукой была связана и дочь Марии — Ирен, или же Ирина Петровна Жолио-Кюри с мужем Фредериком. А может быть, это и не слухи вовсе... Близнецы всё продолжали: — Например, Ким Ярмунд, куратор отдела химии синтеза, сказал, что чувствует себя так, словно побывал в постели с низенькой толстой норвежкой с огромным обхватом бёдер, «только вместо обхвата у неё была Нобелевская премия». — Хм-м-м... Где моя Нобелевская премия по обхвату бёдер, Рихард? Борис не выдержал и рявкнул: — Заткнитесь, вербовщики недоделанные! А они его будто не слышали: — Мюльгаут, сам того не зная, выполняет поставленную задачу. — Достойно похвалы. С документами проблем не будет. — Какие вы твердолобые, раз смогли выдержать такие зрелища... — процедил Борис, убирая документы обратно. Сами в Москву заберут, раз такие умные! — Грядёт большая трагедия, верно? — Грядёт. Мы не в силах это остановить, но мы сможем помешать этому начаться. — Не приведи Тесла тебе увидеть этого. Такое ранит навсегда. Наш долг — это остановить. Поэтому мы не отдали наше изобретение западным политикам, как и завещал Тесла. — Бьюсь об заклад, что вы знаете, куда пропал Рудольф Дизель, — убрал коробку на полку. — Знаем. Мы знаем. — Знаем! — Борис высокомерно вздёрнул нос и хмыкнул. — Они говорят «знаем» так спокойно, словно я спрашиваю, а знают ли они, как их зовут! — Товарищ Дизель живёт и здравствует в Москве. Нам удалось его тайно вывезти с того рокового парохода. В сердцах плюнул на рыжую немчуру и в ванной умылся холодной водой, лишь бы взбодриться и освободить мозг от лишней информации. В зеркале скалится белое лицо в чёрной вуали. — Я — это ты, я понял. Не надо больше намекать, — бросил Борис и сплюнул в раковину кровь с искусанных губ. Нужно кончать с этим и поскорее возвращаться в Москву. Да, вернуться, вернуться, и пуститься в бега, на века, повидать новые берега, новое небо и незнакомую землю. Только всё открыто, всё описано и узнано, настолько, насколько нужно для циничного отчёта. К чёрту. Хватит с него. Насмотревшись на грязную реальность, он сегодня же после всего вернётся в подвалы Лубянки и поставит последнюю точку в истории. Тогда о нём уже никто никогда не узнает. Из особняка вышел в ещё более растрёпанных чувствах, чем до того. И снова собрал мысли по порядку: он женат. Борис Давыдов, он же агент Мюльгаут, когда-то был женат. Как с этим жить дальше? И если так, если жены нет рядом, то её нет вовсе. Мало того, что женат, так ещё и вдовец. Правильно сказал, что кольцо носил неправильно, только поздно что-то делать. Ожог на безымянном остался. И ясно, о ком ему напоминают эти синие глаза и кто была та женщина на крыше, привидевшаяся под абсентом. Их перепутанные взгляды вспомнились, как если бы это было вчера, вчера, под покровом ночи. Как он любил её, чёрт возьми... До турбуленции в венах, до асфиксии, в тёмной комнате за тёмным пологом кровати, который уже больше никогда и никому не захочется раздвинуть. Ему было больно, да что говорить, ему и сейчас больно... Словно свежую рану вскрыли и ведут по ней ржавым гвоздём, и кровь бежит по рваной ране, оставляет за собой алый след, струйками стекает вниз и в конце концов смешивается с последним вздохом. Эту боль признавал сполна, понимал её причины и смысл, но от понимания толку было мало, потому что и сам он по ночам прежде корчился от этой боли, царапал себе лицо и руки, пытаясь заглушить рвущийся наружу крик. Признавал все эти раны за справедливую расплату, а сам стыдился их, прятал под слоями бинтов, отторгал даже от самого себя, наивно пытаясь выглядеть чуть-чуть более адекватным в мире себе подобных. И их богу не понять, каково это — ощущать, как кости растрескиваются по частям, дробятся от безмолвной злости. Было в этом что-то животно-разрушительное и жестокое — и одновременно безумно притягательное, непредсказуемо- страстное и разрушающее. Только сейчас понял, что стоит, уткнувшись лицом в каменную стену. Холодно. Шершаво. Ничего. Бывало и хуже. Хотел её представить, но всё размыто теперь, даже те обрывки облика, ожившие в образе госпожи Комчак, размазались, словно промокшая под дождём фотография. Её забыли положить под стекло, отчего все памятные снимки стали нечёткими, так что она стала казаться чем-то вроде полутрупа, наполовину съеденного невидимой плесенью. Нежности в ней было больше, нежели в той коробке конфет с карамелью, паутинчато-янтарной, пересахаренно вязкой. Закрыл глаза и представил её на пороге квартиры, в той самой комнате-укрытии, где среди книжных полок и плюша кресла прячешься от боли. Прозвучал бы скованно, глухо, перебирая мысленно занавесную бахрому на её плечах: «ну здравствуй, ну здравствуй». Ожидание праздника в усыпанном камнями обруче, стискивающем виски. Это всё, что он помнил, это всё, что он сохранил в своей памяти. Неразрывность ладоней со стеной предельна, упражнение «разбей пальцы в кровь», а его всё не отпускает. Ничего не осталось, кроме вывихов психики, восемнадцати шрамов по дурости в этой глупой резне, омерзительно подлой. А когда она пела, ножом протыкая стол между пальцами, а его в клочья полосовало от ужаса, холода и сумасшедшего гула в голове. И бежали до полевого госпиталя, лишь бы успеть, когда бинты окрасились красным. Лишь бы успеть, ведь нож застрял в гортани. Борис всё ещё помнил, как горло болело, чувствуя, давясь кровью, всё ещё слышал голос и чувствовал пальцы, прижатые к перекошенному рту, хрип, чтобы снова сказать: уходи, мне не нужна твоя помощь... Падал в пропасть, понимал, что прощён не будет, ведь жил как придурок, как последняя сволочь под бой курантов на Спасской. И самое страшное, что ему это нравилось. Или же нет... Это было не с ним, а с кем-то другим? Вполне. С его характером и склонностью к крови его вряд ли кто-то полюбит и предложит своё сердце в браке. Очередной пространственный парадокс, быть может, с его вариацией из параллельного мира это могло случиться, но с ним самим — никогда. Не было этого никогда. Не было, не было! Воспоминания мигом растворились, растеклись, словно вода сквозь песок. Не было этого никогда, не было никогда! Нет и не может быть! Но почему тогда ему вспоминаются такие вещи? Это просто игры подсознания, простые комплексы, к которым он уже почти привык. Нужно быть реалистом, в этом залог того, что он сможет выбраться из этого пространства когда-нибудь в реальность. Это был голос разума, даже не голос, так, фон. Сразу как-то легче стало, словно непонятный груз с плеч упал. Быть вдовцом и ветераном — это чересчур, столько испытаний никто не выдержит. Лучше быть кем-то одним, и Борис ставил именно на второе. К чёрту вдовство, к чёрту кольцо! Этого не было, не было, не было! И сразу лучше себя почувствовал, пропало это дикое ощущение пульсации в мозгах, ушла вся эта тоска. Гнусное чувство. Он расправил плечи, выпрямился. Всё, можно идти дальше, за спиной мелькает сине-белый силуэт Лизы, впереди освещённый луной высокий голый забор и словно очерченные чёрными резцами силуэты роскошных домов, окружённые огнями, словно шкатулки с драгоценностями. Почему-то при взгляде на всё это у Бориса всегда возникало чувство, как бы он мог разместиться на окне, чтобы любоваться городом. Бред какой, так можно только Москвой любоваться, и неважно, какое сейчас время суток, ночь это или день. Красота в Москве кругом, совершенная, неземная, какая есть. И чтобы её коснуться, нужно умереть. Так что правильно он тогда выбрал роль ветерана, по сравнению с этим всё остальное уже не имеет никакого смысла. Борис уже шагал по обочине дороги к городу, неспешно выбирая проход в темноте.