Благодать

      Борис, едва держась на ногах, наконец вышел из того здания, куда его забросила Птица. Чувствовал себя до того паршиво, что не стал пользоваться монорельсом. Поклажу с оружием и крюками держал в крепко стиснутой руке, а другой зажимал рану. Шёл, сгорбившись, в глазах стояла бледно-алая поволока, и в этой паутине его застал рассвет. По пути даже нашёл покинутую пачку сигарет и сунул в карман жилета. Сначала показалась угрюмая хмурая стена разрушенного революцией города, затем мост, который они с Елизаветой собирались пересечь. Борис, насколько позволяли силы, бегом кинулся по нему к дому Комчака, даже не думая о том, какое потрясение ждёт в этом же доме его — предателя и преступника, клятвопреступника и проходимца. Краем глаза поймал в облаках полицейскую баржу, увидел уходящие в туман телеграфные провода. Понятно, что Птица улетела сюда, и пусть только попробует не отдать её, пернатый кусок металлолома! В груди горело, ноги подкашивались, голова шла кругом, но Борис упрямо шёл к воротам, чувствуя в груди, как холодок растекается по всему телу. Только бы с ней ничего не случилось, только бы не... — с таким страхом думал он, глядя на тёмный силуэт дома на фоне бледнеющего неба, когда кто-то вдруг крепко схватил его за рукав. Голова Бориса запрокинулась, перед глазами встала трёхцветная повязка на рукаве полицейского. Сзади раздался тихий смешок. Голос с сильной грубой интонацией произнёс: — Что, сам к нам пришёл? Борис даже не стал вооружаться. Сам за это время бега по мосту решил, что сдастся. Сдастся им в плен, лишь бы они отпустили её, ту, которую он не смог защитить, даже узнав, кем она на самом деле является. Он глянул в глаза полицейскому — и в них не было ни сожаления, ни тревоги. Их перепутавшиеся взгляды были спокойными и холодными, словно всё происходящее не имело к ним никакого отношения. И вдруг Борис понял — всё, он проиграл. Он никогда не выберется из этого города живым, не хватит сил, чтобы совершить то, чего он хотел. Эта мысль так потрясла его, оттого что он уже поверил в свои силы, настолько поразила, до такой степени потрясла, перевернула его душу, — что на секунду он забыл обо всём на свете. — Я нужен вам. Вот он я, — сказал он дрогнувшим голосом, на секунду ослепнув от вспышки молнии. Полицейский хмыкнул: — Какая честь. Да вы настоящий герой. Взять мерзавца. Я думаю, вы теперь знаете, каково смотреть смерти в лицо. Не бойтесь, к лучшему это. Борис никогда и ничего в жизни не боялся, но сейчас ему казалось, будто сердце пронзил раскалённый нож, лёгкие превратились в оголённые провода и теперь каждый вдох причинял невыносимую боль. Теперь ему было всё равно. Но он почему-то не решался шагнуть в тёмную арку ворот. Подошёл ещё полицейский, положил ладонь на его плечо. Бориса передёрнуло от отвращения. Полицейский сказал тихо и ласково: — Эй, господин герой, может, одумаетесь? Борис оскалился в свете очередной молнии: — Делайте свою работу, спасайте мир от красной заразы, вашу мать, — с ненавистью взглянул на обоих. — Вам дали оружие, оно в ваших руках. А я, считайте, безоружен. Полицейские переглянулись удивлённо, тот, кто держал Бориса, убрал ладонь с его плеча. Правда, Борис заметил, краем глаза, второе движение — в руках первого полицейского сверкнул металлом браслет наручников. Что-то щёлкнуло, и наручник с лёгким звоном застегнулся. Кисть больно врезало в стальную пластину, другой конец цепи тянулся ко второму полицейскому. Борис покорно протянул руки: ведите. У него не осталось никаких сил сопротивляться. Его вели под конвоем туда, где у стен дома уже стоял экипаж. Один из полицейских уселся рядом с кучером, второй устроился на сиденье рядом, прямо напротив Бориса. По такому огромному дому точно нужно в карете передвигаться. Окна наглухо зашторены, никто не выглянет и не заглянет.       Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем экипаж остановился, послышался скрип тормозов, раздались громкие голоса. Видать, ещё больше полицейских. Борис окончательно растерял ещё теплившиеся под рёбрами остатки волнения, все чувства как каменной плитой придавило. Двое полицейских вытащили его из экипажа, бросили на пол. Из дверей выскочили ещё несколько человек, подхватили его под руки, повели. Прямо как приговорённого к казни. Какая ирония. Осуждение по первой категории, да ещё без права обжалования. В огромном коридоре оказалось прохладно, темновато, чадил ладан. Коридор был длинный и высокий, они дошли до конца, повернули за угол и оказались в просторном зале. Борис огляделся: три высоких стрельчатых окна по обе стороны зала, алтарь, пара застывших в экстазе жрецов, подношения и прочие культовые принадлежности. И всё в золоте, мраморе и камне, куда ни глянь. Чтобы смотреть в эти окна, выходить на улицу — даже мечтать было незачем. Арочные проёмы в стенах, полукруглые колонны, каменные скамейки по краям — куда не посмотришь, всюду это золото, парча, камфора, масло — неощутимое, древнее, смешное и безумное. Самую главную фигуру посреди этого безумия заметил только сейчас. Захар Комчак собственной непогрешимой персоной. В белой торжественной одежде, горд, статен, высокомерен. Бориса буквально швырнули ему под ноги. — Отец наш, позвольте нам убить его! — готов был поклясться, что спиной чувствует лезвия штыков. — Не стоит, — громогласно разнёсся хриплый старческий баритон. — Зачем расходовать человека попусту. Оставьте. И умойте, он весь в крови наших братьев. Силой подняли на ноги, но Борис смекнул, как это будет проходить, поэтому отмахнулся: — Я сам справлюсь... — Суд божий не будет к тебе благосклонен, Ложный Пастырь, — Комчак глядел на него сверху вниз, и прозрачный взгляд его был исполнен надменного презрения, уж такого-то точно не заслужил бы даже самый страшный из его врагов. — Ты заклеймён тьмой и огнём. Лжец, убийца, отступник, ты достоин только одной смерти — своей собственной. Твоя душа обречена, враг мой. Я знаю, что привело тебя в мой город, Борис. Передашь девчонку, и тебе будет дан шанс! — голос старика креп и креп, а глаза всё так же излучали презрение. Только Борису стало ясно, насколько прав он оказался, решившись прийти сюда, только он теперь не искал и не ждал спасения, за него всё решила судьба. Мелькнула шальная мысль: а ведь Комчака и вправду лучше задушить, как он свою жену когда-то. Только не здесь, не сейчас... За его спиной уже вырос один из полицейских, Бориса грубо толкнули в спину, приложив плашмя об пол, двое других заломили ему руки за спину и мгновенно защелкнули на запястьях наручники. Спектакль окончен. — Ведите его в соседний зал. Там его допросят, — Комчак развернулся в вихре бело-золотых драпировок и пошёл прочь от алтаря. Но в самом конце, будто вспомнив что-то, прибавил: — Это закончится кровью, Давыдов. Ах да, у тебя ведь иначе и не бывает... Бориса вмиг увели из зала, снова повели по коридору. На этот раз он не сопротивлялся, даже не спрашивал, зачем и куда. Голова была совершенно пуста, всё внимание уходило на то, чтобы переставлять ноги и держаться прямо. По стенам коридора бежали волны тёплого желтоватого света, растекались в рассветном пятне и снова собирались в мерцающую арку под потолком. Потом коридор сделал плавный поворот, точно был устроен специально для того, чтобы они оказались перед входом в тесную, совершенно тёмную комнатку. Около стены напротив двери стояли несколько священников. — Не жить тебе, мерзавец... Господь гневный, он покарает тебя! — и никто не представился, никто не предупредил, что за ним ведётся слежка? Какая прелесть! Потрясающая халтура! Борис развернулся на оклик, — плавно, всем корпусом — смерил дознавателей лёгкими движениями зрачков, позволил себе с одним из них переглянуться и прикусить губу. Не на того напали... Оковы с него сняли, и Борис готов был поклясться, что на запястьях, под белыми манжетами до локтей, чернеют синяки. Придя к этому выводу, Борис отвёл глаза, состроил самое добродушное выражение лица и сделал шаг к открывшейся перед ним двери. За дверью оказалась комнатка, освещённая неярким светом лучины, где кто-то тихо и быстро шелестел страницами толстой книги в кожаном переплёте, служившей, по-видимому, местным аналогом Уголовного кодекса. — А ну стой! — скомандовал церковный дьяк, появившийся в дверях, как чёрт из табакерки. — Мерзавец... Давно пора бы тебя вздёрнуть, пся крев! — опаньки, он ещё и поляк... — Святослав, отойди! — прикрикнули на него. Он шагнул в сторону, давая Борису пройти. В комнате стоял страшный холод. Борис зашёл, оглянулся на дверь — может быть, его пригласят сесть, но дверь уже закрылась. Снова повернулся, снова всем корпусом, чувствуя в себе уверенность и ничего больше. Последний, кого ему хотелось встретить здесь, был этот латыш-расстрига, решивший, видимо, поиграть в демократию. Кроме того — и это было важнее всего, другого оружия у Бориса с собой не было. Саблю с него сняли, поклажу унесли. Отлично, решил Борис, спокойно. Главное — держаться на редкость спокойно, уверенно и независимо. И разговаривать, только когда к нему обратятся. А когда обратятся, отвечать односложно и только по делу — вопросы могут быть или безадресными, или даже прямо оскорбительными. О чём угодно. Быть на высоте, одним словом. — Думаю, что его никто не будет защищать. — Придумали ещё: адвоката! У Люцифера нет адвокатов! — Или он полагает, что может что-то прятать? Попы шептались так нагло, так громко, что Борис легко прервал их перепалку: — Мне нечего прятать. Сел напротив дознавателей, на колченогий стул, пристроился как можно удобнее. Закинул ногу на ногу, раскидисто, раскованно, насколько мог себе позволить, но не до полного расслабления, ведь спину оставил прямой. Вытащил из жилета пачку сигарет и поджёг одну. Попы тут же взбрыкнули: — Курение воспрещено! — И что вы будете делать? Предъявите обвинение в аморальности? Вы отведёте меня в суд? — Борис мягко приподнял неплотно сжатые ладони, но сигарету меж пальцев зажать успел. Вряд ли эти попы смогут сделать с ним что-то серьёзное, поэтому лучше подыграть, напустить на себя беззащитность. И мимику подключил: брови приподнял. Походу, сработало. Парочка дознавателей синхронно глянула в сторону, и, хотя это длилось всего пару секунд, Борис перехватил над ними контроль. Прелесть, они смотрят на него так, словно сначала расчленят, а потом сожгут. — Что тебя связывает с Гласом Царевны, Лжепророк? — Я спал с лидером этого движения, Маргаритой Фицер, — начал сразу с горяченького и принялся припоминать сочные, абсентисто-звёздные ночи с этой царевной декаданса. — Мне нравилось с ней спать. Она не боялась экспериментировать, — едва сказал это, как краем уха уловил, что у дознавателей скрежечут зубы. Заметил, что сами они уже покрылись испариной. Им никто ещё так открыто не говорил об этом? Сделал затяжку и выпустил дым: — Я люблю таких женщин, которые и сами без ума от наших ночей, и меня с ума сводят. Один из дознавателей в рясе глубоко вдохнул и спросил резко: — Что ты ещё с ней делал? Мусолил её груди? Лапал её? Входил в неё? — Всё, чего хотели бы вы. Но что вы конкретно имеете в виду, товарищ следователь? — Борис подался вперёд, понизив голос. О таких вещах лучше говорить потише. Ох, а они там уже все вспотели под своими рясами... Едва сдержал улыбку. Их явно провоцируют такие разговоры. Лучшая тактика — вывести их из себя и самому остаться в выигрыше. Сколько таких допросов перевидал: жертвы отрицали всё, молили о пощаде, просили не расстреливать... Жалкое зрелище. Но это зрелище, прямо перед его глазами, куда уморительнее. — Пьёшь ли ты винный спирт? — вопрос в лоб. Неуместный, но они, кажется, только так могут скинуть повисшее напряжение. — Отвечай! — Именно винный — почти никогда. В последние несколько месяцев пристрастился к полынной настойке. Абсент, если хотите, — приврал. Не понравился тогда именно вкус, горький и терпкий. Но сама театральная ритуальность разведения абсента, жжение сахара, а после крышесносящие видения сполна оправдывали эту зелёную фею декадентов. — Вы когда-нибудь сношались под абсентом, святейший? Их окончательно понесло, Борис ясно видел взмокшие лбы и виски, праздновал победу. Последовало ещё несколько вопросов, на которые он ответил размыто, а по поводу Гласа решил пойти максимально прямо: — Знаю ли я, какие планы у Гласа Царевны? Нет-нет, с некоторых пор я действую по наитию, в одиночку. Мне невдомёк никакие планы, — поймал презрительные, полные ненависти взгляды. — Да, я убил много ваших сограждан. Понимаю вашу боль и ярость, понимаю прекрасно. — Раскаиваешься ли ты, Лжепророк? — дознаватели почти кричали. — Ещё бы не раскаиваться, когда видишь, как на моих глазах гибнут женщины и дети. Я не жесток, — тонкая психология в деле. Борис говорил правду, ведь не имел смысла изворачиваться. Для них допрос — чистая смена декораций, для него — игра своего рода. Только играют они плохо, скучная партия выходит. Дознаватели наконец вынесли вердикт: — Ты обвиняешься в аморальном поведении, ты... — Совратил отроковицу! Явные аморальные наклонности! — Понимаю... — приблизился к ним, подавшись всем телом вперёд, мягко облокотился о колени, голос понизил. О личном нужно говорить тихо, вот так и получается. Дознаватели глотают нервно, словно им самим уже охота проявить предъявленные ему наклонности. С другой стороны, они знают о его связи с Елизаветой? Быть не может. На том решили, что с него взять нечего, и под конвоем препроводили в тот зал с алтарём, где снова стоял Комчак.       Их по его взмаху тощей старческой руки оставили наедине. Борис принялся растирать кисти, наверняка налившиеся синевой от наручников. Выпрямился, вскинул голову: — Она не была твоей, Комчак... Никогда не была... Но ты успешно заполучил её, не так ли? И теперь тебе нужен я. Для удовлетворения собственного самолюбия. Вот весь я, — указал себе на грудь ладонью, — за меня не заступятся, моих товарищей нет рядом. Комчак подошёл к нему ближе, и Борис заметил, что они примерно одного роста. Вот же старик крепкий, истязает себя цепями и плетью, а сам держится здоровее всяких подобных ему, стоит напротив, глаза в глаза: — О, это зелёное пламя... Я физически не мог на него смотреть. Мне было страшно даже смотреть на себя в зеркало, — проскрипел он хрипло. Борис впал в ступор. Никаких зелёных глаз. Только нечто выцветшее, почти прозрачное, в окружении витиеватых, закрученных модерновыми узорами шрамов на правой половине лица. Волосы совершенно белые, едва держатся, среди них прячется длинный заживший шрам наискось, словно старику рассекли череп. Борис тихо спросил: — О чём ты?! Тощее морщинистое лицо исказилось в странном выражении, не то ностальгическом, не то жестоком. Воспоминания явно причиняли Комчаку боль, настолько скованно он говорил: — Когда я был молод, у меня тоже были зелёные глаза. Колдовские... Но вера в господа изгнала демонов, и взор мой обрёл чисто ангельские очертания. Но закончим, — он резко отстранился и направился к сундуку у алтаря. Согнулся, пропав за золотым строением, и появился с двумя браслетами. Борис попытался подобрать слова. Видимо, та запись в дневнике его жены принадлежала ему самому. Этот самопровозглашённый пророк воевал на стороне белых и отличился особой жестокостью. Неудивительно. Только смутная догадка проглядывала: раз он возвёл свои дела в Польше в ранг лживого подвига, значит, и ему есть что скрывать. Наконец смог прямо высказать в лицо всё, что о нём думал: — Комчак... Ты думаешь, что я глупый. Что я недалёкий. Но нет, я уже понял всё. Ты такой же израненный солдат, как и я, — понизил голос, деликатно, осторожно. — Только ты не скрываешь свои раны, а заставляешь людей им поклоняться. Подумай: хотел бы ваш Иисус чего-то подобного? — Не смей хулить сына божьего! — задет за живое. — Не тебе судить, Ложный Пастырь, не тебе! Пора заканчивать. Борис вдруг услышал щелчок на одном запястье и вздрогнул от холода металла на манжетах. Сначала не понял, но со вторым щелчком до него дошло. — Ты что... — не мог оторвать взгляда от железных браслетов, сковавших запястья. Характерной цепочки меж ними не проходило. — Твои руки творят зло, когда они свободны, — лицо старика страшно, как никогда. Он деликатно вытащил белые манжеты из-под браслетов и застегнул поверху. В тот же миг Борис перестал ощущать циркуляцию усилителей по венам, будто они поглощались металлом. Энергия скользила по рукам вниз, после чего тут же утихала, как бы ни пытался он применить усилитель. Сообразил быстро: под железом прячется медь, нейтрализующая всякую магию, если действие усилителей можно так назвать. Собирает все крупицы энергии и поглощает их. Что фактически делало его прежним, без всяких сверхспособностей. Борис уже не помнил, откуда вычитал эту штуку про медь и магию, почему в ее метафорах таился такой чёрный смысл. Даже если магия и есть, то она скорее квантовая, та, что позволяет зданиям этого проклятого города парить в четырёх с половиной километрах от земли, не то что громоздиться на полуметровой высоте! — Так и думал, что пригодятся. Не пытайся: ничего не выйдет. Братья! — зычно крикнул Комчак, и в зале снова показался конвой полицейских и монахов. Борис оглянулся через спину: сейчас его снова уведут. Точно: старик взмахом руки приказал заломить руки за спину и увести вон, в коридор. На него надели нечто, похожее на чёрную шляпу с широкими полями, но с той лишь разницей, что поля блокировали боковое зрение и глушили слух. Смотреть только вперёд, чтобы видеть других, чтобы не видели тебя. Борис вспомнил капоры местных женщин, служившие им лошадиными шорами. Если нужно посмотреть куда-то, то придётся открыто поворачивать голову. Всё тщательно продумано, чтобы породить уязвимость. Он, как и те женщины, едва видит, едва слышит, не может сопротивляться, не может отказать, не может убежать. Когда Бориса вывели за дверь, он несколько раз моргнул, чтобы отогнать туман из глаз, а потом решительно повернул вслед за конвоем. Браслеты на запястья не давили, но были подогнаны плотно, так что он, сделав несколько шагов, по привычке коснулся их мизинцем, думая, нет ли напряжения. За спиной мелодично звякнул автомат. Его вывели из дома. Двое стояли по бокам, трое шли впереди, восемь монахов за спиной. Проводили к стоявшей снаружи знакомой полицейской карете с зарешеченным окном, бросили внутрь. Борис пристроился напротив молчаливого полицейского, коему велено было охранять его в пути. Карета тронулась. Темно и глухо, словно в погребе. Время тянулось медленно, дребезжали камни мостовой где-то под колёсами, стучали копыта механических лошадей, идущих по мостовой, тихо и страшно было на душе. Но Борис ни о чём не думал — только сейчас понял, что восстанавливающее действие усилителей никуда не делось: рана на животе от когтей Певчей Птицы больше не сочилась, хоть и оставила большое пятно на рубашке и жилете, пропитав их насквозь. Нервно кутался в плащ, не сводя глаз с полицейского, сидевшего напротив угольным изваянием. Откуда-то сверху доносился еле слышный звон колоколов, к заутрене, кажется, приближалось. Вдруг в голову пришла совершенно бредовая мысль: когда под сапогами заклубится ядовитая грязь, останется только гниль, разлитая по камням мостовой, на месте города будет только слой гноя, оставшийся от сгнивших тел. По телу прошла волна озноба, которую через несколько секунд вытеснила другая — по телу медленно распространялась внутренняя дрожь. Через несколько минут она достигла такой силы, что Борис ощутил непонятное и волнующее спокойствие. Ощутил то, о чем раньше даже не подозревал — он почувствовал себя защищённым и неуязвимым. План сработал, внедрение агента прошло успешно, теперь можно было спокойно ждать встречи с тюремщиками. Там, за стёклами кареты, лишь затихало эхо молящихся голосов, вибрировали и трепетали ветви тёмных деревьев, холодный ветер поднимал клубы пыли, летевшие из разрытой земли. Их не было видно, пока карета не остановилась. Стук копыт стих. Хлопнула дверца, распахнувшись. Бориса вытащили из кареты и, подталкивая в спину, повели по аллее, усаженной деревьями, подстриженными в форме ангелов, охраняющих ворота небесного рая. Охрана груба с ним, так и норовит уколоть штыком в спину, но знает, что не стоит нарушать волю старика. — Пользуйся милосердием Пророка, ублюдок... Пошевеливайся! Борис шёл ровно, в его сознании все чувства словно отключились, и он как бы раздвоился — одна его часть равнодушно смотрела на окружающий мир, другая внимательно вслушивалась в происходящее вокруг. Вот свернули за угол. Прогремели запоры, раскрылись ворота. Вошли во двор. Узкая калитка, отделяющая мир живых от мира мёртвых, захлопнулась за ними, отгородив от остального мира. Старческий голос из сторожевой будки за воротами выкрикнул какую-то команду, и Бориса повели дальше по неизвестному зданию. Заскрипели ржавые петли, гулко отдались шаги в коридоре, который всё время поворачивал вправо, приближаясь к центру. Добравшись до середины коридора, Борис увидел первую железную дверь — она была закрыта, возле неё никого не оказалось, хотя за ней шумели голоса. Ещё несколько дверей. Опять голоса, из-за поворота кто-то вышел — высокий, бородатый, представительный. Направился к Борису, приподнял квадратную войлочную шляпу, под которой на лице показалось широкое и добродушное славянское лицо с заметно выдающимися скулами. Прошёл мимо, даже чуть не задев Бориса локтём, потом остановился и громко крикнул: «Осторожней, люди добрые!». И вдруг исчез, провалившись в открывшуюся дверь. У Бориса словно бы лопнули натянутые до предела струны: его слух вновь различил ненавистный церковный напев и возгласы «аллилуйя». Потом он явственно различил биение собственного сердца, бьющегося где-то в районе желудка, когда ощутил укол штыка в бок. Неожиданно открылась дверь следующей комнаты, чья-то рука втолкнула Бориса внутрь. Он опомнился и резко ответил, не оборачиваясь: — От хлеба откажусь. Умирать предпочитаю натощак. Гулко стукнула дверь, и всё стихло. Борис избавился от мешавшей шляпы и огляделся вокруг. Камера откровенно странная, не похожая на те, что на Лубянке. Скорее похожа на келью монастырской тюрьмы, о которых он читал так много, с той лишь разницей, что свет здесь был получше. Приглушённый, мягкий в какой-то степени, но хоть какой-то свет. Зато цвет был откровенно неприятным — в комнате царила глубокая серость камней, как в пещере. Если бы это был только свет — ничего, так всегда бывает, привыкнешь. Но серостью было буквально всё. Стены, пол, потолок. А потолок переходил в такое же серое, словно выгоревшее на солнце небо, только без единого облака. Цвет отдавал чем-то уголистым, в углах перетекал в чёрный, и всё это было ровно настолько ярким, насколько было нужно, чтобы сделать вид, будто комната погружена в тень. Стены выложены этим серым камнем, пол кафельный, в углу солдатская койка. Койка — и больше ничего. Хорошо, не каменный мешок, как то бывает. Больше похоже на палату в клинике. Психиатрической... Борис как наяву услышал смрад камфоры и спирта, кислый душок пациентов, голоса, жужжание электрического шнура, тяжело шаркающие шаги, тихую скороговорку младшего врача, монотонные рассуждения о зависимостях, патологиях и прочей бесовщине, вызываемой неизлечимыми душевными расстройствами. Уединение и медицинская стерильность. Ослабленный голодом мозг производит галлюцинации в форме словесных клише, которые потом используются в качестве материала для изготовления галлюцинаций других типов. Это и есть подлинная Деменция Прекокс. Откуда они, эти психические расстройства? От лукавого? У русского человека, к сожалению, грехов хоть отбавляй, а вот ответственности много. У прежнего, конечно. У сегодняшнего советского человека нет грехов в старом понимании, есть только долг перед Родиной, партией и народом. Всё прочее, если это всё, называется психическим расстройством. Только не «психическое», а «нравственное». Борис устроился на этой койке, жёсткость которой помнилась ещё со времён Гражданской, и снял манжеты с рук. Железные браслеты с медной начинкой. Ни капли не стесняют, не впиваются в кожу. Откуда бы ему знать о магии... Квантовой магии... Близнецы упоминали в своих записях, что пытаются максимально снизить вредные эффекты от усилителей и даже разрабатывают новые. Быть может, опытным путём они поняли, как медь влияет на эту квантовую магию. А если они прежде работали на Комчака, то точно передали ему эти сведения. Вот же рыжая немчура...