Благодать

      Борис уже не мог понять, сколько часов прошло. Всё вокруг будто из целлюлозной бумаги, подкрашенной акварелью, рябит и мажет. И только режущая боль в онемевшей руке напоминала о себе. Буквально пошевелить ей не мог, чтобы её не раскраивало пополам. Холод кафельного пола жёг спину, рука была в чём-то липком, явно красном и холодном. Борис скосил глаза и увидел на полу кровь, настоящую человеческую кровь. Но крови оказалось совсем немного — один кровавый след, из которого даже натекла уже лужица. Рука оголена по самое плечо, отвратительно исколотая, перетянута до черноты красным поясом от косоворотки, а вокруг кровавые разводы на кафеле — брызги, брызги. Во рту почему-то был горький вкус крови, вязкий, с металлическим привкусом. Борис почувствовал, что и сам стал похож на эту алую кляксу. Он попытался подняться на колени, но не смог — сил хватило только для того, чтоб с трудом повернуть голову в сторону. Отстранённо подумал: «Надо же, до сих пор жив. Беззвучно. Один в комнате. Даже странно». Один... Совсем один... Медсестра врезалась в мозг как живая: «Умирать ты будешь один... Совсем один...» Да, это, видимо, смерть. Умирают не в бою. Раньше же Борис как-то справлялся. А тут вроде как на войне, только не с врагом, а с самим собой, своей собственной болью. Борис попытался подняться на колени, но боль была такая сильная, что он не сумел этого сделать. Он был совершенно разбит и обессилен. Сквозь закрытую дверь он услышал громкие голоса. Хоть какие-то звуки за последнее время, пусть бессмысленные, пускай похожие на бормотание маленького ребёнка. По той интонации, которая была у врачей, Борис понял, кажется, одна из «иглотерапевтических процедур» прошла неудачно. «Может, наркотики?» — попытался поднять он голову и опять потерял сознание. Плыло перед глазами пятно кафеля, заляпанное синими и красными пятнами. Кровь на стене с чем-то похожим на подтёки засохшей косметики. Алые брызги — как пятнышки детской акварели, нарисованной плохо замазанными жирными линиями. Звуки голосов, казалось, висят где-то очень высоко, почти на уровне потолочной лампы, если бы таковая была здесь. В комнате кто-то ходил — он слышал, как люди отодвигают койку, шаркают каблуками. Потом отчётливо скрипнул стул, потом как бы прошёл по кафелю мужской ботинок. Ещё чуть-чуть — и перед его глазами появилась тень, промелькнув лишь на секунду, а потом всё растворилось в черноте.       Начисто пропало ощущение времени. Борис кое-как открыл глаза и обнаружил себя на своей койке, крепко привязанным к стальным прутьям за руки и ноги. Койка передвинута на середину камеры, а над его лицом склонились чёрные тени, от которых разило ладаном, и ещё как будто прокисшим вином, — они были так близко, так непереносимо близко! Мириады блестящих точек, никогда раньше не виденных им, погасли, расплылись, начали сменяться другими. Блеск золотых крестов на чёрных тенях слепил, сводил с ума, вырывал из разума всякие доводы. Сознание опять на миг вернулось к нему. До слуха долетел громкий мужской голос: — Господи, помилуй нас, грешных, рабов твоих! Господи помилуй! Да сбудется воля твоя, да будет воля твоя, яко на небеси и на земли! Борис покривился, а если бы руки были свободны, заткнул бы уши. На его лицо упала капля воды. Одновременно со звуком капнувшей воды в сознание ворвался ещё один мужской голос: — Демон внутри тебя, демон в тебе, тварь бесовская! Изыди! Смирись, душа! Демон соблазнительный, ослабь свои узы! Вера праведная, направь оружие твоего гнева! Очисти свой ум от смущающих его страстей! Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь! Тварь бесовская, поблекни и сгинь! Какой ещё демон... Борис хотел зажмуриться от отвращения, но опомнился: если Мюльгаут был плодом воображения, то получается так: все увечья нанёс себе сам, и сам кричал отвратительно высоким голосом, сам валился на пол, не помня себя, потом с непостижимой ясностью ощутил, что спит, проснулся, вспомнил всё, в одиночестве лёг на койку и отрубился. Бред, бред, бред! Борис поднял глаза на чёрные фигуры над собой, зажмурил снова. Что происходит? Может, ему, как умалишённому, промыли мозги и подсунули вместо памяти новую, нанизанную на какие-то провода? И сейчас она начнёт крутиться в электрическом мозгу в невообразимом хороводе, разбивая вдребезги все прежние воспоминания? А они, мракобесы, приняли его вопли и конвульсии за одержимость, за демонизм, которого вообще не может быть! Такое бывает только с душевнобольными, которых лечат всерьёз. Ага! И, лёжа на койке, они торжественно клянутся: нет никакого демона, никаких духов и никаких умов! Вот с тех пор и мучаемся, вот такой психический невроз! Порезанная почти до кости рука начала болеть, так крепко её привязали к прутьям. Жгут из пояса косоворотки больше не стягивал плечо, наверное, его сняли и бросили куда подальше, чтобы не мешал. Молитвы противным звоном вкручивались в мозг, тянули ко дну. Когда из темноты выплыл тот же голос, Борис отчётливо разобрал фразу: «Очищай свой рассудок от смутящих его страстей». Очистить ум? Куда там! Страсть как хотелось врезать кому-нибудь по роже, чтобы нутро отпустило, исчезло отвратительное чувство страшного одиночества, ужаса, провала во что-то невообразимо ужасное, безнадёжное и вечное. К губам поднесли стакан воды, о который Борис с наслаждением стукнул зубами, глотая. Он даже вздрогнул от боли. Но и при мысли о воде его голова отяжелела, мысли потекли вяло, спутанно, он снова погрузился в какую-то мутную реку, из которой нет выхода, пока ты сам не решишь всплыть наверх. И только потом сквозь туман жажды дошло: неужели святой воды дали хлебнуть, едва он пришёл в себя? Темнота рассеивалась, по её краям проступили белые лица, блики свечей, шевелились чёрточки голов, лица казались серыми, неправдоподобными и какими-то ненастоящими. Шея подёргивалась, сердце билось в груди короткими хриплыми толчками, воздух казался густым и вязким, словно в его грудь влили стакан кислоты. Как там было... Девочка рано со школы пришла, у мамы напиться спросила она, мама дала ей стакан кислоты, год не росли на могиле цветы... Остаток стишка Борис успел вспомнить в общих чертах, потому что снова увидел склонившиеся над ним чёрные лица и резкий, визгливый голос — опять бормотали молитву, опять крестились. Тело сковало усталостью и безразличием, захотелось спать, веки сами собой закрылись. — Иисусу Христу и Святому Духу, слава в вышних Богу, на земле мир, во человецех благоволение, ныне и присно и во веки веков. Аминь! Аминь... — пронеслось над самым ухом, голос превратился в жужжание комара, коим стала бессмысленная молитва, упрямо повторяемая тёмными людьми. Они вдруг запели знакомое: — Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас... Пропели трижды, и Бориса от этого заунывного пения ещё сильнее клонило в сон, а губы сами собой слегка раскрывались, невольно подпевая. Уж чего у церковных песен не отнять, так их красоты в отрыве от содержания. — Именем Господа нашего я приказываю тебе назвать своё имя, демон! — прежний голос разорвал плёнку повисших молитв, и Борис невольно оскалился. Какой ещё демон... Если они имеют в виду Мюльгаута, то пусть он сам сюда придёт, покажется им во всей своей красе, если так можно о нём выразиться. Пусть приходит, пугает их и сразу же убирается прочь. — Именем... Бога? — Борис скосил глаза на говорившую тень и облизнул спёкшиеся губы. — Уверены, что он есть? Раз уж так ситуация обернулась, почему бы над ними просто не посмеяться? Как жаль, что нельзя сейчас спугнуть их этим жутким высоким голосом, этой пугающей женской партитурой, чтобы моторы у них встали за секунду... Но лучше пусть они думают, будто он действительно есть. Иначе уж совсем ничего не остаётся, кроме банального, пошлого смеха, да ещё и страшного. Впрочем, пожалуй, люди ведь этого и хотят — потешить свои грешные души. Так что, похоже, никто здесь смеяться не собирается, ему здесь только и остаётся, что зубы скалить и всё глубже погружаться в пучину своей тёмной бездны. — Назовись, демон! Только попробуй не назвать своего имени! Заклинаю тебя, назовись именем, которого ты достоин, иначе я тебя уничтожу! — ещё громче взвыла одна из теней, простирая руки над головой. Борис снова усмехнулся. Забавно. Уничтожить? Неважно. Ягоды синяков под глазами давятся, сужается разрез, катарактирует, и душа его отрезанно-нема, словно язык распятным гвоздём пробили. Борис шатается на койке, пытаясь освободиться; ничего не выходит, узлы, мутировавшие в семязачатки висельных петель, стально-плавлено держатся, не слабеют, поскольку в их геометрии не предусмотрено повреждение петлями металлических прутьев. Уже не помнит, сколько часов прошло в неустанных молитвах, безучастных вопросах, но только чувствует болезненно знакомый жар. Симптомы те же, что и тогда, не вчера. Пазухи и носоглотка дрожат от лихорадки; память начинает уплывать, уколы воспоминаний — один за другим — вонзаются в кожу, точно иглы. — Назовись! Назовись, во имя Христа! Борис понял наконец, откуда исходит этот нестерпимый жар; сейчас он встретится с прошлым — или, наоборот, закончится, когда обратится в прошлое? Лоб горит, а руки затекли, уверен: на них каньонами взбухают синяки. — Вы прекрасно знаете, кто я, — попытался выговорить, но голос сорвался на жутко знакомый дребезжащий фальцет. Едва сдержался, чтобы не прикусить язык. — Лжепророк, Ложный Пастырь, что пришёл увести вашего Агнца с пути истинного! Имя мне — легион! — последнее брякнул совершенно внезапно, но подействовало как надо: тени мигом отшатнулись и начали ошалело креститься, бормоча что-то непонятное. Жар по всему телу совершенно нестерпим, перед глазами всё опасно плывёт, напарываясь на рифы изломанного рассудка... Тени вдруг набросились на него, стиснули до хруста костей: — Изгоните демона, изгоните! Всем нам конец, пока он в обличии человека! — с неуёмной энергией замелькали вытянутые пальцы, замельтешили рукава, расползлась жгучая боль, по венам хлынул терпкий, настоенный на галлюциногенах яд. Борис вырывался, кричал, пинался ногами, норовил укусить, только тени умудрились разорвать ему рубаху и достать ногтями до груди. — Держите! Демон в нём силён! — взвизгнул старческий голос. Борису зажали рот, пытаясь заткнуть носовым платком, но он извивался, плевался и хрипел, как подыхающий в овраге загнанный зверь. Всё тело превратилось в сгусток боли, хаотично пылающий и пульсирующий, вихрь чувств словно перекрутился с ног на голову, в душе скалили зубы страсть и порок, рушился мир — и вдруг перед его внутренним взором сквозь радужные разводы и круги появилось лицо — белое, обрамлённое длинными тёмными волосами; на нём отражался мистический ужас и восторг; белые, засвеченные плёнкой глаза сияли почти мистическим светом. Борис качнулся назад, и тени сильнее скрутили его. В глазах полыхнуло серебро, налитые жаром жилы словно вонзились в ладони, мир поплыл и рассыпался окончательно. Перед глазами явственно встал горящий золотым огнём крест, такой обожжёт, если приложить, увидел ещё живого Иисуса на кресте, услышал, как тени снова читают молитву, вливают ему в глотку ту же святую воду, от которой его мутит. Борис задыхался, вода заливала горло и воротник, смешивалась с кровью, потёкшей из глаза, перемешивалась со слезами — он уже почти не видел стоящих перед ним, потерял сознание, выпучив глаза и оскалив зубы. — ...славься, Великий Архангел Михаил, истребитель демонов! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Дай нам покой! Дай нам покой! И чтобы смерть пришла к этому грешнику быстро, безо всяких мук, страданий, страха и боли! Да будет так! — Заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь... — отчаянно бормотал Борис сквозь бульканье воды в горле, дёргался в хватке державших его теней, рвал их пальцами, остервенело хрипя, бил ногами по доскам и корпусу койки. — Чтобы тебе, сукин сын, провалиться, проклятая тварь! Чтоб твои ангелы жрали тебя живьём! — Отче, прости его, ибо не ведает, что творит. Сердце, душа и ум его помрачены; да будет воля твоя! Чёрный — цвет отрешения и аскезы, а ты, Лжепророк, цвета самых страшных грехов. Алый — вот твоё знамя... И они чертовски правы! Только глупость их доходит до абсурда, раз они поняли только сейчас... Голова совсем не держалась, мозг словно сверлом буравили. Тошнотворно-сладкая вода забивала горло, смешивалась с желчью. Борис едва держался, чтобы не вытошнить её на кого-нибудь из окружавших его чёрных теней. Глотал отвратительную жидкость и бормотал сквозь зубы, хрипло, переходя на тонкие прожилки фальцета: — Святые... Святые... Вы ложь, что вырвалась из этой гниющей опиумной утробы... Ложь, ложь, ложь! — ремни и верёвки беспощадно стискивали конечности, едва ли не до онемения, и Борис срывался: — Ублюдки в рясах! Ублюдки! Снова молитвы. Молитвы. Молитвы. Не вслушивался в них уже, и всё сильнее под рёбрами цвела ярость, раскрашенная наркотиками. Наркотики... Их подсыпали ему в воду... Да будет так, убивать их будет гораздо веселее... Вскинулся в своих путах, приподнимаясь на локтях, и прошипел: — Я ещё не закончил... Наблюдал, как незадачливые экзорцисты пятятся к стене, распятиями на него. Кто-то махал странной кистью, в которой Борис узнал кропильницу. Опять эта святая вода... Скорчился, вывернулся, натянув ремни и верёвки до предела. Делал вид, что вода его жжёт больнее кислоты, и заорал что было сил: — Зачем вы пришли! ЗАЧЕМ ВЫ ПРИШЛИ? Священники же побледнели от его крика и попадали на колени. Борис выругался, одновременно делая страшное лицо и совершенно неожиданно для себя улыбаясь: возникло знакомое желание надрать кому-нибудь рожу. Внезапно его схватили за шею, вцепились что есть силы — Борис попытался вздохнуть, нёбо и глаза обожгло. К груди прижали крест, и Борис, продолжая играть роль, снова заорал и попытался вырваться. — Асмодей, ты слышишь? Покинь это тело, убирайся прочь! — рявкнул кто-то у него над головой, а наклонившийся бородатый священник как раз начал читать священную молитву: «Господи, Боже мой, избавь меня от всякой диавольской ярости...». Борис решил, вот сейчас он вспомнит какой-нибудь древний сатанинский клич и разнесёт всю эту гнусную, отвратную картину в клочья, забрызгав всех кровью и ошмётками мяса, — но вместо этого перед глазами заплясали чёрные мошки, качнулись стены и потолок, сжали горло так сильно, словно собирались задушить. Рявкнул, насколько мог: — Отпусти, христолюбивый урод... Они не уходят... Не уходят... — исторг из горла высокий оглушительный крик. Державший его экзорцист будто забился в конвульсиях и только сильнее сжал горло, локтём давил на гортань. Под веками плясали кровавые пятна, ослепляло — только бы не потерять сознание раньше, чем удастся освободиться! Священник же прикрикнул: — Вот видите! Антихрист заговорил! Нет пощады тому, кто возводит хулу на Господа нашего! — блеснул клинок и полоснул по уже поцарапанной до крови груди, не смертельно, но больно. Только этого не хватало. Мелькали перед затуманенными глазами свиные перекошенные рожи священников, скачущие кресты, распахнутые в воплях рты. Крикнул им, безумным: — Это говорю я, Лжепророк! Пустите! — попытался вырваться. — Асмодей говорит многими голосами! Нас не обманешь! — прогремели голоса. Борис со всей силы впился зубами в руку священника, державшего его за шею, и тот ослабил хватку, дав возможность глотнуть воздуха. Застонал, пытаясь подняться, оглянулся — всё вокруг было затянуто туманом. Ремни совсем не поддавались, и он злился всё сильнее. Был уверен, что своим зверским лицом пугает своих палачей. — Вот оно, лицо Сатаны! — снова накинулись на него, уже не скрывая своего отвращения, стали избивать. Удары посыпались на ноги, туловище и голову, на лицо. Боль в груди просто разрывала, хотелось умереть, умереть — тут же вспомнилась мать, вспомнилась запёкшаяся кровь на её губах, все крики, моленья и жертвы — и у Бориса вырвалось: — Если ты есть, бог, сука, помоги! Отец мой небесный! Кричал и вырывался, дёргался и извивался всем телом, извиваясь, раздирая себе горло в кровь, с ненавистью глядя на искажённые яростью и ужасом лица святых отцов. Он с радостью перерезал бы их всех, перебил бы всех — кого одним ударом, кого другим, свернул бы им шеи, раздробил бы головы, расшиб бы камнями тупые лицевые кости — если бы мог высвободить руки и ноги. Били и били, месили сапогами, ногами, всё тело уже покрылось синяками, ушибами, и синяки эти множились, наливаясь болью, непереносимой болью. Ему казалось, он слышит, доносится сквозь тяжёлое гудение крови в голове причитание монахов: «Се падёт гордыня с сынов Моих...». Как вдруг... — А НУ ОТОШЛИ ОТ НЕГО НАХУЙ! — прозвучал оглушительный, до треска вен знакомый вопль, от которого один из священников содрогнулся и попятился к двери со словами: — Ну нахер... Другой кинулся к нему: — Отец! Тот же начал упираться, показывая на Бориса пальцем: — Ну ты видел, видел? Едва отойдя от оглушившего на миг матерного вопля, Борис краем глаза заметил, как чернильное пятно со всей дури набросилось на одного из священников, пытаясь оттащить его от койки. Белое лицо мелькнуло в чёрных волнах волос... Священник вскинулся и резким пинком сбросил Мюльгаута с себя, отчего он упал на пол, ладонями смягчив себе падение. Вот только его пусть не смеют трогать, мрази... Ещё сильнее забился в своих путах, пытаясь высвободиться, рванул что есть силы — и те ремни, что держали его, едва не лопнули с протяжным сухим треском. Слишком прочные... Повернул голову — вдруг сейчас двойника ножом для масла устранят, но нет — тот поднялся на ноги, держась ладонями за стену. Борис кое-как разорвал ремень на ноге и с силой ударил одного из священников в солнечное сплетение, сбив на пол. — Бегите, глупцы, оно вас сожрёт! — крикнул что было сил, пытаясь высвободить вторую ногу. Тут же прозвучал недовольный, хрипло-выкорченный фальцет: — Блять, такой кайф обломал... — и уже как-то плевать, что ругаться выучился... От него, причём, перенял, хитрец этакий... Борис уловил, как Мюльгаут прислонился спиной к стене и презрительным прищуром смерил священников, как бы спрашивая: «Вы кто вообще такие?». Потом резко выпалил, вскидывая скрещённые пальцы: — Изыди, нечистая сила! Борис, выгнувшись в спине в очередной попытке порвать путы, заметил, как остальные тут же попятились к двери, шепча что-то вроде «господи помилуй», и исчезли все, кроме двоих, один из которых валялся на полу. Второй же у стены, в полном шоке находится, словно на его гнойно-солёные стигматы высыпали порох и подожгли. На периферии мелькнуло всё то же белое лицо в чёрных венах, и Борис почувствовал холод зубов, грызущих ремни на руках, — двойник уже перегрызал их и жадно облизывал губы, на которых кисла до жути знакомая чёрная кровь. Прикусил язык, что ли... Плевался обрывками кожи, разбрасывая капли во все стороны, и Борис клялся, что для этого порождения мрака шрамы от ремней и верёвок — близнец сиамский, мутировавший в первопроходческий каньон. Наконец с ремнями было покончено. Борис соскочил с койки, и священники тут же начали покидать камеру, оставшись в количестве одного человека, самого крепкого и стойкого из них. Мюльгаут же прошипел, скалясь на него из-за края койки: — Вы думали, что вас спасёт ваша глупая отчитка? Мне так понравилось, как вы пытались изгонять меня... Борис вдруг ощутил острую тошноту и скрутился в позыве, но на кафельный пол полилась только вода. Какое счастье, а... Только вода, ничего больше. И ведь могло быть хуже: горло вывернул бы наизнанку, исторгая всё накопившееся, разодрал бы себе глотку, блевал бы дальше, чем видел, захлёбываясь и задыхаясь. Слышал, как бормочут неподалёку: «Его тошнит святой водой...». Типичная реакция для угольно-красного порождения атеизма — культа чёрной кости, язычества, пронизывающего насквозь все поры социальной ткани. Вера в материальное спасение таким образом переходит в поклонение тому, что зиждется им же самим. Обычное дело. Тошнота, последующая блевотина частями плоти, горестные вопли, речитативные причитания, костёр, земля, для горения которой нужны деньги — что ещё надо? Красный призрак на вершине пирамидальной головы, сочащийся из единственного глаза кровавой белизной. Дошло бы до рвоты кровью, и уж тогда точно накрыло бы по полной программе, ибо смрадная тяга вырывается не кровью — ею вытягивается. Снова только конвульсии и пена из приоткрытого рта. Душно — дышать нечем, вот оно, непереносимое давление на сердце, раздетое им до последней капли. Едва подумал о крови, бьющей фонтаном вперемешку с внутренностями, как согнулся снова и услышал всё тот же надрывный крик, высокий, рвущий слух: «Придурки, тазик подставьте!» Борис обернулся и заметил, как пара-тройка священников дружно плюхнулась в обморок, раскидав вокруг себя чёрные рясы и золотые кресты. Кое-как добрался до таза в санузле камеры, заменявшего раковину, и как следует исторгся туда. Водой. Услышал за спиной всё то же: «Подожди, сейчас всё пройдёт...» Вышел и увидел экзорциста, единственного оставшегося в сознании, который вытаскивал за пределы камеры свою обморочную братию и запирал дверь снова на все замки. Борис понимал, что так просто сбежать ему не дадут, да и тело отказывалось служить. Все мысли о возможном побеге словно растворились в кислоте, поплыли по углам камеры и исчезли. Сбежать бы в самом деле, только соперник не тот попался: мужчина с габаритами вполне равными собственным, наверняка напичканный усилителями донельзя. Борис сделал несколько нетвёрдых шагов, чувствуя, как пол под ногами шатается и обращается стеной, и едва не упал, успев вовремя уцепиться за койку сведёнными судорогой пальцами. Экзорцист снова заверещал, выставил перед собой крест. Борис не сдержал ухмылки и заметил, как Мюльгаут широким шагом идёт к священнику и оказывается у него за спиной. Худые белые руки напротив висков. Бледные пальцы обхватили взмокшую в процессе шею экзорциста — Борис ощутил это словно бы на физическом уровне, — и тот забился, задёргался под хваткой изящных пианистически-музыкальных пальцев, которые почти даже нежно сжали, надавили на горло; Мюльгаут с нескрываемым вызовом смотрел на Бориса — мол, вот, погляди, что я могу, и тот, заворожённый, пялился на костлявые, с чёрной сеточкой вен руки, которые вжимались в чужую кожу. — Не дёргайся, — и этот ласковый, замогильно-формалиновый дискант напомнил змеиное шипение, предупреждающее о смерти. — Всё равно никуда не убежишь… Всё равно… — Живый в помощи вышнего, в крови Бога небесного… — судорожно забормотал экзорцист, крепче вцепился в прохладу креста. — Не поможет… — мягко зашипел Мюльгаут. — Сколько ни старайся… Не поможет… Ничего тебе не поможет… — Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище моё, — исступлённо бормотал священник, — Бог мой, и уповаю на него… — Не на что тебе рассчитывать, — голос двойника стал ещё ласковее, ещё вкрадчивее и тише. — Твой бог отвернулся от тебя… Предал… Слышишь? Твой бог мёртв… Мёртв… И ты скоро за ним последуешь… Я — твоя смерть… И я пришёл за тобой… Пришёл… — Яко той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежне, — экзорцист продолжал, дрожа, однако, как кролик перед змеёй, и Борис подивился его упорству и вере в то, что ему что-то ещё поможет, — плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина его… — Умрёшь ты медленно, — тихий голос Мюльгаута ласкал, обволакивал, как рукою по бархату. — Мучительно умрёшь… За то, что посмел приблизиться к Нему… За все грехи свои… Хочешь исповедоваться перед смертью, гнусное отродье? Сдавил на глотке тонкие пальцы, получая большую власть над священником, заставляя снова дёргаться и хрипеть, но тот из последних сил уже бормотал слова молитвы страшным, хрипящим голосом, и ясно было — он не жилец: — Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тме преходящия, от сряща и беса полуденнаго… — Какую смерть ты предпочтёшь? — Готтфрид шипел прямо у него над ухом, не давая возможности отделаться от назойливого голоса. — Раскаешься — и я подарю тебе легкую гибель… Покайся, нечестивец, покайся… — Падет от страны твоея тысяща, и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится, обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши… — Воздаяние грешников? — повторил Мюльгаут и рассмеялся вдруг высоко, сипло, так, что уши резало. — Действительно… Что ж, твой ответ принят… Умрёшь ты в муках, достойных того, что ты делал при жизни… Ещё крепче сжал пальцы, и экзорцист захрипел, затрясся, как в агонии, но с синеющих губ всё ещё слетали слова: — Яко Ты… Господи… Упование мое… Вышняго положил…Еси… Прибежище твое… Не приидет к тебе зло… И рана… Не приближится… Телеси твоему… — Ну всё, всё, — смеясь, сказал Мюльгаут. — Финита ля комедия… И как-то странно повёл руками в плавном движении, разворачивая шею священника на себя; лицо того посинело, глаза закатились, и мерзким серо-розовым слизняком вывалился изо рта мокрый язык; агонизирующий хрип вырвался из горла вместе с последними словами: — Яко Ангелом… Своим… Заповесть… О тебе… — Вот и всё, — Готтфрид обаятельно оскалился, отпустил ещё тёплое тело, и то упало с грохотом на пол камеры; Борис с благодарностью посмотрел в его белоснежные глаза, обвёл взглядом статную фигуру, облаченную в плащ, и хрипло сказал: — Спасибо, что ли… Но это было не обязательно. Опять твоя фальшивая галантность? — А ты опять грубишь, — парировал Мюльгаут, театрально морща нос. — Почему же сразу фальшивая? Может, я от всей души к тебе, а ты… — Знаю я твоё «от всей души», — недоверчиво хмыкнул Борис, — во-первых, у тебя её и не было никогда, во-вторых, ты в своей жизни вообще даже не понимал, что такое «от всего сердца». Вот когда ты в последний раз был искренен? — Я не отрицаю быть искренним, — чуть обиженно фыркнул Готтфрид, демонстративно отворачиваясь. «Экий хамелеон», — с отвращением подумал Борис. Однако в глубине души он был благодарен Мюльгауту за расправу со священником — ведь если бы не он, неизвестно, что было бы. Но куда же деть тело... Разить мертвечиной от него будет нескоро, но всё равно делить койку с трупом совсем не хотелось. Борис нервно зашарил взглядом по комнате, перепутался им с Готтфридом, и обоих осенило: просто перетащить его в санузел камеры, ведь пока что в нём нужды нет. Вместе с ним Борис подхватил труп экзорциста и сбросил в лохань, заменявшую ванну. Плеснул воды из ведра, и на том закончили. От поднятия такой тяжести, как тучный труп в рясе, Мюльгаут первым свалился на пол, размазываясь чёрным пятном. Наверное, играл какую-то октаново-поломанную скрипку с покоцанной мелодией, раз не смог распознать двойника сразу. Амнезия червём проела в мозгу дыру, и теперь грань рассудка отвалилась от него, материализовалась в чёрной плёночно-размытой тени. Червь проел дыру, и теперь двойник сполна стал частью сознания. Мажет туда-сюда, зато он больше не одинок. И только это порождение мрака, чей стиль одежды как на встречу вдов, давит из него бритвенную улыбку сквозь скрип зубов и судорожное дыхание — сам того не замечая, Борис сглотнул кровь, скапливающуюся в горле. Двойник, поднимаясь пошатано, вцепился скрюченными пальцами за белое тощее горло, лез с хрипом ненависти на новый лад, через руку — к горлу Бориса, вдавливая пальцы в почернело-смуглую кожу. Зрачки в упор, зрачки горят — сейчас сдохнет. Пощады просит, так и быть. Борис не задушил до конца, этим уже его пощадил. Сбросил его на пол, размазав чернильным мазком по паркету, с высоты своего роста. Может, тот хотел на койку попасть, а если и так, то не дождётся. Скорее позвонки отобьёт в назидание. Мюльгаут протянул руку к кинжалу, валявшемуся на полу. Тщетно — Борис одним широким шагом очутился рядом и подхватил рукоятку. Глянул свысока — мол, кто не успел, тот опоздал. Глаза в глаза, в зрачки уставился, смотрит так заворожённо, почти с придыханием. «Дальше по накатанной...» — прошептал Борис, поднимая руку. Пальцы дрожали сломанными молотками клавесина, вот-вот сломаются. Остановиться не получалось, невыносимо хотелось всадить лезвие в этот подрагивающий белый глаз. Что-то почти неуловимо изменилось в лице двойника, исказилось, всё помутнело — и Борис мгновенно оправился — перед ним не реальный человек, за которого себя выдавал, это проекция, созданная им самим. Действительно человек? Уже не имеет значения. Всё решено и подписано — его жизнь отдана на отсечение. Мюльгаут резко перехватил смуглую кисть с кинжалом, останавливая в нескольких сантиметрах от своего дребезжащего горла, сжал запястье едва ли не до хруста: — Постой... — замогильным шёпотом напополам с распахнутыми белыми глазами, сквозь стиснутые зубы — чужим голосом, от которого по коже Бориса пошло лёгкое покалывание. — Эта пустота — не моя вина, я держал тебя сполна... — С ума с тобой сойду... — выдохнул Борис в ответ, держа кинжал твёрдо, как мясницкий тесак. Не отпуская, тянул на себя. — Ты лишь мания моя, галлюцинация... Хватка на запястье превратилась в настоящие пыточные тиски, мертвенно-белые пальцы давили на лучевые кости, не давая ни шагу ступить. Дыхание из груди рвалось, руку сводило от напряжения, но остриё кинжала упрямо било в серебристый глаз, медленно погружающийся в темень чёрного века. Двойник поднялся, будто бы тем самым держась за него, чтобы не упасть, изо рта его текла чёрная кровь. Выдернул из руки Бориса клинок и черканул по руке, но теперь противоположной той, которую порезал в тот раз. Адская боль огненно вспорола вены, и Борис пошатнулся. — Ты опять? — прохрипел, содрогаясь и шипя от боли, чувствуя, как рукав промокает от крови и как двойник расстёгивает манжету. — Не опять, а снова! — Мюльгаут приложился ртом к кровоточащей ране. Вампиризм клинический... К этой грани Борис всё не мог привыкнуть, понимал, что прячет в себе отвратительные качества, но не до такой же степени... Запрокинул голову, напряглась, набухла вспоротая вена... Белые губы блуждали по ране, заглатывая алые капли. Если таким образом хочет укрепить свою власть подобием побратимства, то получается так себе. Борис твёрдо решил, что в этом случае чёрную, совершенно нечеловеческую кровь Готтфрида пить он точно не будет. Мюльгаут между тем всё пил и пил, почти захлёбывался, алое струилось по лицу, затекало под воротник... Наконец оторвался от распоротой руки, деликатно скрыл её под рукавом, после чего протянул свою белую кисть, словно приглашая на вальс. Борис совершенно остолбенел: этого просто не могло быть, потому что не может быть никогда. Ведь только что его едва не прикончили. Ведь Готтфрид только что... Спас ему жизнь... Если так, то на приглашение можно и ответить. Возбуждение — слишком большая нагрузка для чувств, придётся… Поэтому он сделал шаг вперёд и аккуратно взял кисть двойника за сгиб, отчего тот вмиг запрокинул голову — что-то похожее на смешок раздалось в его голосе, когда он заговорил: — Нынче я покажу тебе настоящую свободу, душа моя. Я представляю мираж, призрачную тень того, чем ты стал за эти годы. Останься со мной, будь со мной. Только ты и я, и больше ничего... — высокий загробный голос сделался ещё выше, сильнее, отчётливее, набрал силу, на несколько долгих секунд заглушил боль и жизнь Бориса. Подчинился, повёл двойника в плавном вальсе, за руку, ведь большего и представить с своих мерзейших мыслях не сумел бы, проклятый безумец. Шаги по квадрату, мерно-размеренно, размеренно и страшно, беззвучно, по диагонали, мимо потолочных ламп, шарящих повсюду жёлтыми лучами. Один, два, три, четыре. Этот безумный вальс только сильнее разжигал и так накалённую добела ненависть, клокочущую в душе Бориса, поэтому он чувствовал необходимость найти повод для яростного, праведного гнева, тяжёлый, кровавый, брызжущий жаром. Для этого было достаточно сказать всего лишь одну-единственную фразу: — Ну ты и романтик, Готтфрид... Сам только что моей крови напился до боли в горле, ещё что теперь... — как ни странно, вспышка ярости помогла, в Борисе всё как-то поостыло, он даже чуть успокоился. — Как грубо... Я к тебе со всей душой, а ты... — извечная манерность выводила из себя, бесила до кровавой поволоки в глазах, до дрожи во всём теле. Но ещё больше бесило то, с каким остервенением, ледяным спокойствием и осознанием собственной правоты Мюльгаут произнёс эти слова. — Да пошёл ты... С моей кровью на губах ты выглядишь живее, кстати... — Борис отпустил его руку и демонстративно повернулся спиной. Внезапно двойнику всё же надоел этот кровавый танец, и он что есть силы полоснул Бориса по руке. Борис почувствовал, что в его ладонь вонзился кончик ножа — но боли не ощутил — кинжал прошёл насквозь, словно под ним не оказалось плоти. Белые глаза напротив горели жутким пламенем, когда он вдруг потянул его на себя, увлекая за собой: — Наше время пришло... Дай руку мне, теперь мы вместе будем всегда! Едва сделал шаг, как всё вокруг заволокло чёрной тьмой, и двойник в ней буквально растворялся, сливался с наркотической мглой, которой была окружена камера. Постепенно это состояние стало невыносимым, сводящим с ума, — и реальность опять пришла в себя: Борис отчаянно рванулся из своего омута, забился и услышал: — Хватит, хватит, я больше не могу. У нас нет ничего общего. И не пытайся захватить меня! Убирайся! Убирайся прочь! Почувствовал, как опрокинулся на пол. Снова. Охватила невыносимая жуть, усилилась боль. А вскоре откуда-то донеслось неразборчивое бормотание, переходящее в визг, хохот, скрежет, какой-то невероятно жуткий и даже зловещий; Борису стало страшно и захотелось зажмуриться. Он попытался снова и снова — всё без толку. Глаза спеклись от крови под распоротым прутом веком, дыхание, вырываясь из распяленного рта, превращалось в тошнотворный кисловатый пар, глаза болели невыносимо. Казалось, тьма вокруг не просто сгустилась, она стала реальнее самого реального, самого верного из всех миров, вместе взятых — тьма, бесконечная, обжигающая, неведомая, требующая продолжения бессмысленного, липкого танца, который становился всё более невыносим. Тишина, раздирающая барабанные перепонки тишина, сдавливающая всё тело, приводящая в ужас; казалось, время остановилось — ничего не менялось, только всё больше и сильнее болела голова. Выгнувшись дугой, Борис взвыл, простирая руку вперёд — в абсолютной пустоте, где его крик был ни чем иным, кроме его собственной боли, вспыхнул багровый сполох, неизвестно откуда взявшийся, сразу же заверещал резкий звук, эхом повторяющийся несколько раз, потом раздалось многоголосое пение, звон цепей и частая дробь тяжёлых сапог. Постепенно мираж рассеялся, расплылся, растворился в воздухе, как в кислоте, затем и вовсе исчез, оставив Бориса в состоянии мучительного ужаса. Ему было бесконечно страшно, захотелось выть, выцарапывать себе глаза, чтобы не видеть того чёрного, мерзкого и омерзительного, во что превратилась его тёмная грань. Больше всего сейчас он боялся увидеть в себе черты этого страшного человека — теперь это уже казалось невозможным, стыдно, противно и было почти бессмысленно. Вот только почему-то эта мысль не принесла успокоения. Всё, о чём думал и что чувствовал Борис, прошло сквозь него и исчезло, осталась только боль — такая же сильная, глубокая и давящая. Боль в собственном истерзанном теле, боль в израненном сердце — он никак не мог пережить всего этого, так же, впрочем, не в силах был и умереть, потому что не находил никаких причин, которые помогли бы это сделать.