Благодать

      Машина сквозь скрип снега медленно приближалась к подъезду. Вокруг ночь, всё залито чернотой. Борис готов был уже уснуть, но твёрдо держал слово: бодрствовать всю дорогу. Проклятье, как же он скучал по Москве... Как всё это время ему хотелось домой... А теперь ещё и у Лизы появится настоящий дом, не золотая клетка. И из машины не выглянуть, горит ли свет в его окнах золотисто-квадратной россыпью, похожей на звёзды, или он уже погас. Улицы предательски пустуют, залитые синей зимней мглой, и куда ни посмотри — повсюду снег, снег и снег. Чем дальше едешь, тем больше снега. Не метель, но всё равно грустно. Ночью города выглядят загадочно. Где огни, гудки машин, дети на детских площадках? Всё будет утром, Борис знал. Это им всем не снег на стекле, да ещё в десять утра. Сейчас Москва спит, тихо и уютно. И думал только: «Спи, любимая столица. Утром ты покажешься другой, куда более прекрасной и живой. Мир предстанет тебе в новом свете, мир замрёт от восторга, слушая музыку твоей красоты. Я так тебя люблю, мой прекрасный сонный город. Я ведь обещал, что сделаю тебя лучше». Подъехали, и Борис увидел две фигуры на пороге подъезда, — большую и маленькую — расцвеченные фонарём. Он нервно мигал, огонёк то рос, то уменьшался. Едва машина остановилась, как большая фигура уронила фонарь, и обе всплеснули руками, закричав что-то невнятно. Соседи! Соседи их встречают! Борис с Елизаветой, совершенно бодрые в этот миг, выскочили из машины и кинулись им навстречу, так легко, словно летели по гололедице. Соседка с сыном не переставали размахивать руками и широко улыбались. Борис, приветствуя, подбросил в морозный воздух шапку и прижал румяную и красивую от мороза Елизавету к себе. — Мама, дядя Боря вернулся! Вернулся! — разорвал повисшую тишину детский голосок, и соседка с сыном обняли их обоих. Борис чувствовал, как Елизавета горячечно дрожит рядом с ним, слышал её кипяточное дыхание, понимал, что хоть и обнимают её за компанию, но это объятие ей точно запомнится. — Борис Васильевич! — женский голос, хрипловатый, и отчего-то такой знакомый. Бледный блеск глаз в уголках взора, едва уловимый. — Мы так скучали, кто бы знал! — Ваша рыбка тоже по вам очень скучала! — снова детский голос, от которого к сердцу подкатила тупая, ноющая боль. Ребёнок, дитя приютов, переживших Гражданскую, переживших голод двадцать второго и тридцать третьего. Уже школьник, третий класс, октябрёнок. И вопрос встаёт мгновенно: Лизе идти в комсомол поздно, да и учёба у неё, быть может, пойдёт с трудом. Но что делать...       Наконец-то. Зал, ведущий в его квартиру. Всё те же мягкие тона, отдающие фотографическим бежевым, уходящим в серый и коричневый. Светлый, квадратный, уставленный вешалками и книжными шкафами. Две двери, одна ведёт домой, другая — к соседям. Борис только-только успел повесить пальто на крючок, как дверь лифта распахнулась, и в проёме показалась женщина в тёмном пальто поверх серого платья и с накрученными волосами. Донельзя знакомые черты. Рыжие волосы с бронзовым отливом, голубые глаза... Родинка над губой. Борис помнит эту женщину так отчётливо, словно она и не получала тяжёлую рану ножницами, а была здесь и жила вместе с ним, от чего прошлое уже не казалось таким страшным. Другая женщина, другая жизнь, хоть и нрав тот же. Вроде бы всё осталось на своих местах, всё как было, а всё равно чувствуешь, что не по себе. Хотя всё остальное в порядке. — Наконец-то вы дома... Раздевайтесь скорее, да пойдёмте к нам, чаю налью! Из лифта выскочил мальчуган лет десяти, совсем не похожий на мать: темноволосый, веснушчатый. — Здравствуйте, дядь Борь! — Ну здравствуй. Смотрю, Мишутка ваш подрос, пока меня не было. Да, лихая была командировка... До сих пор глаз болит... — глаз до сих пор был заклеен повязкой. Нервно потёр её пальцем. — А что случилось? — Военная тайна... Весь разговор — тихий, но внятный шёпот, от которого порою хочется с облегчением выдохнуть и наконец-то расслабиться. И всё вокруг источает умиротворение и спокойствие, эти светлые тона на контрасте с чернотой ночи, мягкие контуры, прозрачные тени... три серых кресла. Удивительно, что Борис ощущает запахи — аромат кофе, запахи нового ковра, витающие над деревянным ящиком комода. «Хорошо живём», — думает он, с ностальгией глядя на старый комод. Рядом возникла Елизавета в невнятном белом платье, похожем на больничное облачение, накрытом серым тусклым пальто, одеялоподобным со своей простёганностью. Прошедшие месяцы преобразили Лизу — она выпрямилась, на её лице появилось выражение концентрации, под глазами появились тёмные мешки, чёрные волосы свисали короткими космами на лицо. Уверен: красную бунтарку она тоже помнит. Она выразительно глядела на удивлённую Маргариту Петровну, на Мишутку, и Борис поспешил её представить: — Наша новая соседка, Елизавета Захаровна Васнецова. Лиза, это Маргарита Петровна Ивашевская, — сказал он, утаив, что в девичестве она была Фицер. — А это её сын, Михаил. — Очень приятно, — ответила Елизавета с ледяной холодностью. Отношение к ней, похоже, у Маргариты Петровны сразу переменилось — она засуетилась, элегантно засуетилась, как подобает жене партийного чиновника, пригласила к себе в столовую, налила чаю, усадила за стол и достала из буфета лимоны, печенье и крошечные кусочки рафинада. Борис заметил, как Лиза постоянно закладывает правую руку за спину, словно так ей было легче сохранять равновесие, и ей нравились умытые окна и зимний ночной ветерок, гуляющий по квартире. На Мишу Елизавета не смотрела, зато с вниманием наблюдала за его матерью. Мишутка переспрашивал что-то, та рассеянно кивала. Наконец она не выдержала: — Я сейчас. А ты ложись спать. Занавеска, закрывающая окно, натянулась от ветра и упала на пол. На кухне сразу стало прохладней — и, видимо, именно оттуда пришла волна свежего воздуха, принесённая ветром со двора. Уже у себя решили побыть наедине, заперли дверь, впустили в квартиру побольше луны. Борис наконец открыл вторую жилую комнату, которую обустроил тогда под рабочие нужды. Придётся эти рабочие нужды переносить в кабинет. Ремонт предстоит хороший, ведь необходимо, чтобы Елизавета чувствовала себя уютно здесь. Ещё осталось небольшое свободное пространство, где можно было разместить книжный и платяной шкаф. Впрочем, во всей квартире Борис постарался обустроиться с максимальным уютом, и теперь это помогало поскорее забыть ту страшную командировку, которая из всего, что случилось, запомнилась самым болезненным воспоминанием. Поскорее бы снова выйти на балкон, закутаться в пледы, упасть в кресло и глядеть на простирающиеся вокруг сталинки, вековые липы и серебристые квадраты московских бульваров — всё, чему отдал жизнь Борис и чего едва не лишился сам. Тогда казалось, это к лучшему — что всё так обернулось. Было просто необходимо каждый раз вот так отрываться от однообразной, но такой своей работы, устраиваться в удобном кресле и разглядывать серебряные деревья, тихие парки и мраморные статуи. Невозможно было по-другому — это входило в логику существования. Но уже в самом конце, когда это прекратилось и уже не возникало желания никуда ехать, начались приступы ностальгии, и он стал думать, как бы теперь снова отдаться воспоминаниям — если только это можно назвать воспоминаниями. Подумать только, продолжается повседневная жизнь. Квартира не изменилась, всё как тогда. Сомик в банке весело забултыхался, завидев хозяина. Хвостатый малыш, соскучился... Рыбёнок... Борис поспешно достал из холодильника немного корма и насыпал в банку. — Что, кормили тебя хорошо? — спросил, наблюдая, как рыбка хватает ртом крошки мороженого мотыля. — Не представляешь, как я по тебе скучал... А гардеробный вопрос с Лизой надо решать уже завтра. Одеться ей совсем не во что, из своего бельё только. Остальное всё надлежит в больницу вернуть. Мерки бы с неё снять, да в ателье обратиться, к знакомой, пусть пошьёт свежие платья, по журналу мод «Красная Москва», например. А то ведь и в самом деле похожа на больную, да ещё с такими волосами... Однозначно надо их вымыть, вычесать и уложить. Сейчас дал ей свой ночной халат, в котором она едва не утонула, и отправил в ванну. Пусть приведёт себя в порядок, а сам он пока разложит простыню. И тут соседи постарались, выстирали. Благодарил их от всей души, решил, что всё им обязательно выскажет завтра. Завтра. Всё завтра. А пока только сел на край кровати и прислушался к журчанию воды в ванной. Глухой стук. Мыло уронила, что ли?   — Что ты там делаешь? — спросил он. А она не ответила, только из ванной послышался плеск воды и тихий смех: видимо мыла голову или расчёсывала волосы перед зеркалом... Затем всё стихло. Наверно, уже отмокает, а потом ляжет спать. Наконец вышла, мокрая как мышь, вытерлась полотенцем и села напротив. Так-то лучше. Голову высушить! Елизавета будто поняла его и снова исчезла в ванне. Хорошо, что волосы короткие, махровым полотенцем их где-то полчаса сушить. Особо суровые коллеги сушили их в парикмахерских, в большой бандуре, которую надеваешь на голову и медитируешь с ней по два часа. Позже, почти за полночь, оба уже вымытые и причёсанные, со свежими бинтами, Борис и Елизавета сидели у изголовья кровати, укутавшись в одеяло и прижавшись друг к другу. Ночь за окном медленно зажигала огоньки звёзд, пока гасли последние квадраты освещённых квартир вдалеке, и в комнате сгущалась тьма. Елизавета молча обнимала Бориса, время от времени касаясь его рукой, стараясь в темноте не задеть его забинтованной головы. Он словно тонул в зыбком мраке, чувствуя только теплоту её тела, тонул в полусне, на границе между явью и сном, чувствуя, как она тихонько дышит ему в плечо. Только сильнее кутался в одеяло, большое и мягкое, словно замерзал, ведь терпеть не мог холода. Всюду в квартире устроил мягкий уют, лишь бы было тепло и безопасно, такая вот была его молчаливая просьба. Сильнее прижимал колени к груди, пытаясь удержать, забрать как можно больше тепла, не отпускать, чтобы не оказалось, что его никогда не было, а всё это просто плод его воображения. И слов не требовалось, они просто молчали, а в нём всё ныло и болело, глаз под повязкой пульсировал болью. Сон накатывал всё глубже...       Так шли месяцы. Борис оглянуться не успел, как пришло лето. Уже июнь, многие получили летние отпуска, чекисты в том числе. Кто-то угонял на море, Чёрное, Балтику или Каспий, кто-то на дачу, а кто-то просто оставался дома и наслаждался отдыхом. Новости о пакте о ненападении с Германией отдалили настроения о приближении новой войны, а обмен технологиями по изготовлению оптики и ракет, в частности безвозмездная отдача чертежей ракеты А-2, работавшей на этаноле и жидком кислороде, дал ещё больше уверенности в том, что Германия и СССР будут союзниками. Дипломатические переговоры, по словам Лютерманов, велись ещё восемь лет назад, и немецкая военная машина разворачивала штыки и танки на запад. Немецкий народ понимал, кто виновен в позоре их страны, кто выкачивал из них деньги. На капиталистов должен был обрушиться немецкий гнев, а на СССР — немецкая благодарность. Лютерманы продолжали улучшать усилители для дипломатов, теперь Борис уже знал, что у них есть ещё один канал связи — с немецкими военными и немецкой разведкой, с которой Борис тоже был связан благодаря нескольким фальшивым паспортам на имя Готтфрида Мюльгаута. С паспортами пришлось отдельно мучаться, поскольку вылезали трудности с переводом этой фамилии на латиницу: то буква пропадёт, то апостроф после «л» припишут. При регистрации Борис однажды психанул и собственноручно начертал немецкое написание псевдонима. Потом, когда он уже почти успокоился и стал привыкать к новой фамилии, ему пришло письмо от Лютерманов с просьбой о помощи. Тридцать шестой... Бурный год... В письме было много технических деталей, но главное — в нём содержалось предложение о сотрудничестве. Рыжая немчура бегала по Москве, как бешеная, от автобуса до Подмосковья, везущего на себе сотрудников ПорталНаучТеха, до здания МИДа. Дипломатствали близнецы напропалую, то новые образцы усилителей несли сотрудникам, то сами сидели за дверьми. И на них, как на сумасшедших, никто не смотрел — важные учёные под личным контролем товарища Сталина, чего с них взять! Стремились остановить надвигавшуюся войну, развернуть немецкую машину на запад, сокрушить прогнившую демократию, к которой товарищ Сталин испытывал всё больше ненависти, по их же словам во время разговоров за чашкой намеренно переслащенного чая. Да, Борис и Елизавета иногда заходили к Рихарду и Розалии в гости, в дом на площади Революции и обсуждали с глазу на глаз то, что касалось непосредственно их самих. В частности, вопросы про другие миры и всякого рода тонкости, с этим связанные. Только не все разговоры в памяти отложились, в большинстве те, что касались просмотра вероятностей в рамках интересов государства. Предусмотрели многое: и размах арестов, и ухудшение внешнеполитической обстановки. Но некоторые вещи, вроде голода тридцать третьего года, оказались неизбежны. Дни летели, сменяли друг друга, и всё ближе подбиралась та летняя пора, которой нельзя не восхищаться. Елизавета видела и советскую зиму, полную свежего морозного воздуха, что румянил щёки, полную снежных сугробогор, полную тёмной ночи, что зажигала редкие московские огни, ледяную корку на лужах и, конечно же, совсем особое зимнее русское чудо — синий воздух, необъятный, как вся страна. Из парка доносился морозный воздух, что был чист и прозрачен, будто после бани, а многоцветная жизнь столицы словно замерла в ожидании чуда — которое обязательно должно было скоро прийти. Мир был полон чудес, к которым она была причастна. И можно было с полной уверенностью сказать, в каком из них, ёмких, но не исчерпывающих и не определяющих, таится главный её дар. Видела и советскую весну — эту бурю расцветающих лип на улицах, волну окаймлявших дороги цветов, россыпь цветущих радостных лиц, блеск подтаявших снежков, вздрагивающие от нежного ветра ветки… Тогда она могла часами ходить по городу, глядя на прохожих, прогуливаясь вдоль набережной, заглядывая в большие магазины. Иногда, когда была возможность, она спускалась в подземку, откуда можно было поехать в центр, а там могла гулять по бульварам. Но это случалось нечасто. Но в подземке свежий цветочный дух советской весны уступал помпезности и великолепию сталинского ампира, духам изредка играющей питерской и московской оперетты, духу коммунизма уходящих тридцатых годов и духоте московских вокзалов — они благоухали чем-то добрым и счастливым, они были похожи на тёплую каплю мёда, постепенно ушедшую в бетонное жерло тоннеля, в «воронку» московского метро. С появлением Лизы в доме Борис чувствовал себя живым, словно обугленная дыра на месте сердца постепенно зарастала живой плотью, все боли и горести отходили, истаивали в её присутствии. К ней приходили сны, которые снились обоим, особенно Борису — длинные, из отдельных кусочков, образы, среди которых преобладали подмосковные деревни. Снов было много — и они отличались друг от друга как градации счастливых часов, проходящих в мире, где нет ни горя, ни боли. А как известно, счастливые часов не наблюдают. Солнце пробивалось сквозь закрытые веки, и Борис невольно зажмурился. Неужели забыл занавески закрыть... Перевернулся на другой бок и почувствовал, как рядом кто-то тоже ворочается, пытается его разбудить. Лиз, ну не надо... Зевнул сквозь сон и спрятал голову под подушку. Она не унимается: кончики пальцев шагают по спине. Резко шевельнулся, отчего она отняла руку. — В другой раз не будешь нарушать сладкие сны, — выбрался из-под подушки и сел, тихо смеясь. Действительно, проснулась: свежая комбинация съехала с плеча, волосы в беспорядке, глаза бодрые. — Я думала, ты встаёшь рано... — Не в выходные. Ладно, чего валяться... Нас ждут великие социалистические дела! Оба поднялись, переоделись, насколько это позволяла поделённая ширмами комната. Надо эту вторую жилую отдать Лизе, пусть обживается. Планы всё сдвигаются и сдвигаются... Взять бы себя в руки да устроить это всё наконец! По очереди умылись, причесались, Борис уже начищал туфли, когда пробили часы. — Ох уж эта Спасская башня... — пробормотал, убирая ваксу в ящик. — Мы уже давно проснулись! Гардеробный вопрос решили давно, пошили в ателье несколько платьев в сине-белой расцветке, большей частью до середины голени. Летние до колен, зимние в пол. Раскошелиться пришлось изрядно, но помогала и Маргарита, которая отдала несколько своих старых платьев. Благо, сейчас лето, и можно одеться легко. Лизе очень пришлись по духу красные газовые платки и косынки, которые носили летом все советские женщины. Сполна признавал, что глаза Лизы впору бы назвать бездонными. У неё, надевающей за едва прозрачной ширмой платье с благородно-пролетарской небрежностью, вокруг лунки истощённо узкого, ломкого зрачка разлито целое море — переливчато-синее, с отливами и приливами бирюзы и глубокого дна. В таких глазах обычно тонут, но он, на свою беду, когда-то в таких и пошёл на дно. Её место в самом деле здесь, место всем её наивным мечтам, ведь здесь она их может воплотить в жизнь. Если творит, пусть творит, пусть украшает город. На днях они умудрились украсить эту вторую жилую комнату большим полотном с изображенией ночной Эйфелевой башни, с синим небом и золотыми огнями. Тогда как-то потянуло на творчество, и Борис притащил в квартиру несколько банок художественных красок. Рисовали прям пальцами, пробуя разные хитрости, которые Лиза узнала от госпожи Лютерман. Творение в итоге растянулось на огромном отрезе ткани на всю стену и неплохо задавало тон всей комнате. Во время данного им начальством отпуска веселились напропалую, всё в духе минувших по календарю двадцатых, но не ушедших из духа людей. Женщины всё так же носили платья с бахромой и шляпки-колокол, веселились и танцевали. Борис предавался смутной ностальгии по жизни с Ангелиной, когда мог веселиться вместе с ней, бегать с ней по улицам Москвы, забегать в клубы и там отрываться со всеми. Это было время молодости, его милые двадцатые...       Наконец вышли на улицу, по которой бродило лето, заливисто-ярким солнцем, лучистым водопадом струясь с крыш, сверкая на бесчисленных витринах, освещая щёки встречных горожан. Только редкие автомобили нарушали гармонию звенящей жары, проезжали мимо, чуть скользя по асфальту, и, урча моторами и пуская в воздух дизель, скрывались за углом. Борис и Елизавета шли в сторону набережной, а справа медленно поворачивался длинный многоглазый дом, густо украшенный барельефами и многоцветными флагами. Лучи солнца постепенно вытягивались к его фасаду, образуя ровный сияющий столб света, падавший на ступеньки у входа. В потоке солнечного света Елизавета стояла, по-особенному красивая, в лёгком белом платье с чёрными вставками на груди и спине. Яркий акцент в виде алого шёлкового банта на талии, подчёркивая целомудренную хрупкость её фигуры, придавал всей её позе неясную торжественность. И снова Борис заметил ту колдовскую игру теней, которая всегда поражала его в её глазах. Кружевная таинственность, струящаяся вуаль подчеркнули бы её тёплую красоту, но и скромность, сквозившая в каждом её движении, делала её лицо ещё более притягательным. Блестели обложками журналы, от которых она не могла оторвать взора, глядела всё с восторгом на эти хохочущие белозубые банты, красные ленты в чёрных косах сегодняшних королев красоты, газеты, тяжёлые журналы с портретами Черчилля и Сталина в креслах — словом, весь этот калейдоскоп известности, пачек глянцевых червонцев, конфетных обёрток и нескольких десятков других символов, завораживающих всех и каждого. Борис наблюдал за Елизаветой издали, подмечая, как дрожит белая с чёрной оторочкой юбка, как трепещет кружево по краю подола, когда она приподнимает ногу, чтобы перешагнуть трещинку в асфальте. Самой ей невдомёк, что она красотой затмит любую из всех этих журнально-стеклянных принцесс, некоронованных королев красоты, ведь монархия моды и декаданса пала, омытая кровью рабочих на бриллиантах. Монархические наклонности умерщвлены пролетарскими галстуками, алыми знамёнами, содранной кожей со священных ликов, вырубленными с корнем лианами мракобесия, заскорузлыми от крови пролетарского труда руками. Борис мог бы принести ей размашистый букет цветов, тех же жёлтых роз, только уяснил, что цветы нынче — пустой подарок, абсолютно ненужный, который будет только вянуть за ненадобностью. Милее всех на свете королева красоты... Красоток видел он немало и в журналах, и в кино, но ни одна из них не стала милее всё равно, не сумела обрести той грации, что расцвела в Елизавете, обрела золотисто-алые оттенки в наливавшемся рассвете, жгучий блеск, чёрные тени и нестерпимую яркость. Тем более, после Ангелины он вовсе старался с этим красотками не связываться, даже на одну ночь, ведь неизменно вспоминал бы её, её синеву глаз, бронзу напудренных век, гибкий силуэт, изящные очертания в бесстыдно распахнутом на бледной груди платье. Так и не заметил, как Елизавета, столь на неё похожая и им от этого первосходства не отвергнутая, прочно заняла центр его сердца, вошла в его мечты, смешала жизнь и мечты. А может, всего этого просто не было, просто воображение заиграло с ним в старую вечную игру: посмотрим, чего бы ты сам захотел? «К чёрту,» — бормотнул Борис, отмахиваясь от мелькнувшей угольной пряди волос и белой бритвенно-острой скулы, словно от назойливого насекомого. С нею связан навеки теперь, воплотив в ней жизнь и призрачное, почти ускользнувшее счастье, которое на время увело его с мёртвой дороги, ведущей в неизвестность. Если кто-то видел его будущее, так это Елизавета. Недаром она вставала раньше него и долго стояла у окна, глядя, точно в вечность, сквозь залитое солнцем небо. Елизавета глядела и сквозь него, смотрела на пробегающие внизу троллейбусы, автомашины, яркие цветные огни, роскошный дворец Советов, что строился сейчас, на москвичей, суетливо спешащих по улицам в свои уютные маленькие квартиры, где так хорошо сидеть с книжкой перед окном, подумать о чём-нибудь своём или поставить чайный сервиз на обеденный стол. Сейчас же всё гуляли по солнечной улице, провожая взглядом тех же несуетливых москвичей, вдыхая пьянящий запах цветущих лип, любуясь зеленью тёплого позднего лета. Впереди был длинный, до самого вечера, праздничный день, наполненный торжеством солнца и свободы. Как всё просто и славно, подумал Борис. Судьба дала ему шанс, он должен использовать его. Всё остальное теперь не важно. На площади недалеко от дома ярко выделялись разные киоски. Елизавета сразу же кинулась к киоску со сладостями. Борис же спокойно прошёл к витрине и обвёл её взглядом. Да, советская кондитерская промышленность умела баловать граждан сладостями со вкусом социализма. Те же шоколадные батончики, набравшие популярность ещё в двадцатых как быстрый перекус для рабочих во время работы на заводе. Чего одна «Пролетарская страсть» стоила — классический молочный шоколад с хрустящей начинкой из миндального масла. Или линия космических батончиков в соответствующих цветах со слоганом «Стань покорителем Вселенной — съешь Млечный путь!». Борис расплатился за пару «Сокровищ рабочего» с рубленым миндалём и морской солью, отдал двадцать копеек. Вместе с Елизаветой присел поодаль на скамейку и преспокойно открыл бумажную упаковку. — Угощайся, — бросил мимоходом, и они вдвоём принялись за перекус, попутно разглядывая происходящее вокруг, — а посмотреть было на что. Были и другие киоски рядом — с закусками вроде хрустящей картошки «Колхозное счастье», с сувенирами наподобие брошей, браслетов с серпами и молотами, красных газовых платков. Площадь была украшена флагами и транспарантами, на которых красовались лозунги: «Мир — народам!», «Вперёд, к коммунизму!», «Мы — за мир во всём мире!», а также портреты Ленина и Сталина. Люди вокруг веселились, оживлённо беседовали, а некоторые даже танцевали, и среди этих некоторых было немало дам в красных газовых платках, с красными же бантами на головах. Елизавета тоже ела шоколад, но не так жадно — она была чем-то занята и даже улыбалась в такт музыке из репродуктора над площадью:   — А вот сейчас будет песня про мир… — говорили оттуда, — и про дружбу народов. Елизавета улыбнулась ещё шире, а потом вдруг повернулась к Борису:   — Знаешь что? А давай-ка мы с тобой тоже станцуем! Борис посмотрел на неё с удивлением. Он не был уверен, что Елизавета захочет танцевать с ним — и уж точно он никак этого сейчас от неё ждал… Но она вдруг встала на ноги со словами:   — Пошли! — и зашагала в сторону танцующих, по пути отдав пять копеек за газовый платок. Повязала его себе на шею так искусно, что без этого алого флёра ткани представить её было уже тяжело. Она вскинула руки над головой и закружилась в стремительном танце, совсем так, как танцует, наверно, киноактриса… У Бориса в груди потеплело, когда он увидел, насколько она стройна, изящна и женственна — это было совершенно новое, незнакомое ему чувство, которое добавило ему уверенности в себе. Но Елизавета как будто не замечала этого и двигалась так же быстро, легко и самозабвенно, лишь слегка касаясь ногами тёплой, разогретой солнцем земли, словно парила в воздухе. Борис понял, что не сможет повторить её движений — он даже испугался на секунду… Но потом она остановилась и повернулась к нему:   — Ну как? — спросила она. Борис пожал плечами:   — Не знаю… Вряд ли я смогу так же... Елизавета засмеялась и взяла его за руку; он почувствовал себя уверенней. Танцевали они недолго — и не потому, что Борис был недостаточно хорош для этого, а он умел танцевать, а просто Елизавета захотела вернуться к киоску со сладостями за новой порцией шоколада; на этот раз она взяла с собой ещё два батончика «Пролетарской страсти». Доносились смутно-зыбкие обрывки разговоров. — Как думаешь, Катерин, когда мы полетим в космос? — Думаю, скоро. Только бы капиталисты всё не испортили... Ещё и немцы нам ракету подарили, как благодарность за нашу доброту... А евреев пусть жгут! — Развелись, как тараканы. Я думаю, у квантовой левитации Лютерманов большой потенциал. А... А представляешь, если ракеты в космос на квантах полетят! — Удивительно... Ещё кто-то говорит поодаль, у киоска с журналами и газетами: — Эй, Иван, слыхал, там те рыжики в газете отбеседовались? — У меня сын без ума от их изобретений. Хочет уже штурмовать новые миры. Вклинился другой гражданин: — Виктор, пойми, одними рыжиками не обойтись... Тут и товарищ Вавилов нужен по части исследований в невесомости, и товарищ Захаров по части биохимических процессов. О робототехнике товарища Сеченова-младшего молчу сполна. Снова разговоры. — Вот это штука... — «Жигули» на квантовых частицах, запустили в феврале в массовое производство! Так и назвали: серия «Квант-39», модель 01. Вот, взгляните на номер! — Действительно. КВ-39-01. Лихо... Ох уж этот новый формат номеров... Разрешите прокатиться? — Да конечно! Вам до куда, товарищи? Нам до площади Революции! — Отлично, нам как раз по пути! Борис об этом слышал краем уха: автомобили на квантовой левитации. Наверняка рыжики поспособствовали... Успевают ещё и до автопрома добегать, не говоря уж о МИДе. Вездесущая рыжая немчура... Из Германии ещё своих коллег натаскали, всяких физиков-химиков-механиков. К слову о транспорте: Борис думал пересесть с велосипеда на мотоцикл, чтобы быстрее перемещаться по Москве. Тем более сейчас дизельные мотоциклы набирали популярность и поэтому стоили недорого. Ещё разговоры: — Слыхали, на этой неделе ЛучСовСин выступают? Новый альбом, новые песни! — Ещё раз? — Вы ещё не в курсе? Лучи Советских Синтезаторов — первый в СССР и в мире вокально-инструментальный ансамбль! Обязательно сходите, не пожалеете! Ещё хлеще. Вообще, советская культура непрестанно ширилась, находились всё новые и новые веяния в музыке и кино, что не пересекались никак. Кино носило гордо свой отпечаток театральности, сливалось порою с подмостками, а музыка оставалась в пределах радио и оркестров. Можно прогулку и продолжить. Километры нововыстроенных улиц со свежими сталинками. На такие взглянешь — голова закружится. И возводятся такие дома быстро, с новыми технологиями, позаимствованных из будущего. Вообще, первое знакомство Лизы с Москвой вышло крайне увлекательным, вместе с Борисом она пережила немало весёлых и опасных приключений... Лизаветка боялась всех машин, особенно поливальной, а от троллейбуса аж залезла на дерево, за что чуть не была оштрафована. Отделалась только порванным на животе платьем, которое потом сама же и зашивала, а потом, когда Борис уехал в очередную командировку по службе и оставил её одну на целых две недели — чуть не умерла от тоски. Но в целом Москва ей понравилась, Лиза с удовольствием ходила в музеи и галереи, в театры и кино, и даже один раз попробовала себя в качестве актрисы в той же самодеятельности, где прежде Борис блеснул в роли своего же псевдонима, но потом поняла, что быть художницей ей нравится больше. Говорила, мол, надоело притворяться кем-то ради других, хочется быть собой, жить собственной жизнью, говорить то, о чём думаешь. В общем, она изменилась к лучшему. Одно только её смущало — мизинец. Но потом она пригляделась к другим людям и поняла, что такой изъян её почти не портит, и перестала стесняться напёрстка. Вечером же, после ужина и визита к соседям, Елизавете пришла такая мысль, которая могла посетить только её вдохновенно-фарфоровую головку: забраться на крышу и поглядеть на город с высоты птичьего полёта. Так и сказала однажды, стоя у окна вместе с Борисом в одном ночном, когда он указал ей на простиравшийся за стеклом пейзаж: — Смотри... — сам же тоже смотрел на пастельно-лиловое небо с россыпью звёзд. Так и сказала однажды, стоя у окна: — Как красиво... Так много домов... Я хочу залезть на крышу! Борис заметно приподнял уголки губ: — Так кто нам мешает? Бесшумно выбрались из квартиры и поспешно влезли в люк, ведущий на крышу, к которому вела винтовая лестница. То был не люк, скорее даже отдельный застеклённый этаж с колоннами и низкой закруглённой крышей, а на общую крышу дома вела строгая дверь. Ночь снаружи светла и тиха, только где-то вдалеке перемигиваются крошечные разноцветные неоновые огоньки — видимо, проносятся ночные редкие машины. Внизу вереница тусклых фонарей и асфальтовая полоса тротуара, да над головой зеленоватый диск полной луны, похожей на тяжёлый сливочный шар, густо наполненный разноцветными блёстками. Лёгкая прохлада летнего вечера, ажурные ветви лип на фоне нежно-синего неба — удивительно красивое зрелище. Да и звёзды, хоть и яркие, не режут глаз. Через четыре дома, которые отсюда видны, как на ладони — дома-новостройки. И молчали, сидя на краю крыши, ведь слова не требовались. Урвали у судьбы кусок счастья, сумели, смогли.