Благодать

      Как же больно... Снова это ужасающее чувство близости к смерти. С другой стороны... Она от него и не отходила, даже когда думалось, что красный крест отвадит её, как ладан отваживает от чёрта. Нет. Даже красный крест не спасает от смерти. Ей плевать, кто ты — солдат иль медсестра. Грудь горит огнём, спину печёт и разъедает, а сердце колотится так сильно и часто — будто хочет вырваться из плена исколотых рёбер. Как же больно... Зыбко блуждал в бессознательности, в мутном чёрном тумане, пока вдруг не понял, откуда взялся тот навязчивый и жестокий смрад засыхающей крови, от которого он никак не мог отмыться. Почувствовал вдруг, как его снова несут, несут на спине, перекинув руки через плечи, подхватив под синюшными коленями, и попытался крикнуть, но не получилось даже рта раскрыть. Кое-как открыл глаза, увидел — в лицо тыкались хвосты сестринской косынки, под собой чувствовал грубую рогожу. Еле губы разлепил: — Куда ты меня тащишь... — слова выходили тугими, короткими. Боль так сдавила виски, словно из них пытались выдавить жизнь, больно было говорить и вообще шевелиться. — Туда, где беляков нет... — раздался вдруг тот голос, который Борис теперь узнавал из сотен, только теперь словно покоробленный злостью и усталостью. И слышно, как она закусывает губу. Давно знал: или с натуги, или с желания грязно ругнуться. В этом случае, похоже, всё сразу. Она несла его на себе, сама в рогожу от мороза закутавшись, тащила изо всех сил, успевая на плече нести ещё и аптечку — Борис краем глаза углядел красный крест на грубой буро-зелёной ткани, свисающей с длиннющего ремня. Ангелина бормотнула что-то в духе: «Спи давай», да чуть встряхнула его на себе, словно он норовил сползти с её спины. Борис, уже терявший сознание, от этого взбодрился на пару мгновений, но уснул снова. Проснулся он от того, что очутился на земле. Ангелина уже по пояс исчезла в какой-то яме, швырнула туда аптечку и затащила его туда, схватив за руки и сграбастав за собой. Борис вмиг оказался в глубокой тьме, полной холода и очень тесной изнутри. Здесь и так было темно, а после того, как Ангелина накинула на них обоих свою огромную рогожу, то зрение стало совсем бесполезным по сути. Снаружи постепенно поднималась вьюга, чей глубокий вой нарастал с каждой минутой, и странная земляная яма, очень тесная и тёмная, ненадолго от неё укрывала. То был окопчик на двоих, оставшийся, видать, ещё со времён империалистической. Почти незаметный снаружи и тесный внутри. Борис жался к Ангелине как мог, сворачивался клубком, кутался в рогожу, пылая от жара ран, и больше всего на свете хотел исчезнуть, как песок сквозь пальцы. Когда Ангелина клала ему ладонь на затылок, его трясло от этой её нежности, он ощущал себя её слабостью, больнее и хуже которой ничего не было. Был ещё предел, до которого можно было сжаться, спрятаться, накрыться рогожей обоим с головой, чтобы ничего не выглянуло, не прошло сквозь бурое мглистое окошко. Но дальше было только хуже, потому что боль становилась невыносимой. Уже было больно, всё затекало, руки и ноги немели и не слушались. И в этой мучительной неподвижности бешено колотились сердца, явственно слышные. Страх не уходил, накатывал, сковывал, душил. Вокруг была ночь, кровь высыхала на утихшем от вьюги снегу, а снаружи нет никого, кроме врагов... Борис боялся заснуть, но когда кончались силы держать глаза открытыми, чувствовал — можно. Закрывал их и проваливался. Происходило что-то непонятное — туман вокруг становился плотнее, становился мягче и делался мутным. Его трясло уже мелко, знобило всё сильнее, по коже шла мелкая противная дрожь. Невыносимо жарко, страшно и холодно — он понимал, что такого не вынесет, умрёт, умрёт. Крепче вцеплялся в неё, виски и лоб взмокли. Конные шаги снаружи, цокающе-подковные, слышались барабанным боем, холодным и размеренным, они шли, кружа, начинали удаляться, затихали, растворялись в тишине, в ничего, совсем ничего вокруг — и снова с гулом прилетали на уже затихший звук шагов. И не выдохнуть. Борис словно подсознательно ловил, что кто-то всё же заглянул в их убежище. Рогожа, землисто-серая, сливалась с узкой утробой окопа и должна была скрыть их, и оба жались друг к другу до онемения, на грани горячечного ужаса. Жмурились, дробили зубы, вслушивались — где-то вдалеке по-прежнему шумели чужие кони. Жар нестерпим, кровь горит под рубашкой, руки деревенеют где-то у плеча, сердце колотится в ногах, грудь колет боль. Чувствовал лишь, как Ангелина закрывала ему рот рукой, лишь бы он, не приведи кто-то там, не всхлипнул... Сама бормотала одними губами: «Уходи-беляк-уходи-беляк-уходи-беляк...», крепко прижимала Бориса головой к своей груди, и руки ей сводило судорогой. Он знал — она боится, боится не за себя, за него, за его хрупкую душу. Отчаянно колотилось сердце, быстрей и быстрей, бежала под рубахой кровь по жилам, жар поднимался вверх и ломил, ломило в груди. В какой-то момент стало казаться — не выдержит, задохнётся, остановится сердце. Только бы не заглянули внутрь, только бы рогожа прикрыла крепко... Что-то крикнул кто-то, бас его раскатился далеко за лощиной. Послышался стук подков по мёрзлой земле, ругань, проклятья. Крикнули: «Здесь!». Раздались возбуждённые голоса и шаги, тяжёлые, торжественные и равнодушные: «Ну что? Всех комиссарских перекололи? А ты говоришь, партизаны! Покажем им, как против хозяев идти! Тьфу, чернь... Выступать вздумали! Пороть их надо, давить, расстреливать!». Борис совсем похолодел и сжался. Ангелину била мелкая дрожь, она прижималась к нему всё тесней. Всё было так страшно, так непоправимо, мимо такого и смерти-то не миновать, уже нет надежды, поздно, сейчас войдут в окоп, возьмут их голыми руками. Её тоже трясло, она что-то шептала в его волосы, бормотала всё: «Уходи-беляк-уходи-беляк-уходи-беляк...». Всё внутри горело и болело, под пальцами только скользкое платье, за него бы цепляться, будто утопающий за обрывок парусины... Он хотел что угодно сделать, только бы не так сильно жечь, вцепиться в эту дрожащую грудь, прижаться всем телом — но не встать и уйти, опять встретиться с этим железом, с этими проклятыми всадниками, которые, может быть, глядят на их закуток из темноты. Слёзы бреда палят лицо, впиваясь в него раскалённым крошевом, обжигают щёки. Больно... Больно... Уйди, вражина! Уйди-и-и... Совсем провалился в больное беспамятство, в бездну жара и боли, откуда не виден даже стан красных, смутно не виден розовый силуэт Авроры и тихий полёт снежинок в зияющий окопчик. И неизвестно, сколько они так пробыли, ведь время растворилось в зыбком бреду, в жаре ран. Борис уже не мог пошевелиться, так вцепился в платье, да и сама Ангелина точно из камня выточена. Наконец она пошевелилась первой, и от этого Борис чуть было не потерял сознание вновь. Беглый осмотр, который он сознавал только за счёт прикосновений её пальцев к голой коже и тихого шёпота, дал понять, что сейчас дела плохи. Снова накатило удушающее чувство скорого ужаса, безумно захотелось кричать и плакать, грудь сковало болью. Всхлипнул, брызнули было слёзы, тут же застыв на морозе, но он вмиг услышал обволакивающий шёпот: — Ш-ш-ш... Штык — дурак, не задел ничего... — палец у белых губ почти без остановки. — Холод остановил кровь... Тише-тише... Только тише... — тёплая кисть на щеке. — Говори только шёпотом... Здесь очень хорошая слышимость... Раны чуть обожгло: Ангелина смазала их рукой, смоченной в спирте из фляжки. Хотел опереться на локти, чтобы оглядеть колотую штыком, но вмиг ему стало ещё хуже: грудь зажгло, к глазам подкатил противный мокрый комок, он еле стерпел. Ангелина тут же его устроила в прежнем положении: сидя, лицом к ней.   — Не шевелись, — тот же шёпот, будто чуть пальцы постукивают по стеклу. — Тише-тише... Я здесь... — осторожно подобралась к нему и утёрла выступившие капли на щеках, после чего опустила взгляд на воротник: — Опять кровь... Чёрт... Подожди, я сейчас. Вот что, ты лежи, а я попробую перевязать тебя, — вытащила из аптечки моток бинтов, устроила Бориса рядом с собой так, чтобы он мог хоть как-то обнажиться. Промыла рану спиртом, отчего она загорелась болью, и Борис стиснул зубы. Чувствовал сквозь зажмуренные глаза только её прикосновения, только бинты вокруг рёбер. — Вот так... Умница. Лежи тихо, пожалуйста. Если будет больно, сразу скажи... Тебе станет хуже — я услышу. Договорились? — Борис кивнул, всхлипнув опять, теперь только от холода, прокатившегося по телу. Обвязала бинтом грудь и плечи. Сложила остатки бинта в маленький узелок и спрятала его в аптечку.       Ещё долго в этом окопе пролежали, пока совсем не окоченели. Пришлось быстро вылезать наверх, к солнцу, которое хоть и светило ярко, но грело слабо, и к разливу быстрой речушки, где можно было взять воду. Идти было тяжело, нарывавшие ноги скользили по стылой земле, а одежда казалась совершенно неподъёмной. Скоро даже дышать стало трудно. Несмотря на висящий над головой солнечный диск, который можно уже было рассмотреть, вокруг было сыро и холодно. И воздух казался плотнее обычного. Держась друг за друга, еле переставляя ноги, Борис и Ангелина брели вверх по течению, не глядя по сторонам. Открытое поле вокруг, объятое белым туманом, сужающим зрение на километры, угнетало своей страшной опустошённостью, отражавшейся в каждой пяди земли. Отовсюду тянуло кровью и порохом, диким зверем и разложением. Страшно... В тумане всякое может быть, от беляков до мародёров, пришибленных Гражданской до такой степени, что те в армию идти не могут. Вот они сейчас и мчатся за добычей, стараясь подловить живых, чтобы разорвать в клочья и сделать их похожими на мёртвых. Каждый шаг приближал к смерти, которую приходилось перебарывать, стиснув зубы и стараясь не думать о пулях и снарядах, которыми каждый миг могло всё это обернуться. Ангелина служила ему опорой, закидывая его руку себе на плечо, шла рядом каторжным шагом, иногда хватаясь за юбку в районе низа живота, прижимая ладонь. Когда останавливались, чтобы перевести дух, от боли она аж приплясывала. Борис же брёл в полубреду, с размытыми глазами и подкашивающимися ногами. Внутри всё горело от боли, раны спекались, спадались, резали края. Наконец они наткнулись взглядом на одинокую избушку, из чьей трубы шёл дым. Ускорили шаг, прежде чем сумели рассмотреть чуть поближе к ним бесформенную тёмную фигуру, размывавшуюся вытянутым пятном. Борис уже с трудом стоял на ногах, за Ангелину едва держался, в глазах темнело и плыло рябью, трещали кости, горела спина. Расслышал сквозь ватную толщу, как Ангелина, сама на изломе, на последнем вздохе взмолилась: — Бабушка-а-а... — и упала вместе с ним, держа крепко, коленями в грязный снег, чей скрип под чужими ногами слышен едва слышно и торопливо. — Батюшки, што ж гэта? С фронту ци што? — по-белорусски говорили... Борис не понимал ни слова, он уже не различал цвета, видел только тёмные пятна лица, вспыхивавшие перед глазами, почти теряя сознание. Боль поднималась из живота и шла по бокам, давя на горло, мешая говорить и дышать. — Помогите, он болен! Его ранили, и он бредит... — снова взмолилась Ангелина, уже плача от бессилия. — А где же гэти ваши... Красняки? — Они ушли... А мы остались! — слышал, как она всхлипывает, вдобавок ещё и свои примешались. Руки стали уже совсем ватными, отказывались сгибаться, сжиматься в кулак, слушаться. Тело слабело, раскалывалось на части, отказывалось выполнять приказы мозга. Сознание опускалось куда-то вниз, под ноги. Спина горела огнём, ноги подгибались от усталости, медленной, неотвратимой. — Батюшки-батюшки... — забормотала старушка. — У нас якраз хата неподалёку. Дойдёте. Бедные людзи, бедные... Помогла им подняться, да позвала охрипло: — Иванавич! Поди-ка сюдзы! Борис уткнулся лицом Ангелине в бок, чувствуя, как уходит земля из-под ног. Вцепился в платье крепче. За голову его приподняли, лоб пощупали. Прогремел голос: — Люся, да жар у мальчишки!! Как вугаль, горит! — Иванавич, пошли ты их в прилазник, ды натопи. Им пропотеть надо, дык жар и спадёт. А дзявчинка еле на ногах стоит, ды его волочит за собой! Давай-ка, стары! Дети совсем на фронт идут... Куды им супротив здоровых дядек? Понесли их обоих, видать, к избушке. Прилазник... Предбанник что ли... Баню держат... Согреться можно...       Уже в доме у белорусских стариков смог относительно прийти в себя. Огляделся: в самом деле предбанник, натоплено до знойной жары, горячий пар спекается на лице. И шинель с рубахой куда-то делись... Или шинель одна... Больно... Жарко... Тело в мурашках, горит, кипит и плавится, как если бы лежал на раскалённых камнях, прежде чем провалиться в липкую тьму... И слышно, как Ангелина будто бы спорит с кем-то: — Видела я этих медсестёр... Напыщенные, носы вздёрнуты, от них разит свинцом... Видно же, что они относились к солдатам как к грязи под ногами! Для них сестричество — способ показать себя! Смотрите, мол, я христианская добродетельница, помогающая раненым и отравленным! Пусть идут дальше курить опиум! — кинула куда-то что-то тяжёлое, и села рядом на скамью. Всхлипнула: — Всё о тебе думают... А обо мне кто подумает? Адмирал Иван Фёдорович Крузенштерн?.. — Разрешите поинтересоваться, а хто гэта? — спросил старик, возившийся, судя по всему, неподалёку. — Не знаю... Пароход так называется... Услышал, как старик между тем вышел из бани, с тяжёлым скрипом петель выпустив в проём поток горячего воздуха. Стук каблучков Ангелины по дощатому полу, снова скрип двери, коротко стукнулось о косяк. Дышать нечем, вдохнуть невозможно, боль так и режет... Свежая штыковая даёт знать о себе... Как же больно... — Иди сюда, перебинтую, — послушно сел на скамье, позволяя Гельке поднять край рубашки. Бинты порядком побурели, и Гелька снимала их крайне осторожно, порою слишком деликатно, почти непристойно касаясь живота. От этого горело так, что немели ноги. Только потом осознал, что так бывает, когда сильно-сильно любишь женщину, а прежде всё на жжение от ран списывал. Бывало, Гелька умудрялась даже щекотать ему живот, что немного поднимало настроение смехом супротив воли. Бормотнул сквозь полубред: — Ты очень странная... Откуда такое пристрастие? — Это у меня давно... — шёпот сквозь кровавую поволоку. Просыпался вместе с ней и видел вокруг золотисто-розовый рассвет с яркими блестящими переливами и её, неполное отражение нежных мягких оттенков, только сильнее влюбляясь и в неё, и в рассвет, в ней видя райско-распевную Алконост, несущую радость и счастье, точно такое же, какое делало её поющей. И не мог иначе, ведь она каждый день, каждое утро являлась ему в золотисто-розовом ореоле, оплавленном в тёмных волосах, и дарила свою ласку и заботу, целуя в шею и плечи, шепча, как он красив и как она его любит… А ночью?… Ночью просыпался он, не вполне ещё уверенный, точно ли это была Алконост? Или ночью она обращалась тёмной, дикой Сирин? С рассветом наваждение уходило, и от прикосновений её губ он улыбался. Но потом иногда в голову приходила какая-то мысль и словно огнём вспыхивала, от мягких розовых туманов, прячущихся за полем, отчего начинала невыносимо ныть грудь и саднило запястья. — Наконец-то ты улыбаешься, — звучал её клавесин, и снова её прикосновения горели у него на ключицах, а пальцы забирались под бинты, расплетая корпию. — Я яблок натаскала... Зимние, бледные, совсем как ты... — Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб... Кололась под пальцами талым снегом хрупкость шестнадцатилетья, сырая, холодная, но нежно-кровоточащая, вызывая на губах страстную улыбку, каких на свежем воздухе никогда не получалось. Потом она заботливо набрасывала шинель на его голые плечи и шептала, чтобы не дрогнул: «Ты скоро совсем поправишься, потерпи, ещё немного!», и вновь пара поцелуев умиротворяющих. Придвигаясь ближе и сдвигая шинель чуть в сторону, она трогала его грудь, лаская заживающие смертельные раны, вздыхала. И ведь только сейчас начал понимать: любил-то он её одну, окончательно и бесповоротно, до дрожи в руках, чуть ли не до слёз на щеках… Говорила, что его горячая кровь только сильнее её будоражит, говорила, будто бы в нём прослеживается уловимая ассоциация с цыганщиной, особенно когда он босиком ходит, в попорченных армейских штанах и рваной рубашке. Борис и не отрицал: его мать, по слухам, сама была на какую-то дольку цыганка.       В доме, вернее, в бане у пожилых белорусов Борис и Ангелина пробыли буквально пару дней, успев познакомиться с хозяевами. Людмила Александровна и Анатолий Иванович из себя с виду являли простых деревенских жителей, которым в общем-то всё равно, какая власть на местах стоит, лишь бы жилось не впроголодь. Но во время войны они поддерживали красных, презирали белых, в которых видели буржуев-угнетателей, отбирающих у людей последние крошки. Они сажали Бориса и Ангелину за стол, будто гостей, и угощали тем, что у них осталось в погребе, да расспрашивали, кто они и откуда, как их здесь угораздило оказаться, вдали от дома... Борис говорил обо всём ровно до плена, а дальше язык у него каменел, глаза топило слезами, и в голове всё мутилось. Он не мог вспомнить, что с ним было до того, как его нашли... Было что-то очень страшное, липкое, чёрное, такое, после чего почти ничего не помнил. Как-только вставало это воспоминание, тут же снова туманило голову, заливало рот солёной кровью и тошнило. Два дня гостили у стариков, согревались их присутствием, взбадривались горячими чифирём и настоем шиповника. Борис понемногу приходил в себя, сознание становилось всё яснее, он понемногу начинал замечать собственную наготу, бисерно-алые раны и покрытые чёрными синяками руки, цепляющиеся за стены, и даже пытался шутить, но выходило не очень. «Ты как?» — спрашивала Ангелина с тревогой в голосе каждый раз после очередного поцелуя или прикосновения к груди; он отвечал: «Нормально» и лгал ей тем самым, внутренне содрогаясь от жгучей боли, которая, казалось бы должна была уже пройти. Но она возвращалась и снова жгла его изнутри... «А как ты меня нашла?» — спрашивал он. Она не отвечала, только кривилась и чуть стискивала ноги под тёмной шерстью юбки, словно от боли. Да, он действительно потерял память. Непонятно только, почему это случилось. Контузия... Общие слова, сухие термины. Унижение, боль, расстрелы… Он поднял на неё глаза и увидел, каким бесконечно усталым стало её лицо, искажённое смертной тоской. На третий день Анатолий Иваныч вышел на улицу, попрощался и сказал, прикрыв дверь: «Когда в себя придзеце с передовой, заходзице, побалбочем...». Да и ясно было, что долго им тут не пробыть, нужно идти дальше. Из пожиток была только аптечка, сапоги, шинели да рогожа. Дали две банки тушёнки и три яблока на дорогу. Анатолий Иванович вызвался проводить до ближайшей тропы да указать дорогу до какого-нибудь обитаемого места. Сам, конечно же, не предполагал, куда могла уйти Красная Армия, говорил, что лучше идти в сторону Беларуси, а там уже и до России недалече. Говорил, что «в цяперашних хлопцев» верит, мол, «страну звярнули, так чаго им стоит до дороги домой звярнуть». Ещё и костыль для Бориса выстругал, длиннющий, чтобы под мышку сунуть и на него опираться, ведь ноги всё болят, прямо-таки вопят об этом. Борис сначала было воспротивился: не хватало ещё, чтоб он всю дорогу ковылял на одной ноге, показывал, какой он инвалид. Ангелине пришлось утихомирить его, напомнив, какие могут быть последствия, если он нечаянно зацепится за ветки или подвернёт ногу. За разговорами незаметно прошел день. Небо над лесом было багровым, солнце из-за туч казалось оранжевым, вокруг было тихо, никто не нарушал утренней тишины. Утром должны будут уходить. В последний раз расположились в предбаннике, Ангелина вымылась, помогла Борису привести себя в порядок, проворно перевязала раны, отчего Борис сперва вздрогнул, принял её помощь за угрозу, вспышку боли и стыда, готовую развернуться с минуты на минуту, — и потом уже окончательно успокоился. И ясно с чего... Противно теперь, когда трогают... Но только с ней отчего-то не больно и стыдно, совсем не хочется отталкивать её, закрываться от её рук, пахнущих травами и земляникой, или отворачиваться от тихо-тихо шуршащей шерстяной юбки. Утром собрались, оделись потеплее, закутались, как могли, вышли на крыльцо. Плакала позднезимняя вьюга, небо было сиренево-розовым, неподвижным, откуда-то издалека долетал сухой треск выстрелов. Анатолий Иванович пошёл с ними, прихватив с собою седую берданку, на которой не было приклада. Последние слова он сказал уже ближе к тропе, тяжело дыша в воротник: «Бывайте, хлопци, на защите жывой Советской власти...». Сказал, что идти лучше на восток, там добраться до Квасовки, есть такое местечко, оттуда конным до Щучина, потом найти отряд красных на минской границе, ведь там-то они точно стоят, и попроситься к ним. Сказал ещё: когда они вдоль реки шли, то мимо Немана шли, речушки мелкой, почти ручейка. И вообще, гиблое это, мол, место, болотистое, Анатолий Иванович предупредил, что можно и потонуть, причём очень быстро, пара шагов — и ты там, между кувшинок и ряски. Пока шли, постепенно приблизились к лесу, измороженному, худощавому. Тишина вокруг стояла подозрительная, только нарушал её изредка не менее подозрительный шум двигателя. Борис, Ангелина и Анатолий Иванович поспешили углубиться в чащу и укрыться среди ветвистых голых кустарников. Поле отгремевшего боя представляло собой пустыню хаоса и разрушений, дым и пламя поднимались всё выше, а звуки выстрелов и взрывы наполняли воздух. Вдруг шум двигателя перекрыл всё... Анатолий Иванович перекрестился: — А гэта што за бандура?       Перед ними маячил вражеский танк, массивное несуразное металлическое чудовище с направленной куда-то в поле пушкой. Борис бормотнул: — Танки... Один. Беляки, однозначно беляки... У красных-то танков таких нет... А если ещё какой француз или англичанин... Ну держись... Ангелина прищурилась: — Борис, это француз... Танк «Рено»... Экипаж в два человека, одна пушка... Танк внезапно развернулся, пару раз с треском пальнул по лесу, срезав несколько веток, и со всей дури наехал на щуплое дерево, переломав его пополам, точно спичку. Когда он, скользя гусеницами, поехал в другую сторону, лязгнули вдруг железные клешни, притянули гусеницу, танк выпрямился, башня повернулась. Залп картечью смёл всё вокруг. Борис и Ангелина едва успели прижаться к земле, которая содрогнулась, словно внизу что-то медленно пробило. Сквозь грохот выстрелов различил Борис металлический крик Ангелины: «Ложись!». Анатолий же Иваныч тихо и с достоинством сказал: «Ой, мене висок отшибло...». Борис вытащил из щерблёного пня одинокий топор и с ним наперевес, наперегонки с Ангелиной кинулся к танку. Адреналин прожёг кровь, и теперь не страшно ничего, теперь он настоящий мужчина, воин, думалось ему. Полз по-пластунски, ожидая выстрела в упор, в любую секунду готовый пригнуться, сжать топор в кулаке, поднять его высоко над головой и нанести удар. Ближе, ближе, вот он... Поднялся, перешёл на бег и проворно вскочил на корпус машины, ухватившись руками за толстый стальной лист, торчащий по центру. Тут же, не раздумывая, обрушил на эту машину тяжёлый клинок своего топора. Вспыхнула целая серия ярких вспышек, по броне прошла мелкая дрожь, раздался сильный удар, металлический лист выгнулся, но выдержал. — Для тебя леса рубим, да? Для тебя стараемся, а? Вот поколочу... Я тебе поколочу, собака ты такая! — ругаясь напропалую, взял топор покрепче и, превозмогая пламенеющую боль в руках, принялся обухом топора отбивать у танка его несчастную худощавую пушку. — А ну-ка вылезай, беляк проклятый! Что есть силы колотил по корпусу машины, пока Ангелина прижимала собой люк, не давая его открыть. Расселась вальяжно, юбку так раскинула, что чуть не перекрыла беляку весь обзор, да ногами по бокам башни похлопывала, хохотала; там внутри очень ругались — безуспешно, впрочем. Вдруг умолкли. Борис прислушался: — Притихли, ляхи... Ничего... Щас я вас достану... Что мы, не знаем, как консервы открывать, что ли... Выгружай их, Гелька! Ща так их выкурим! Выкуриваем, Гелька! — он ударил ещё раз, уже обеими ногами, подпрыгнув на корпусе танка. Огромная башнеподобная туша дрогнула, начала чуть приподниматься. Борис и Ангелина соскочили с неё и кинулись к опушке. Засучив рукава, принялись набирать ветки и обломки деревьев, запихивать в щели танка и поджигать их, благо, зажигалка у Ангелины в сумке нашлась. — Давай, баньку им по-чёрному! Эх! Поджаритесь у меня! Во, хорошо! Ребята, сюда, жгём беляков! — Ангелина носилась между деревьев с охапками палок, косичками из сухой травы и серой трухи. Пламя резво заплясало на броне — вспыхнуло, пробежало по ней, заухмылялось. — Ща будет вам цыплёнок табака... Гелька, ещё хворост! Ваня, поджигай! Давайте, друзья-красноармейцы! — кричал Борис не своим голосом. Бросив охапку веток в щель под башню, после чего снова вскочил и принялся бешено прыгать по корпусу, пританцовывая. Рубаха под распахнутой шинелью так и летала, холод жёг голый живот, кровь стучала в висках. — Топим их, топим! За наши города, за наших ребят! Горько! Горько! —Ангелина тоже присоединилась к психической атаке, вскочила на дымящийся корпус, вскинула руки, закружилась на месте и пронзительно, звонко крикнула: — Горько-о! Отомстим мы вам за всё! Ой, горько! А-а-а! — и так трепыхалась чёрная юбка вокруг её длинных ног, обнажая белые полоски чулок, играя отсветами огня. Внутри башни уже наступила полная паника: слышался отборный мат, громкие удары и — не совсем ясно, кажется, щёлкали зубы — быстрые суетливые перемещения экипажа в тесном пространстве. Ангелина всё кричала: — Эгей! Ляхи там совсем укурились... Щас им сделаем пиф-паф... Пламя взвилось высоко, зашипело, засочилось горячим воздухом, взметнулось, стремительно побежало вперёд, лизнуло лобовую броню, отчего пришлось быстро соскочить вниз и отбежать в сторону. Борис от всплеска адреналина совсем расхрабрился и холода уже не чувствовал, так разгорячил себе кровь. Не холодно, вот совсем... Ему бы зябнуть, а ему жарко стало! Снова вскочили, огрели топором да горящей веткой. Огонь быстро охватил гусеничную тушу, послышался грохот лопающихся стёкол, хриплые матерные ругательства и звон разбитого стекла. Загорелось. В проёме люка показались двое, без оружия, с перемотанными головами, страшно обалдевшие от всего этого; Борис что было сил огрел обоих топором, они тут же свалились, огонь разгорался всё сильнее. Откуда-то издалека донёсся долгий печальный волчий вой, теперь уже много дальше и тише. Наконец машина запылала, повалил густой чёрный дым, пахнуло горелым человеческим мясом. Ничего больше вокруг не было — только вздымающиеся к небу столбы чёрного дыма и надрывный вой стаи. Борис с Ангелиной спустились, лица рвал восторг, упоение своим собственным героизмом. Бориса вдруг скрутил приступ гомерического хохота, он застыл на месте с раскрытым ртом. Ангелину тоже разобрал хохот, она согнулась пополам и упала в снег. Жуткая, глупая смерть — погибнуть в пылающем танке, под треск огня и вой волков... Подошёл внезапно Анатолий Иваныч, удивлённый до заломов во лбу: — Во детишки бесятся... С экипажем разбирались уже втроём: выгребли двух офицеров из башни, вытащили все пожитки, что там лежали, а самих беляков, порядком обожжённых и кашлявших дымом, бросили в снег. — Ты ещё кто? — пропыхтел один из беляков, перемежаясь обгорелыми уголками рта. — Борис, председатель дохлых крыс, — отчеканил Борис со злой усмешкой, перекривившей ему губы. Как же удачно подвернулось детское обидное прозвище! Детский ум вообще изобретателен, как ни крути... От замарыша поднялся до председателя, пусть и председательствовал так себе. Чего уж говорить о других способах издеваться... Круто развернулся: — Гельк, свяжем им руки? — Даже не знаю... Убегут... Погоди, может, знают что? — Ангелина поднялась, подошла к одному из офицеров. Тот затравленно глядел на них и что-то бормотал. — Если знаешь, говори, пока я тебе язык не отрезала! — прикрикнула на него. Офицер отрицательно замотал головой. Тогда Борис ударил его по щеке, офицер закрыл лицо руками. Немой что ли? Ну и к чёрту. Бить так бить, всё равно делать больше нечего. Ударил ещё раз, на этот раз было достаточно сильно, чтобы противник обмяк и повалился в сугроб, раскинув в стороны ноги в тяжёлых сапогах. Второй офицер не сопротивлялся, упал на колени, застонал. На его руках набухли кровавые ссадины, лицо у него было покрыто коркой ожогов и разбито, чёрные волосы обгорели и походили на паклю. Борис оглядел их злым взглядом: — Пусть тогда свяжутся, скажут всё, а потом я их штыком... Их же штыком... — договорил с тихой злобой. Кровь ударила в голову, и он почти уже был готов замахнуться на пленных, однако Ангелине удалось вернуть его к реальности. Признались: мол, сами по себе русские, но служат у польского командира, по его поручению катались в красном тылу, выискивали места расположения лагерей и стоянок, высматривали коммунистов, евреев и скрывающихся от мобилизации. Известное дело, русский человек не дурак сбежать из армии, спрятаться в любой деревеньке. Поручили, мол, разведку, что да как. Всё с ними стало ясно. Вражеские разведчики, да на танке... Глупости им явно не занимать, недотёпы. Когда всё сказали, то заявили: лучше уж умрём за Отечество, но не будем позориться в плену! Борис принял это предложение и хладнокровно пронзил их штыком в сердце. И как-то не стыдно, что убил. Это враги, их положено убивать... Расстегнув пояс, снял с первого мёртвого офицера его шашку, передал её Ангелине. Анатолий Иванович, между тем обошедший местность, сказал, что неподалёку эти беляки бросили телегу с пожитками вроде белья, еды и оружия. Запряжена одиноким рысаком, так что предложил добираться на ней. Поехали, чего уж там. Убитых так у опушки и бросили. Лошадь, правда, уж очень не хотела связываться с Борисом и Ангелиной, видать, учуяла военную форму — на дыбы встала, ржёт, копытами бьёт. Трясёт башкой, воет, норовит сорваться в бег, лает страшно. Пришлось взять её под уздцы. С седлом уже, с упряжей. Значит, на ней кто-то ездил до них. Хорошо, что с лошадьми обращаться ещё в детстве выучили. Борис достал из ранца, лежавшего в телеге, яблоко и скормил его рысаку. Чёрная мохнатая морда после сочувственно наклонила голову — не бойся, дескать, довезу. Борис решил править сам — боялся, как бы Ангелина с седла не рухнула, не кавалеристка ведь, медсестра. Её усадил в телегу, а сам сел на козлы. Распрощались они с Анатолием Иванычем, махнули шапками да уехали.       Ехали вполне спокойно, пока не выбрались на большой тракт посреди заснеженного поля, тянувшегося до самой линии горизонта. Дальше стало совсем худо — дорога кончилась, впереди — словно стены встали — была степь, нет, бескрайнее пшеничное поле, уходящее за горизонт, где сливалось с небом. Пару раз Борис и Ангелина всё же сменяли друг друга, и попутно он объяснял, как обращаться с лошадью, сидя, рядом на козлах, или сверяясь с картой, которая осталась у одного из убитых беляков. До самого полудня не случалось ничего страшного. Только когда на небе уже взошло солнце, вдруг откуда-то издали донеслись крики, рёв, звон железа и конское ржание. Вскоре из тумана показались всадники — размытые, неясные. Борис, правивший телегой снова, притормозил, потянув поводья на себя. Пригляделся: где-то на севере мчались конники, возле них плыли несколько непонятных всадников, за ними вилась пыль, похожая на чёрно-белую шерсть крупного северного волка. По центру двигался огромный трёхцветный флаг, насаженный на толстый шест. Приехали... Разворачиваться нужно, приехали! Лошадь словно тоже учуяла опасность, повиновалась лёгким покалываниям кнута, и телега круто развернулась. Борис стегал как мог, подгонял, Ангелина же вся вжалась в корпус. Вот же... Топот копыт нарастал позади, уже отчётливо слышалась ржавая сталь, свист пуль и крики с обеих сторон. Проклятье! Нет, нужно бежать, бежать вон, к лесу, скрыться в нём, затеряться, остаться в живых! Только куда? Но кто они такие, почему гонятся за ним, разве он враг своей стране и своему народу? Сами они враги, кровопийцы! Стегал и стегал, виски аж взмокли, рука каменела, ноги налились свинцом. Сам же себя подбадривал, крича хриплым от страха и волнения, севшим от бешенства голосом: «Убежим! Уйдём! Рельсы, шпалы, кирпичи, вон отсюда, богачи!». Успокоился, когда степь сменилась редкими перелесками, лесками — и тут справа, в просвете между деревьями, показалась тёмная полоска реки. Теперь надо было ехать вдоль берега, забирая всё правей и правей — так, чтобы солнце уже светило в спину. — Давай, дружище! Полный вперёд! — кричала Ангелина, встав в телеге во весь рост и повернувшись к Борису спиной. — Это вам не по Европам гулять, господа белые! По русским степям! Мы ещё повоюем! За каждого матроса отомстим! Поехали, поехали, дьявол бы тебя подрал! Дикая картина выходила: он бешено хлещет по спине несущейся лошади, телега лихо рассекает снег, и Гелька стоит к нему спиной, юбка тёмного платья так и летает. Да, в сестёр из Красного Креста мало кто отважится стрелять, но Борис был уверен, что и такая мразь найдётся. Если только по ним откроют огонь... Борис бросил взгляд на горизонт: позади был туман, они ушли уже достаточно далеко и за следующим поворотом реки должны были оказаться в безопасности. Но до моста оставалась, наверно, миля, не больше, а преследователей было слишком много. Особенно выделялся среди сумасшедшего галопа рослый человек в серых брюках с цветной вставкой и однобортной шинели. Голову венчала английская круглая фуражка, на воротнике сверкнул серебряный зигзаг. Неужто командующий поляками? Бежать, бежать, бежать! Борис до боли в пальцах вцепился в поводья, согнулся, привстал на дрожащих ногах и погнал лошадь во всю силу — прочь от погони, прочь из этой кровавой переделки! Когда впереди показалось поле и река, он уже ни о чём не думал, только дрожал всем телом. Внезапно услышал смрад гари и крик Гельки: — МЫ ГОРИМ! — орала она дурным голосом, и её будто надрывало от смеха. Борис понял: их вещи подожгли. Слышал, как Ангелина бросает ранцы и тюки в снег, но не смел сбрасывать скорости. Зарево становилось всё ближе, запах горелого перебил все остальные — впереди, чуть левее, был мост, позади них — беляки и горящая телега. Было ясно, жить осталось считанные секунды, их судят и насадят на колья — вот только умирать, Борис совсем не собирался. Рявкнул: — Если что, придётся прыгать! На лошадь! — Ты сказал «прыгать»? Тогда ты первый! — Ангелина шаталась в телеге, будто пьяная. — Сумку давай! — скомандовал он резко. Не дожидаясь, пока Ангелина в точности исполнит приказание, стегнул рысака по спине. Ангелина же, судя по шороху, схватила сумку с алым крестом и быстро перекинула ему через плечо, после чего выкинула ногу и плашмя упала на круп лошади позади Бориса. Тот снова крикнул: — Ремни режь! Лошадь, видать, уже в боях побывала, огня не боялась, но с ней всё равно было тяжело управиться. Борис слышал, как скрипит лезвие о ремни, крепившие оглобли к шее лошади. Чёрт, резать-то сразу с обеих сторон нужно! Ай, какое там... Телега, уже совершенно охваченная пламенем, вдруг резко повела в сторону, отчего лошадь сбилась с бега, и Борис упал с седла. Ай, больно-то как... Наверняка себе ушиб что-то... Ай... Краем глаза уловил тёмный силуэт посреди огненного марева, прыгающий в снег. Только не терять сознание, не надо, нет... Нет-нет...