Благодать

      Кажись, оторвались... Шли теперь уже пешком, Борис — на костыле, Ангелина — опираясь на его плечо. Хорошо, что не отрубился тогда... Цыгане выкрали коня, шо цэ за херня, это называется... Покатались, однако... Хорошо, что вещи и костыль остались. Причём беляки словно дальше поскакали, совершенно забыв про них — пару этаких одиноких санитаров, опирающихся на обнажённое оружие. Муть всё время в глазах, не проходит никак... Тихо-тихо, вот и мост. Хорошо, что ещё в дороге еду и одежду в медсумку сложили, а остальное... Нельзя мешкать. Нужно уходить отсюда прочь, подальше от всего, да побыстрей. И никакого покоя — только гнать, гнать! Вдруг сзади донёсся звук выстрела, раздался крик, топот копыт, потом ещё выстрел, ещё и ещё — стреляли почти непрерывно. Ускорили шаг — поскорей бы мост перейти! Почти бежали по промёрзшим доскам, в неизвестную сторону. Как только мост остался позади, сразу же бросились прочь — лишь снег хрустел под ногами, словно битое стекло. Шли, бежали, шли — пока не рухнули на снег без сил. Ковыляли довольно долго, пока ноги совсем не разболелись. Конечно, привал бы сделать... Ангелина будто поняла это намерение и первая свалилась куда-то в голый кустарник, в низину. Так пролежали неизвестно сколько, прежде чем Ангелине удалось сесть, привести в порядок разметавшиеся волосы, поднять сумку. С опаской она посмотрела на белое небо, выдохнула: «Чтоб тебя... Отморозки!» — и поднялась на ноги. Перекусили наспех — ломоть хлеба да глоток водки, от которой Борис явственно поморщился. — Куды вороны полетели... — пробормотала Ангелина, глядя на белое небо. — До Провансу, может дальше... — ответил Борис, сквозь морщины глотая ещё водки. — Я не знаю, не сказали... — Пришла весенняя пора... — нараспевочку. — Ёбсель-мобсель! — выругался Борис в сердцах. И только сейчас дошло, что они заплутали... Вроде ж ехали на восток, к какому-то там местечку, но из-за беляков повернули назад, куда-то свернули... Чё-ё-ёрт... Спутались они, всё перепутали — теперь придётся искать другую дорогу, чтобы беляки не сцапали... Или же красных найти, к ним прибиться... Ангелина по дороге объяснила, что перед нападением на госпиталь дивизия ушла на разведку в поисках того лагеря белых, а после всего наверняка двинулась на запад, согласно планам командования. Борис слушал её и ни капли не понимал, о чём вообще речь. Ясно только, что сейчас они точно в Белоруссии, но вокруг — места совершенно незнакомые. Изо всех сил пытался не скатиться в панику, хоть нарывающую от ран грудь и сковывала сталь, — ни в коем случае нельзя, они ещё нужны друг другу! Оставался единственный шанс, который они едва упустили из виду, — красные. Найти их, попросить кров и оружие, разобраться с ними. Снова двинулись в путь. Всё яснее рисовались признаки той самой болотистой местности, о которой предупреждал Анатолий Иванович. Деревья всё мельчали, на них наползал жидкий мох, а воздух ощущался густым и сырым — как перед затяжным дождём, когда из земли выползают слизни, бабочки и даже грибки — отвратительная засасывающая субстанция. Внезапно послышались крики где-то позади: — Да куда они провалились? — и топот. Борис остановился, прислушался... Испугался: — Это они! Точно беляки!.. Ангелина потянула его за рукав: — Пошли отсюда скорее… — Куда ж ты меня тащишь? Я не могу так бежать с костылём в эту грязищу! — не успел толком возмутиться, как они уже шагнули куда-то в вязкую ряску. Вода доходила почти до колен — дальше идти было страшно. Под ногами чмокало, чавкало и хлюпало — куда ни ступи, наверняка попадёшь в какую-нибудь отвратительную слизь. Была не была — придётся пробираться... Борис изо всех сил держался вместе с Ангелиной за берданку, служившую им опорой, попутно хватался ещё и за костыль, пытаясь преодолеть булькающую под ногами пучину — из болота тянуло гадким, смрадным запахом. Однако очень скоро стало ясно, насколько трудно идти вперёд — ноги словно вязли в густой слизи, вязнуть и затягивать, затягиваться и вязить — вода доходила уже почти по пояс. Но не это пугало, не гниль, топь и живая почва — беляки позади, что кричали и матерились напропалую, тоже ступив в трясину. — Гелька, держи меня... — прохрипел Борис. Уже отчётливо слышался мат и крики — всё ближе, ближе. Потихоньку терял равновесие, ноги путались в переплетении лозы, веток и мёртвого мха. — Цепляйся... Только греби посильнее... — Ангелина подставила ему своё плечо, но тут же простонала жалобно: — А-а... Тянет... Позади же всё кричали: — Не уйдёте! — Уйдём... Ой, уйдё-ём! — хрипел Борис и видел, уже ясно видел ухмыляющиеся красные рожи. Отчаяние, обречённость — вот что испытывал. Дышать стало совсем тяжело, отчаяние это не только не пропадало, а с каждым шагом все больше и больше скапливалось в нём, и он боялся оглянуться, сделать лишнее движение. «Пропал, пропали, все пропали…» — казалось, шептали мёртвые топи и мёртвое болото. Борис вдруг простонал, чувствуя, как каблук исчезает где-то в глубине: — Гелька... Дна не чувствую... — и, стараясь унять дрожь в ногах, принялся что есть сил продираться к спасительному берегу, понимая, впрочем, всю тщетность своих усилий. Костыль и берданка выручали их обоих еле-еле, хуже того, он уже ощущал затылком приближающееся присутствие врагов. — Держись за меня! Скорее-скорее... Гребём... — Ангелина окончательно вцепилась Борису в плечо и широкими загребающими шагами двинулась вперёд, таща его за собой на жалких опорах. — Если не гребём, то огребём? — с отчаянной надеждой прошептал Борис через несколько секунд. Расстояние между ними и белыми сокращалось — идти становилось всё труднее, разве что мутная густая вода теперь достигала колен. Кровь стучала в ушах, сердце билось с перебоями, руки налились холодной болью и казались совсем деревянными — точно в тело воткнули тонкие чёрные спицы. — Да... Мы огребём... — непонятно буркнула Ангелина и добавила еле слышно: — Ну держитесь, птицы божьи... Мало не покажется... Когда уже почти достигли берега, перемазанные в грязи по грудь, сзади раздался новый мат, крики, проклятия: — Ах, жабы вы поганые! Псы поганые! Жидовские прихвостни! Мразь ебучая! Гребите, чёртовы, гребите! У-у-у! Мы вас! — раздалось прямо в спину. Оглянувшись, Борис увидел приближающихся врагов с круглыми от злобы глазами. Лица были в пятнах и ссадинах — побитые, зелёные от болотной воды и бега, небритые, с дикими глазами и саблями в руках. Наконец Борис почувствовал под ногами твёрдую землю, кое-как выбрался на берег и в полусознании осел на него, вытянув в изнеможении ноги, мокрые насквозь и скользкие. Прохрипел только: — Ёбаное болото, Гелька... — Вообще ужас... — послышалось словно откуда-то снизу. — Сука, слезь с меня... Чёрт, он на неё лёг! Вот же! Перекатился на спину и ткнул ей грубый жест: — Вот тебе! Если ночью сдохну, кинь меня туда! — Нахрена? — искренне не поняла, кажется. — Чтоб падалью от меня не разило... — Бежим, трупак! — Ангелина быстро подняла его на ноги. — Речку найдём, выполощемся. Бежать уже сил не было, но от врагов всё же ненамного оторвались. Пока добежали, успели оглянуться — по бокам стояла всё та же болотная тьма. Трясина медленно уползала куда-то назад, казалось — через секунду-другую вернётся, схватит. А позади уже слышались вопли преследователей: «Брось! Брось, падла! Тварь! Сдохнем все! Бросай! Бросай, сука!». Борис поглядел на Ангелину, открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, да так и закрыл его. Понимал ведь: слова сейчас не помогут, и всё равно пытался подобрать подходящие. Ощущал себя премерзко: грязь залилась под брюки, сапоги и рубашку, хлюпала под ступнями — проклятые трясины сыграли с ним злую шутку, когда позволили подняться на поверхность и остаться в живых. Хочется вымыться, как никогда. Как никогда хочется человеческого тепла и ласки. Просто лечь, вытянуться, закрыть глаза — а лучше всего, уснуть и проспать часов двадцать, забыть, вычеркнуть из жизни всё, кроме тишины и мира вокруг. Речка оказалась недалеко — как только отошли от проклятого болота, где в любую минуту ждала смерть, она оказалась совсем рядом. Вся во власти тонкого льда, тонкая, призрачная — прозрачная, словно воздух над морем, — она казалась совсем неглубокой, по колено. Едва пристроились у берега, как вдруг с Ангелиной сделалось нечто странное: она вдруг выгнулась в спине, схватилась руками за голову... — Их всех убили! Всех пустили! Всех по кругу!.. — заверещала охрипло, бешено, будто с ума сошла вмиг. — И тебя! И меня! Над всеми надругались! Над Родиной надругались! Словно и на него перекинулось это безумие: Борис тоже согнулся над водой, глухо застонал, схватившись за волосы. Внутри так и клокотала боль, злоба кипела и надрывалась, страх топил разум, колол его штыком нещадно... Ударил по стылой земле кулаком, засвербела боль... Надругались! Правильно она сказала! Надруга-ались! Краем глаза видел — задралась грязная юбка, выше чулок зияли бурые подтёки. Ужас совсем сковал: уберегло-то его только то, что юношей родился, а не девушкой... Тогда бы его точно не пожалели... Хотя... Его и так не жалели. Нет, с ним случилось то же, что и с ней, и даже крови столько же... Только вместо безумия — неосознанное, неконтролируемое превращение в искалеченное животное, сперва туманное, смутное, чуть заметное — но потом всё заметней и заметнее, всё сильней, быстро и неотвратимо. По спине бежали мурашки, становились холодней вода и снег. Он медленно, очень медленно повернулся к Ангелине и сжал кулаки, стиснул зубы, стараясь не закричать от ненависти и отвращения. А она всё стенала: — Их всех убили! Они все мертвы! Они молили о пощаде, кричали, плакали... А эти гады над ними издевались!.. Кололи и смеялись! А потом — кровь, кровь! Кровь! Борис вспомнил, как ощутил удар кнута в последний раз — точно так же горячо стало в груди. Неизвестно, как бы они вдвоём тут истерили бы, но Ангелина пришла в себя довольно быстро. Села на корточки, сунула ладони в воду, плеснула в лицо, вытерлась. И только после этого подняла на Бориса взгляд — лёгкий расфокус и какой-то стеклянный. Покосилась на него, с удивлением увидела, сколько на нём грязи, поморщилась: — Иди к реке умойся, ты весь в крови и тине, вон как весь измазан, бледнющий какой... То ли от холода, от дрожи, прохватившей всё тело, сразу же затошнило — так, что еле удержался, чтоб не согнуться пополам, не сесть на мокрый снег. Ангелине тоже было не очень: она еле перевела дух и смотрела на реку полными ужаса глазами, явно не зная, к чему готовиться. Вода была жутко холодная, но болотную грязь смывала хорошо. Раны нарывали от холода, но Борис держался, чтобы не застонать. Кое-как умылись, выжали на себе одежду, выплеснули мутную воду из сапог. Даже не верилось, было как-то жутковато: они выжили, они не погибли, только забрызганы до самых глаз грязью — словно из болотного ада выбрались. Только на душе было муторно, смутно и нехорошо — такими же грязными были мысли. Сплюнули, пошли вдоль течения, молча. Говорить не хотелось — всё ясно и без слов. Скоро всё забудется, сгинет, останется в тумане, который когда-нибудь снова поднимется со дна души и поглотит целиком. Надо как можно быстрее отмыться от этих летящих в тебя ледяных брызг, надо забыть всё — и плыть дальше. Иначе можно не заметить, куда плывёшь.       Ночевать решили у озера, в которое впадала та прозрачная речка. Берег порос высокой травой, пробивавшейся сквозь снег, пара крупных деревьев стояли совсем близко друг к другу, рядом с замёрзшей заводью. От этой заводи и от самой заводины исходила глубокая такая тишина, почти покой, обещавший неземное блаженство. Только блаженство это призрачное, обманное. Противоположная сторона вовсе не дышала покоем. Там в тёмной глубине притаилась не то беда, ни то страх, какой бывает у зверей перед ночной тьмой. Борис срубил у деревьев ветки, сложил в горку, нагрёб немного лапника и коры, Ангелина же разожгла костёр. Тепло вмиг расползлось по заснеженному берегу, растопило немного снега. В небе густо загорались звёзды, но всё равно ничего вокруг видно не было. Борис со странной смесью сомнения и мрачной радости посматривал то на алеющее небо, то куда-то в сторону, вдоль берега, пока Ангелина колдовала над хлебом и консервами, напевая под нос что-то несуразное. Раны всё так же ныли, но он твёрдо пообещал себе, что попросит перевязать перед сном. Пение Ангелины наконец начало раздражать, но всей злобы хватило только на вялое: — Гелька, хорош со своим шансоном... Она, не переставая петь, вытерла нож и села у костра, совершенно по-домашнему закутавшись в шинель. — Владимирский централ, ветер северный... — тихо напевала она, глядя на пляшущие в костре ветки. Голос у неё был тихий, приятный, глаза прикрыты, словно она спала — не спала, впрочем, время от времени Борис спиной чувствовал её взгляд на себе. Перекусывая, пробормотал: — Надо поменьше общаться с Евграфычем, а то скоро на идише заговоришь... Колись, он тебя выучил? — А чо такого? Весёлый дед, шутливый, про армию много знает... — опять затянула что-то быстро-зачитное: — Мамаша в обморок упала с печи на пол... Сестра сметану разлила... — А я парни-и-ишка лет шестнадцать, двадцать, тридцать, может больше, — хрипло подхватил Борис, проглотив хлеб с сыром, — поеду на германский фронт, просто так, для интересу... — Подивитись, що и як там, чи е танки, чи нэма... — Ангелину, видно, разобрал уже смех, она вдруг захохотала — как ей казалось, искренне. Бориса тоже слегка отпустило. Ну и чёрт с ней, всё вроде бы в порядке. Так, лирический вечер, поют песни под гитару — что может быть лучше! Пока перевязывались, Борис пытался завести хоть какой-то разговор, но в ответ на очередную его несмелую фразу Ангелина делала такую гримасу, будто давилась несвежим мясом. Впрочем, долька правды была: консервы не самые свежие. А с другой стороны, второй свежести не бывает. Она есть только первая, она же последняя. Если консервы второй или даже третьей свежести, то они тухлые! Ух, хорошо, что бинтов хватает пока что... Борис всякий раз жмурился, когда Ангелина обнажала его раны, наверняка ещё цветущие чернотой кровоподтёков и шипами зияющих краёв, но постепенно к её прикосновениям начинал привыкать, отрывая от разума жуткие мысли. Это она, она своя, она не сделает больно... От выпитого глотка спирта совсем в сон склонило, и решили устроиться на развёрнутых шинелях возле костра, подложив под голову медсумку. Договорились по очереди часовыми стоять, с берданкой наготове. Если что, стрелять, стрелять до конца, даже если заряд кончится. Ангелина пожалела Бориса, сделав скидку на его раны: сама договорилась час стоять, а он — полчаса, часовать решила первая. Борис постепенно начинал ощущать, как его перестаёт пугать весь этот кошмар, творящийся вокруг. Тихий шорох реки рядом, шум леса неподалёку, гром боя за километры отсюда. Жуть какая... Ему становится всё равно, даже какая-то кипучая ненависть цветёт под бинтами. Свернулся калачиком на шинели, поджав ноги к исколотой груди, сжимался всё плотнее...       Ночка выдалась непростая не благодаря белякам, а всему нервняку, который накатывал во время часования. Борис стоял, опираясь на костыль и держа в руках берданку, и во все глаза вглядывался в зимнюю мглу, да так, что веки болели. Беляков во тьме не наблюдалось, хоть глаз выколи. Кто знает, может с рассветом видно будет... Ангелина сменяла его, чмокала в окровавленный висок и сама к берданке вставала. Так вся ночь и прошла, сказал он потом сам себе под ухом, сквозь сон, чуть подрагивающим голосом, тяжёлым, севшим и словно распухшим. Ни разу никто не подошёл, словно обходили стороной, сволочи. Больше ни одного крика, только тихо-тихо шуршит река да тихонько потрескивают ветки в огне, который Гелька разожгла заново. Проснулся от её тихого, ласкового прикосновения. Какое-то время лежал неподвижно, прислушиваясь к шороху волн, бьющихся о берег. Решили быстро выстираться, пока костёр горит, да высушиться. Ангелина растянула меж ветвей леску, завязала и принялась раздеваться, поминутно поглядывая на противоположный берег. Тёмные волосы под сестринской косынкой оказались совсем короткими, чуть секлись. Сама она осталась в подштанниках, плотно облегавших её красивую, декадентски худую фигуру. И глаз от неё не отвести, а... Поймав его взгляд, Ангелина спокойно ответила: — Думаешь, у меня что — грудь большая? Такую не спрячешь, да и неудобно... Борис тоже разделся, насколько позволял мартовский холод, а позволял он только до кальсон. Но получше — грудь бурыми бинтами прикрыта и мороз не так кусается. Вдвоём с Ангелиной пристроился у берега и принялся за стирку. Хотя стиркой это было тяжело назвать — мыла не было, отчего бурая грязь только смешивалась с водой и мазала руки. Борис вдруг вспомнил: — Я где-то читал, что есть такое растение, из корня которого делают мыло. Думаешь, получится? — Ага, щас! Где тут в наших широтах такие чудеса! Была бы зола после костра, ей бы натирали. Дружок, в наши реалии глянь, это тебе не Италия! Погоди-ка... — поспешно кинулась в сторону костра. Набрала оттуда чёрного порошка и что есть силы принялась его втирать в платье. — Хорошо, что зола есть. Хватай ещё, отстираем! С золой дело и впрямь пошло лучше, только руки от холодной воды сводило судорогой, но Борис держался. Ангелине и в голову не приходило жаловаться — она вела себя так спокойно, будто всё это происходило не с ней, всего несколько лет назад носившей клеймо проститутки, волею обстоятельств оказавшейся в поганой обстановке революционной Москвы, где, казалось бы, невозможно выжить без жестокой и грубой брани, ломки человеческого естества и постоянного страха перед своей смертью. Закончив стирку и разобравшись со своим старым, штопанным-перештопанным платьем, она неторопливо собрала охапку дров, подбросила в костёр — и занялась сушкой. Попросту развесила всю одежду на леске, прибавив к ней последнее, что на ней было. — И тебе нормально так, голой сидеть? — изумился Борис, который даже и не думал следовать её примеру. Ещё смущать её... Хотя, по её характеру ясно, что смутить её тяжело, даже невозможно. — А что прикажете делать? — Ангелина всплеснула руками. — Я всякий пиздец повидала, голой ходить уже не страшно! И ругаюсь я много, смирись с этим! Видела я этих медсестричек из ВАД — корсеты, чулки, воротнички скромные! Тьфу! — гневно сплюнула куда-то в воду. — Нам тут не до корсетов, нам бы выжить под обстрелом! — Да, дамы нынче суровые... — бормотнул Борис, всё никак не решаясь шагнуть в воду. — Вот-вот! — подхватила Ангелина. — Я бы на этапе надевания чулок бы всё бросила, платье, сверху фартук и пошла! — внезапно осеклась, огляделась и прошептала убито: — Как думаешь, они там потонули?.. Борис вздрогнул от ужаса и горячечно проговорил: — Лучше нам этого, блять, не знать... Всё же нужно вымыться, а потом уж разберёмся. Ангелина уже исчезала в воде по пояс, когда Борис коснулся края толщи ногой. Озеро-то какое холодное... Так и отморозить себе всё можно... Но что делать — надо же как-то следить за собой. Главное — плавать быстро, тогда закоченеть не успеешь. Ангелина чувствовала себя в ледяной воде как лещ или плотва, бодро рассекала глубокую толщу. И как ей не страшно совсем голой плавать-то, а... Плавали долго, успкли привыкнуть к воде, отмыться, теперь уже просто наслаждались купанием. Вдруг издалека донёсся взрыв, отчётливый и громкий, точно им был разбужен не сам берег, слабо скрывавшийся в утреннем тумане, а два или три спящих вулкана, которые обиженно отозвались эхом. Птицы на соседних деревьях закричали в нестройным хором, предостерегая об опасности. Борис резко подплыл к зарослям высокой травы и укрылся в них, а Ангелина, абсолютно не испугавшись, нырнула, исчезла под водой. Через секунду рядом с Борисом взметнулся сизый фонтан, и вынырнула Ангелинина голова, похожая на чугунный шлем, так её облепили мокрые волосы. Встряхнувшись, как выдра, она нырнуть ещё раз не решилась — только медленно поплыла, постоянно оглядываясь по сторонам, иногда совершая на поверхности какие-то странные и глупые прыжки. Борис всё не решался выйти на берег, пока на другом берегу не грохнуло уже не так сильно. Кто ж громыхает-то, а? Наши иль не наши? Неизвестность пугает сильнее крови, правда? Это он уже успел уяснить этой ночью. Жестокая игра на выживание — убей или умри. Совсем забились в заросли речной травы, когда увидели на берегу несколько всадников, бормотавших по-польски. Борис скривился от гнева: лагерёк-то импровизированный сейчас с головой выдаёт со своим костром и леской с одеждой! Хорошо, что Гелькин красный крест видно, она вроде нейтральна во всей этой заварушке... Поляки забормотали что-то непонятное, и Борис кое-как уловил несуразицу про уток. Отчего-то в голове сложился чёткий вопрос: «Нам сейчас пизда или чуть попозже?». Привередливо бродили вокруг костра, перебалтывались, бросали брезгливо-проспиртованное «Пся крев», говорили между собой о чём-то, временами вновь и вновь запускали руки в притороченные к сёдлам мешки, вынимали горстями хлеб, кусали и опять говорили. Показалось, к кострищу вышли не меньше десяти всадников — они стояли на противоположной стороне широкого проёма, образованного берегом, теперь уже молча глазели на вплывающий в русло бурный поток, потом снова что‑то бормотали. Какое-то предчувствие постепенно сгущалось в душе Бориса, постепенно, словно ледяное покрывало из кошмаров, протягивавшееся из могилы детских снов. Ноги в воде сводило ледяной судорогой, в груди тяжело билась какая-то жилка, дыхание выходило в два раза реже обычного, сердце стучало так громко, будто собиралось вот-вот выскочить. А поляки всё продолжали бубнить и что-то показывать друг другу руками, головами, чем ещё больше страшили, сводили с ума. Вот они приблизились к костру, подобрали с земли длинную жердь, положили на траву. Похлопывая в ладоши, стали что-то громко петь, трогать друг друга, жать друг дружке руки, и один вдруг резко рубанул по леске, отчего вся одежда упала в траву. Хорошо, что не в костёр! Гелька вдруг выскочила из воды, абсолютно голая, и супротив беляков берданку выставила с громким воплем: — Ах вы сучьи выродки! ВЫ ПОРВАЛИ МОЮ ЛЕСКУ! Я НА НЕЙ КАЛЬСОНЫ СУШИЛА! — и с этими словами она выстрелила в небо, прямо перед мужиками, да так метко, почти в упор. Голос её раздался в утренней тишине жутко и пронзительно, они испуганно заржали, отпрянули и прижали уши, поляки кричали что-то вроде «Свяста… свясты!..», а кое-кто вдруг рявкнул: «Курва!». Сразу стало тихо — все уставились на Гельку. Раздался уже знакомый истерический вопль «Бей русских!» и какая‑то короткая, злобная возня. Потом лязгнула вынимаемая из ножен шашка, где‑то глухо треснуло два выстрела, три — один за другим, снова рыкнула берданка, и голос Гельки, уже без истерики: «Теперь, гниды, сами будете моими утятами! Не отвернётесь, кровью умоетесь!». Поляки места найти не могли от удивления, Борис, спрятавшись поодаль, только наблюдал за ними и едва сдерживал смех. Гелька же вообще не растерялась и совсем их прогнала, атаковав, что называется, голым фронтом. От этого вида глаза Бориса, и так размером с пять копеек, выросли на пять рублей, он и сам готов был сорваться с места, но опасался попасться под польские сабли. Те что есть силы грозили шашками, пытаясь урезонить отчаянно брыкающуюся Гелькину грудь, меж тем как она уже начала раздавать оплеухи соскочившим с коней — кому по заднице, кому в челюсть, благо, рот у них в это время был занят выкрикиванием скабрезных ругательств. Просвистело несколько пуль, и она вдруг упала в подмороженную траву подстреленной горлицей. Борис сначала испугался и нырнул в воду, задержал дыхание, насколько его хватило, услышал ещё несколько выстрелов, пробивших гладь воды, и вскоре опять высунул голову. Походу действительно проще мёртвыми прикинуться... Топот польских копыт понемногу исчез в общем море звуков, и Борис наконец выбрался. Быстро оделся, перекинул медсумку через плечо и костыльно зашагал в ту сторону, куда упала Гелька. Поняли эти ляхи наконец, что с этой «русской курвой» лучше не церемониться, пришпорились, оплевали красный крест на фартуке да убрались, оставив втроём вповалку лежать своих мёртвых товарищей, — тех, похоже, Гелька застрелила. С одной стороны, приятно было увидеть окровавленные лица на окровавленной траве, с другой — становилось страшновато. Чуть ткнул её кончиком костыля: — Эй, ты там не замёрзла? — С тобой замёрзнешь... — глухо пробормотала она, занавешенная волосами по самые скулы. Потом поднялась, ликующая, и кое-как обмотала юбку вокруг талии, и в таком виде напоминала древнюю жрицу, неведомо как оказавшуюся посреди Гражданской войны, эпохи зарождения боевого коммунизма — дикая, отчаянная, раскрепощённая до последней капли крови, в чём-то даже опасная и тем влекущая к себе. Вместе с тем в этой белёсой фигуре посреди едва проснувшейся весны заключилось нечто трогательное, нежное и одновременно сумрачное, отчего хотелось быть с ней, чувствовать её. От неё не пахнет ни эстетикой просаленной туши вокруг губ, ни свежевываренной зеленью абсента — только безысходностью, слегка пиздецом и румяными косметичками, скрывающими её декадентство на поле боя. И во время перевязок ловит в окопный капкан исколотую грудь, мотает в колючую проволоку бинтов, пощипывает иногда живот, в своём безрассудстве удивительно напоминает Медею, когда та в гневе лазала по высоким колоннам Парфенона, поддерживая подол горящего хитона. Дама в поезде. Задачу свою выполняет. Льёт бальзам на душевные раны. Сколько женщин с этим, если не с исступлённостью Медеи, ворвались в Москву в семнадцатом? Девяносто девять процентов. Разительно отличается от тех сестричек из ВАД, которые носят корсеты и не таскают раненых на себе, ведь лопнет китовая клеть, прерванные кольцевые циклы разложатся, бинты не удержат, ноги сведёт судорога, и никакой газовопогорелый чайник с графом серым не спасёт. Конечно, тех ещё и викторианская мораль спасает, им даже думать нельзя о том, о чём можно Гельке — вся она как пропитана этим сладковатым дурманом, от которого сохнет душа и хочется делать глупости. Русские-то сёстры, по рассказам Гельки, только и делали, что читали больным да молились, а о ковырянии в гнойных ранах и речи не шло — такова была тогдашняя система здравоохранения, которую большевики почти порвали в клочья. А нынешние… Они в самом деле спасут, вытащат, спиртом губы смочат из кожаной фляжки, всю себя отдадут...