Благодать

      Дальше путь продвигался по одним только случайным указателям да примерным прикидкам, куда могли пойти красные. Уже третий день пути с той стычки на озере, и медикаменты почти на исходе. Борис уже всерьёз задумывался о грабеже: ну чего им уже лошадь утянуть, повозку вражескую на предмет еды и лекарств обчистить... Гелька сквозь зубы согласилась, и уже на следующем отрезке дороги они вовсю высматривали одинокие обозы с провиантом, а на исходе дня высмотрели целую телегу с дохловатым конём в яблоках, нагруженную мешками и ранцами. Но тоже со следами недавних схваток: явно что-то стряслось... Либо всех беляков побили, либо же... Не, ну везёт же! Добежали, допрягли яблочного рысака как следует, сели и поехали дальше. Правила Ангелина, а Борис устроился в телеге, выпрямив больные ноги: лучше пока не двигаться особо. Ночь постепенно вступала в свои права: стало уже совсем темно, звёзды на небе стали чуть ярче, да и луна смотрела вовсю, когда они въехали в небольшой тихий посёлок. Похоже, тут ещё не спали — в окнах многих домов горел свет. «Странный какой-то посёлок», — подумал Борис, на всякий случай передавая Ангелине рогожу, чтобы та укрылась, а сам под шинелью укутался в уголке. Остановились поодаль от домов, коня привязали к торчащему деревцу, наскоро перекусили найденными в ранцах консервами и тут же заснули. Почти всю ночь снилась Ангелина, то пропадавшая, как он ни вглядывался, в черноте звёздной ночи, — то снова возникавшая перед его глазами, но только уже в новом облике, совсем неузнаваемая. А потом был сон, словно совершенно ничего не помнил из своей предшествующей жизни, полная бессмыслица. Вот он стоит на мосту через прозрачную реку, над которой нависают облака, образующие плотную, почти прозрачную поволоку, закрывающую половину неба. Кругом никого, только вдалеке на холме стоит пулемёт. В стороне мелькают две фигуры — одна в кожаной куртке и что-то держит в руках. Изо всех сил напрягал мозг, чтобы кошмар не получился и не пришлось просыпаться в холодном поту. Утром, едва разлепив глаза, первым делом заметил свернувшуюся рядом Гельку, а чуть поодаль — крестьянина поношенного вида с граблями на плече. Он подошёл ближе, поставил грабли в траву, потрепал Бориса по голове и озабоченно спросил по-русски: — Никак сон видишь? Дурной. Не гляди в воду: поганая она. И вот ещё что: идите-ка домой, ребята. Хватит здесь вам околачиваться. То красняки, то беляки... Борис встрепенулся: — Где красные? — Да вон, — махнул крестьянин рукой в сторону холмов. — В ту сторону пошли, беляков бить... У нас всё поотбирали, а меня... За то, что русский, поколотили... — А вы кто? — спросил Борис. Крестьянин ответил не сразу, но потом сказал: — Я-то? Да я сам по себе. А вот вы, ребята... Вы не из этих ли будете?.. — Ну да... Она медсестра, я из кавалерии... — Борис кивнул на Гельку, которая всё ещё спала. — Потерялись, от своих отстали, теперь ищем... Пятая кавалерийская дивизия, начальник товарищ Рожков, не знаете? — спросил он. — Да знаю, — ответил крестьянин.— И сам товарищ Рожков знает, мимо проходил, запасался, да бросил мимоходом, что, мол, весь медсостав девятой бригады перебили вместе с ранеными. Капитан Слуцкий только в разведку пошёл, а там такое... Жуткая история, — сказал он и перекрестился. — А что случилось-то? Что за стоянка такая была, где раненых перебили?.. Борис задрожал от ужаса: совсем не хотелось вспоминать ту жуткую ночь... Как они кричали, плакали, падали от пуль... Отогнал непрошеные мысли и бормотнул только: «Не знаю...». — Да, — вздохнул крестьянин. — Я тоже не знаю... Но это уж точно беляки постарались: мне потом рассказали... Никто не выжил, а медсестёр нашли истерзанных, под ними лужи крови, юбки красные... Захоронили всех в братской да ушли. Им потом ещё медиков прислали, с ближайшего... Вы тут только держитесь... Битву готовят ваши, собираются, заряжаются... Вы уж помогите, чем смогите... Сразу только к своим не бегите, а то не признают ещё, в плен захватят, и попробуй им докажи, что ты свой... — Спасибо, — ответил Борис, поёжившись. — А как вас зовут? Крестьянин ответил: «Микитко». И тут же исчез в мраке рассвета за домами; только его грабли ещё долго стучали по земле и потом затихли совсем...       Битва грянула тогда, когда её совсем уж не ждали, то есть где-то к полудню. Борис и Ангелина на своей телеге едва успели удрать из деревни, чтобы уже там натаскать из телеги винтовок и зарядов, набить ими стволы да прицепить сабли к поясам. Лучше уж бить беляков исподтишка, в неожиданный момент... Борис, заряжаясь, думал: «Нам пизда. Нам стопроцентная пизда. Нам пизда!». Ангелину, видать, одолевало то же самое: руки тряслись, вздыбливалась мелкой складкой юбка, зубы стучали. Но она молчала, сжав губы, глядя прямо перед собой. Решили подождать начала атаки, вычислить своих и ринуться к ним. Лошадь привязали, ведь деревенская, наверняка испугается и убежит... Небо над головами начало синеть, ниже, уже под самой травой, разлилась какая-то неестественная, нереальная тишина. Вдруг совсем рядом с телегой взвизгнули шальные пули, перекликаясь с глухим уханьем далёкой канонады, прогремело несколько взрывов, им в ответ — несколько очень близких, раздался ружейный треск, какой бывает, если в лесу встречаешь охотника. В ушах противно зазвенело, взор померк, но Борис сумел сохранить рассудок и вслед за Ангелиной помчаться к холмам, за которыми, как представлялось, располагались красные части. Сзади раздались ещё два или три ружейных выстрела, больше напоминавшие непонятный гул, напоминающий шум дождя, поднятого ветром. Борис видел, как бегут в противоположную от него сторону рои островерхих синих будёновок, слышал топот копыт по лесной земле, понимал, куда несутся. Сам же бежал с Гелькой рука об руку, бежал сквозь гул контузии и звон в ушах, чувствуя всей грудью неведомую прежде победу. Вот только эта победа была совсем близко, осталось только добраться до неё, крикнуть ей: «Вперёд, Красная Армия! Залпом по врагу!» и салютнуть саблей. Общая суматоха позволила быстро добежать до конюшни и сесть на крепких рысаков. Борис попутно нахлобучил на голову кем-то потерянную будёновку и крикнул Ангелине: — По коням! Да быстрее! Спешим! Сейчас ударят! Скорей! Ещё!.. И пошло пекло: вокруг, словно в калейдоскопе, завертелись конные фигуры — редкие, похожие на красноармейские — мужские и женские, иногда между ними мелькала рыжая бородка и надменный красный бант, или даже треугольная кокарда, особенно густо дымящая в полуденной дымке. Только по звуку было понятно, каким оружием стреляют, зато сами выстрелы казались как бы беспорядочными, потому что пули ударяли в землю с огромным разбросом — словно ударили несколько разрозненных водяных струй, одна из которых оказалась длиннее остальных. Раза три или четыре Борис стрелял в бегущих по лесу людей, затем перестал — от отдачи винтовки плечо уже болело. Сражение начинало напоминать бойню: трупы всё прибывали, падая в траву, их, казалось, была неисчислимая армия. Скрип телег, треск сучьев, перекличка кавалеристов, смешки и храп, хриплые стоны раненых и лай собак сливались в сплошной гул, а уж когда оба войска схлестнулись в деревне, добавились ещё и крики крестьян, звавших на помощь своих близких: «Спаси-и!..» — «Ваньку!» — «Тимоху! Убило!» — «Бегите, глупцы!». И так без конца — все звуки сливали в нечто единое: лязг, ржание, скрежет оружия, крики людей и хрип лошадей. Мелькали красные околыши на шлемах, мелькали синие будёновки, эполеты, красные платки — всё смешалось, всё слилось воедино, и Борис совсем перестал понимать, куда стрелять и по кому бить. Уловил капитана Слуцкого — эти пышные усы видно за версту! — неподалёку, отбившего прикладом винтовки польского всадника с ружьём. Евграфыч снёс его вместе с лошадью и погнался за какой-то польской шишкой в погонах, крича во всё горло: «Ща как скажу за всю Одессу!». Ангелинина лошадь тоже попала в переделку, стала скакать зигзагами по полю, едва не сбрасывая её с седла. Потом Красная Армия вдруг разбилась на несколько частей: ударили беляков справа, слева, с тыла, с фронта, выбили несколько всадников, своротили пушку, порубили кого-то в офицерском мундире — и всё это произошло за какие-то несколько минут. Понять, что происходит, было почти невозможно. Повсюду бежали люди в синих и чёрных гимнастёрках, бежали, кричали, махали саблями и винтовками, возили за собой пушки. Было совершенно непонятно, откуда и кто стреляет и куда... Чтобы стрелять, надо куда-то идти, и прицелиться невозможно, ведь с той стороны кто-нибудь обязательно плюнет в тебя свинцом. На Бориса сразу трое или четверо махнули шашкой, он едва успел вывернуть и умчаться в сторону, как ещё двое попробовали взять на испуг, повиснув на спине лошади. От такого рысак совсем взбрыкнул, встал на дыбы, отчего Борис едва не упал и каким-то чудом на нём удержался. Успокоил коня насилу, огляделся — вокруг были только трупы, вперемешку с ошмётками чёрных кожаных курток. Армия между тем не останавливалась, двигалась в самую гущу польского отряда, те огрызались — кто штыком, кто шрапнелью, — но всё больше бледнели, сходили с коней, припадали на колени, зажимали уши. Наконец у одного, самого молодого, вырвали шашку — тот даже не пикнул. Махнули на него всем строем — покойник свалился на траву. Борис остановился возле него, перевёл дух и только сейчас осознал, в какой переплёт вляпался. Ой, мамаша, за всё ответишь, за то, что единственного сына на верную смерть отправила! От разгоревшейся злобы в мозгу словно что-то притупилось — взор размылся, сердце бешено колотилось в груди, руки тряслись... Нет, только не это... К горлу подкатывал противный ком, от которого хотелось плакать, но слёз не было. Короткие минуты тишины сменились прежним рвением, и Борис только спустя несколько секунд понял, что битва и не думала прекращаться, помчался было вперёд, на опережение, но наткнулся на штыкованного шляхтича. Конь совсем взбесился и стрелой кинулся прочь, Борис едва держал поводья, чтобы он не понёс по пересечённой местности. Где-то отчаянно вопил Евграфыч: «Так его, стервеца, так! За всё пану ответим!» и строчил куда ни попадя из винтовки. Едва Борис успел на него оглянуться, как почувствовал острую боль в спине, вскрикнул, винтовка выпала из ослабевших рук, сам не заметил, когда и как соскользнул с лошади, повалился лицом в высокую густую траву и сразу же провалился в липкую темноту. Слышал сквозь неё только: — Вытащить штык не смогу, истечёт кровью... Вот же шляхта... Воткнул да обломал, падла антантская... Могу только примотать... — Ангелина, любимая... — Давай! — крикнул кто-то рядом. — На живот переверни... — Микитко, надо же... — Может, помочь чем? — Товарищ Микитко, его бы до стоянки донести, а там посмотрим... — Ангелина...       Неизвестно, сколько бы они так ещё блуждали по неизвестным местам, почти умирая от ран и холода, если бы на красных не наткнулись... Уже наступал на пятки апрель, и Борис не без ужаса думал, что встречать семнадцатилетие будет здесь, среди боли, крови и пороха. И никого из родных рядом... Мать с отцом в тылу, призванный вместе с ним брат Николай служит неизвестно где, и до него не допишешься. Да уж... Вот что делает ошибка в документации. Ошиблись на два года, вот и всё... Оформлявший документы был по уши завален волокитой, мать смолчала об ошибке, а уж Бориса никто и слушать не желал. Мать после регистрации в качестве добровольца избила до потери сознания и пригрозила сделать ещё хуже, если он посмеет открыть рот. Постепенно к ней Борис проникался всепоглощающей ненавистью, которую никогда раньше не испытывал к матери — и, уж конечно, не чувствовал к отцу. Много раз, когда и без того мрачное настроение достигало апогея, Борис представлял, как бьёт мать чем-нибудь тяжёлым по голове, как она оседает на пол и не шевелится несколько дней, пока не исчезнет угроза для жизни, — и ему становилось легче, но не намного. Как будто весь рассудок окрасился алым, впитав в себя весь пережитый мрак и ужас, перемешавшись с кровью и засохшими на теле шрамами. Вместе с чёрной меланхолией приходила тупая злоба, твёрдый характер уступал место детской беспомощности, прострация сменялась буйным сонным бредом, а штык в спине только усиливал мучения. Очнулся быстро, уже с перемотанной спиной, на печи, за занавеской... Вокруг витала дымка хлеба с молоком и отчего-то каленого железа... Борис ещё в детстве много раз проходил мимо московских кузнечных рядов, и тогда этот непередаваемый оттенок въелся в память. А сейчас... Всё как зажевало, скорчило и выплюнуло. Пыль, кровавые ошмётки... Попытался встать, и спину как ошпарило. Боль пронзила адской вспышкой, огненным потоком расползлась по венам, отчего Борис задёргался, будто в припадке. Когда боль отступила, он снова подумал о матери и поймал себя на такой мысли: если бы ему рассказали все её жизненные беды, он бы всё равно не пожалел её, ведь всё, что она с ним творила всё его детство и юность, перевешивало всякую жалость. Особенно последнее, с документами... Сейчас он не мог вспомнить даже её лица, оно словно размазалось потёкшей тушью. Да и ни к чему было. Она его всё равно ненавидит. Его и отца. Спускаться с печи не стал совсем, лежал с открытыми глазами до тех пор, пока за занавеску не заглянул Слуцкий, щекотнув николаевскими усами голую грудь. У Бориса — на рецидив под челюстью: не смотри на бинты, бляха, не смотри. Поясницу уже слегка жжёт от печного тепла, не очень приятно. Старик ничего не говорит, только протягивает руку, чтобы стиснуть и стащить с печи на скамью. И ни мысли о сопротивлении, Борис как в тумане себя чувствовал, только от лишних движений спина теперь ныла, а живот под бинтами сводило судорогой, особенно резало порез от сабли. Ноги не держали, колени в треморе, едва сидеть мог. Вся выдержка растворилась, растеклась знобящей стужей по всему телу, разнеслась по венам. Холодно... — Готов? — Евграфыч придержал за лопатки. Чужая рука стальной окольцовкой под плоскую кость. — Давай же... — бормотнул Борис нетерпеливо, и спину тут же прошила боль. Вскричал: — А-а! — лопатки свело, жжение растеклось вниз, к бокам, к плечам, отдавало в руки и шею. Глухо застонал, переводя дух, пытаясь привыкнуть к новой боли — теперь приятной, хорошей, словно корку с заживающей раны содрали. Едва сумел протянуть руку, указать на расползшуюся повязку и взмолиться: — Помоги мне... Хватка рук седого одессита оказалась так сильна, что лопатки свело снова. Борис тихо вскрикнул. Спина и живот в трупных пятнах синяков, про руки и говорить нечего. Полный некроз... Под сетчаткой и зрачками проклятые руки... Чувствовал, как по спине стекала кровь, впитывалась в бинты. Мокро и горячо... — Нам нужно собраться и отправить вас с Гелькой домой, — наконец прорвал тишину надтреснутый одесский говорок. — Полечитесь, поправитесь... Домой, Борька, помнишь, ты же так хотел... — Мы остаёмся, — Борис соскочил с койки и направился к сундуку с вещами. Боль в спине утихала, но вспыхнувшую ярость это не заглушало совсем. Уродливые чёрные цветы... Костяшки пальцев в сучковатое дерево. — Мы должны найти тех белых, — поймав недоумевающий взгляд старого одессита, вполоборота повернулся, указал себе на грудь нетерпеливо: — Ты видел, что они сделали со мной, и я их остановлю. — Значит, пойдёшь и убьёшь их всех? — резко выпалил Слуцкий, выпрямляясь. Борис взял в руки свежую рубаху: — Не вам читать мне мораль, Евграфыч. Я вас слишком хорошо знаю, — быстро накинул её поверх бинтов. — Я не дам тебе замарать руки. — В самом деле, Корнилий? — выставил перед собой саблю, стоявшую у сундука, почти касаясь остриём горла старика. — И как же вы меня остановите? — Да никак, — отчеканил Слуцкий, словно ему было плевать на клинок у горла. — Мы просто перебьём их за тебя. Борис со злым вздохом опустил саблю. Надо же... Старик не хочет, чтобы руки выпачкались в крови по локоть. На руках кровь, не грязь, он не стал хуже. Потому что хуже уже некуда. Отчего-то он чувствовал, что Гелька рассказала им всё. Всё-всё, даже то, что никто знать не должен. Даже то, что произошло в плену... Нет, об этом он никому не скажет. Он сам виноват в произошедшем. Нужно было сразу убегать... А с другой стороны... Та женщина... Её руки под рубашкой он забыть уже не мог. И ведь остальные скажут то же самое, что и женщинам, только переиначат на мужской лад. Если позволил, значит, сам хотел.       Лазарет устроили наспех, уложили всех поувеченных, Бориса в том числе. Стоянка предполагалась надолго, поэтому решили отправить почту с фронта. Борис со стиснутыми зубами принял карандаш и одинокий лист. Недавно его перебинтовали, а кровь со спины всё текла. Строчил, морщась от режущей боли: «Пишу тебе из лазарета, с глубочайшей ненавистью к тебе. Я мог и не вернуться. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА» Меж предложениями сделал отступ и мазнул по бумаге свежей кровью. Последние слова писал печатными буквами, ведь не каждый сумел бы писать заглавной прописью. Отправил на адрес матери, припечатав: «Ответ мне можете не присылать». Чувствовал себя прогнившим насквозь, словно все раны мгновенно обернулись последней стадией некроза. Вне себя. Хочется рыдать, материться, проклинать всех вокруг. Полить всех ушатом грязи, чтобы никогда, сволочи, не отмылись. А тут, как назло, ещё и Евграфыч мимо проходит, напевает что-то несуразное: — Лучше молодым любить, а не воевать, не убивать! Не цевьё, а руки девичьи в руках держать... И ещё момент был. Во время отдыха солдат нужно было как-то развлекать, и Гелька прекрасно с этой задачей справлялась: ставила короткие театральные сценки, где участвовали и другие солдаты. Одна такая летняя сценка была с участием Бориса: он, застегнув гимнастёрку только на шее, лихо изобразил испуганного солдата, а Гелька — этакую вражескую мадмуазель с пистолетом. Не успела пальнуть, как он резко отвёл пистолет в сторону. Причём всё было так комично, что смеялись все. Слуцкий даже ругнулся сквозь усы: — Ну куды пули тратите? — Корнилий Евграфыч, ну он не заряжен! Бытовуха в целом была совершенно обыкновенная, армейская, к ней Борис почти привык. Только внутреннее состояние ощущалось с каждым днём всё тяжелее. Порою на него нападали тихие неврозы, от которых голос хрипел, руки тряслись, а голова болела. Капитан Слуцкий по-прежнему вёл фронтовые уроки эсперанто, и Борису пришлось догонять программу, ведь сослуживцы говорили уже свободно, хоть и рублено, короткими предложениями, а он всё ещё тормозил со словообразованием и говорил совсем скверно. Однажды проснулся в госпитале ранним утром, встретившим поветрием спирта и йода, которые уже стали так привычны, будто с самого детства следовали за ним. Утро было свежее, прохладное, только заря румянилась на востоке, — там, говорят, уже свои вовсю. Борис, все ещё с некоторой дрожью в мышцах и с ощущением мерзости в душе, поплёлся к умывальнику, открыл воду и вдруг обнаружил, насколько измарался за последние дни. Это как на балу: не смотри в зеркало! Только зеркал нет, ясно по чистой интуиции, что выглядит он паршиво. Смутно пытался припомнить, какое сейчас число, получил в ответ гудящий рой вопросов в черепе и заверение, которому с трудом поверил: девятнадцатое... Прикидываться нормальным человеком уже ни к чему: ни замазывать чёрные тени под глазами, не пытаться спрятать руки под бинтами. Трупные пятна от инъекций в какой-то степени привлекали, наслаиваясь на взбухшие синяки. Пристрастие... Вены и ключицы на снимках декадентных дам — уже надоевший шаблон, декадентское общество тонет в раздвинутых рамках. Нет, ничего не имеет против вен, хочется даже в будущем качать руки, чтобы запястья наполнились кровью и набухли. Полежал недолго, пока в палатку не прокрался Евграфыч, сам без гимнастёрки и шлема. Присел рядом с койкой, положил жилистую руку на простынь. Пробормотал тускло: — С семнадцатилетием... Не каждый встречает его на фронте... Борис нервно перевернулся на другой бок, смяв одеяло. Внезапно стало тесно, страшно, и кровь прожгла голову. — Зачем... Зачем так рано... Я ведь не был готов, призывного возраста не достиг! Зачем? Я не был готов, я не хотел воевать! — воздух вокруг словно сгустился, забил лёгкие. — Я не хочу убивать людей.. Тихая истерика накатила, и Борис никак не мог унять бешено колотящееся сердце. Евграфыч переместил свою тяжёлую руку ему на плечо и проговорил тихо, с такой интонацией, словно жалел о чём-то: — Знаешь, что я тебе скажу... Никто из нас не был готов. Ни товарищ командир, ни товарищ повар... — промелькнула короткая усмешка. — Ни даже я, который сорок лет из своих шестидесяти служил императору... Никто из нас не был готов до рёва бомб, воя картечи... До гноя, крови, до предательства и вероломства... Но знаешь, в чём штука... К этому либо быстро привыкаешь, либо ломаешься, — Слуцкий вдруг прервал свои философские рассуждения и с ноткой сожаления пробормотал: — Что ж ты молчишь... — резко перебежал к другой стороне койки, схватил Бориса за плечи: — Говори! Оправдывайся! Мы поверим тебе! Нет... Они не должны знать... Им не понять того, что он пережил, так к чему открываться? Внезапный порыв погас, когда его ладонь ощутила горячее биение чужой крови. Удар сердца, дрожь в руке, вырвавшийся звук из смятой подушки, неуместная злоба, охватившая тело — всё вместе было настолько отвратительно, нелепо, гадко, глупо, ненужно, абсурдно, неправдоподобно, несуразно и глупо во всех смыслах, что Борис застонал и уронил лицо в подушку. Всё внутри дрожало от кипящей ярости, остатки рассудка, мысли и всех предыдущих чувств как бы обращались в огненную пыль под ногами. Слишком высокая цена за то, чего он хотел всю жизнь, за светлое будущее, ставшее вдруг резко далёкой мечтой. Но вслух Борис ничего так и не сказал — не было сил. Просто зажмурился, отвернулся от Евграфыча. Тот же поправил на себе шинель и пробормотал снова: — Что же отличает юношу от мужчины?.. — Кровь, — холодно проговорил Борис, стискивая на груди бинты. Мгновенная вспышка ненависти, поднявшаяся в его душе от этих жестоких слов, вновь сменилась апатией, усталостью и отвращением к самому себе. Как же было глупо погибать здесь, на войне, сгорая от стыда за минутную слабость, стыдясь, слыша словно издалека равнодушный голос Евграфыча: «Потерпи, дружище, недолго осталось...». Какое право имеет этот дед так говорить, если он сам так легко подставил свою голову под лезвия двенадцати сабель? Ну как он может быть таким жестоким, таким равнодушным, знать о боли других, о неотвратимой смерти, которая уже ждёт за поворотом, и при этом так относиться к ней — словно это пустяк, случайная арифметическая ошибка, нечто несущественное, происшедшее где-то далеко? Будь у него силы ответить, Борис влепил бы этому извергу хорошую оплеуху — но сил не осталось. Даже губы не шевелились, точно заржавели. Наконец его глаза закрылись сами собой, голова устало упала на подушку, он затих и медленно погрузился в сон.       А дальше всё пролетело, как в калейдоскопе. Битва на Висле, август. Середина августа 1920 года... Сколько тогда красных полегло, сказать сложно... За каждого красного бил по пять белых... Но у белых ресурсов было мало, до них сейчас не дотянуться, поэтому, отступая всё дальше в пределы Польши, они жгли и насиловали, садили пушечным и пулемётным огнём, резали, грабили, лишь бы красным ничего не досталось. Числа первого взяли Брест, галопом по нему лихо пробежались, местные европейские красоты посмотрели, рукоплескания от пролетариев оценили. Особенно плакат, чёрное на красном, красное на чёрном: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ СОВЕТСКОЙ РОССИИ». Ангелине очень понравилась архитектура, самые разные статуи, во множестве стоящие у шоссе. Уже в Бресте Евграфыч прослышал о найденной у убитого польского командира карте контрудара под Вепшем, и слушок этот разнёс по дивизии. А дальше надо было двигаться на Варшаву, оставить за спиной вторую линию обороны. Борис присоединился к своей батарее, а та вклинилась уже в дивизию, и красные кавалеристы стройно двинулись по польским полям, вслед за большим солнцем. К тринадцатому числу предполагали перейти Вислу и атаковать с запада, прикрывая с тыла пехоту. Смерть казалась уже так близка, она пристально вглядывалась в лица, точно не поверив, видимо, своей удаче и затаившись на время, прежде чем вступить в дело. Бои сначала шли гладко, порою казалось, что шпили Варшавы уже близко. — Рядовой Давыдов, выйти из строя! — капитан Слуцкий командует резко, не терпя возражений. Около командира... Правая рука, чего уж скрывать... Построение утром пятнадцатого числа предвещало удачный бой, только новости с дальнего фронта летели невесёлые: поражение за поражением, прошёл слух, что шифровки РККА взломали... Под Радзымином поляки вдарили так, что будь здоров... Четвёртая армия вообще якобы нейтрализована... Бойцы не теряли уверенности, несмотря на жуткие вести, и Борис тоже старался не поддаваться панике. Командир гаркнул: — Повтори, что ты сейчас сказал! — Наша станция ни одной телеграммы из Минска принять не может, — Борис держался спокойно и выверенно. — Об этом говорят уже все, даже сёстры. Я не знаю, что происходит, но всё это очень подозрительно. Нам нужно выступать первыми, иначе нас сомнут. Нас опередят... Командир подошёл ближе, вонзил взгляд. — В твоём роду были выходцы из графьёв, да, сынок? — презрение сочилось отравой. — В моём роду буржуев не больше, чем купцов — в вашем, товарищ командир, — отчеканил Борис, стараясь не морщиться. Как же вовремя родня боком вышла, а... Ему бы злиться и биться в конвульсиях, но он только украдкой ощупывал бинты под рукавами гимнастёрки. В смене декораций руки покрыты струпьями и кровавыми корками. — Так если среди твоих предков нет этих треклятых дворян, какого Энгельса ты их вздумал их защищать? Какая тебе разница, что с ними станет?! Не волнуйся за них, сынок, их всех защищает бог, пули им нипочём! Об этом инциденте забыли быстро и решили готовиться к схватке. У Евграфыча была при себе бешеная бражка, которую он по какой-то ошибке назвал квасом, так он с ней диверсию сделал! Якобы под видом провизии подложил полякам ящик своей бражки, так целой роты потом, как доложила вечерняя разведка, не досчитались! Красноармейцы, уже знакомые с этим варевом лично, теперь хохотали в голос над глупостью врага. Сейчас-то ляхи попляшут! Разобрались ещё с пленными поляками: собрались их вести на суд. Их было двадцать или тридцать. Красные охранники пристально за ними следили — пленные только глаза отводили в сторону. Но они все равно были жутко злы. Наверно, на командира своей сотни, который так и не захотел взять пленных после третьего дня боя, хотя еще утром обещал. Или, может быть, они не понимали, что впереди пленников ждут только смерть и позор. А потом и смерть, и поражение всей армии. — В чём дело? Этих убить! — гаркнул командир. — Зачем? — удивился Слуцкий. — Они все сдались! Как же им повезло, что они попали в руки к своим соотечественникам. Пошли! — ткнул одного из них в спину прикладом. Борис, стоявший поодаль от этой сцены, пригляделся. Трезвый рассудок прошило молнией, но он постарался не выдать наплыва жутких в своём уродстве чувств, лишь пробормотал сквозь зубы: — Пятеро белых солдат... Тихая злоба тогда охватила. Пусть уходят. Трибунал сделает то, что требуется. Будь в руках у него его берданка, он бы все поджилки им надорвал, всех бы перестрелял. Что они могут против винтовки? Ну и пускай уходят, подумал. Не выйти им отсюда живыми. Потом, уже с пистолетом в руке, подумал — а что, если одного из них убить? Он уже сделал несколько шагов по направлению к белым — не убить, а так, срезать по живому. Внезапно услышал знакомый голос: — Господа, что со мной будет дальше? — и тут же в голове прозвенела эта жуткая в своей нелепости фраза: «Ничего не развязалось от такого пинка-то?». Борис похолодел от злобы. Тут же перепутался взглядом с пленным и ещё больше уверился в своей догадке. Пленный же вдруг съёжился, распахнул веки. — Посмотрим, что решит командир, — отозвались. — Если он... Договорить не успели, так как Борис хладнокровно выстрелил пленному в сердце где-то с десяти шагов. Тот рухнул на спину, как подкошенный. Рой взглядов пронзил, будто тысяча штыков, явно в шоке от его бесстрастия. Но нет ни торжества, ни страха. Только холод, который пронизывал его до костей. — Бог мой! Кто это? Спрашивал солдат, который вёл пленного. Борис убрал пистолет за пазуху и выдохнул мороз сквозь связки: — Это был наш враг. Полковник Кульчицкий.       Помнил: от порога прямо на запад дорога боевая вела, петляла, плелась к полю битвы. Кони несли, сто смертей вслед неслись на расплющенных ногах. Смена декораций: мирная деревенская на расплющенных танком руках ползёт к изувеченному ребёнку, чья голова уже не голова, а бесформенное месиво. Поворот, стена, сухая от безжалостного солнца, стекающего со лба и век. Сухая, шершавая — как извёстка с потолка, совсем сухая. Прямо до земли череп, узловатый, выпуклый, в синих буграх кровоподтёков. И резко на запад — вправо. Глухой, глубокий, вниз уходящий, дальше и ниже идёт, стоит чуть шевельнуться — и слышно по ухабам, камням, руинам, углям, стуку стёкол и камню. Рысью по Польше неслись на свет, въезжали на стены из плоти и крови. Обычно у дам при упоминаниях войны и всего связанного с ней трясутся губы вместе с подбородком. Только у красных медсестёр выражение лица совершенно стоическое, словно те из мрамора высечены. И бегут за красными батальонами, шаг за шагом, босиком по притокам, словно время отмеряют. Солнце им праздник, соль на ранах — беда, души режет напополам. По ошибке? Конечно, нет! И награда всем соответствующая, что сёстрам, что раненым — закалённое в боях, будто сталь, сердце, хоть и посечённое от клинков. Битва горит, сам чёрт не брат, красная чума по прозванью Красная Армия мчится, нечистой силой по-вражьи наречённая, крушит всех, кого достанет. Интервенты, дворяне, жиды и прочие враги трудятся, напрягаясь изо всех сил, чтобы пакость нам устроить. Дальше по равнине деревня. Направо дорога и лес, налево обрыв в бездну и поле, мутная вода течёт по ржавой ленте русла — стальная лента по самому краю бездны. Поляки врезались внезапно, на полном скаку, дали залп артиллерией попутно, снеся несколько пехотинцев. Борис видел это издалека и понял, откуда бомбёжка. Разгоревшийся бой прошил крик командира: «За большевиков!» и не стих до конца: объявили приказ к наступлению. Борис кинулся в рядах кавалерии одним из первых, адреналин прожигал ему кровь, тело горело от возбуждённого ужаса. Он вёл в атаку остальных, сквозь истерику боя, чувствуя, однако, сладостную лёгкость, которая распалилась в нём впервые. Эйфория, растерянность и восторг — так и было со всеми, кто шёл на врага сквозь смерть. Саблю наголо, чеканить по врагу ритм, слышать хруст коленных чашечек и животов, свист пуль, звук ударов по рёбрам и гулкие, беспощадные удары штыка по черепам противника. Широкий замах с выхваченной из ножен саблей и колющим ударом. Брызнула кровь, залила глаза. Место эйфории уступила ярость, пламенеющая от крови под бинтами: Борис мчался сквозь вражью волну, кроша и сметая всё на своём пути, видел только обрывки лиц, красные пятна на коричневых и зелёных гимнастёрках, слышал громкие крики, и чувствовал — уже нет смерти. Может быть, это только бред, может быть, жизнь не так хороша! Разгорелось совершенно безумное желание: убить, убить их всех! Поляки остановились на секунду и дали второй залп, сильно проредив ряды противника и заставив его податься назад. Выдвинулась кавалерия и ударила по польским позициям в левый фланг, стремясь нанести им как можно больший урон. Борис вылетел на линию атакующих, поскакал вдоль польских позиций и с маху рубанул длинной саблей наискосок по солдатской каске. Удар вышел слабый, но неожиданный — сабельный удар плашмя наверняка принёс жертве немыслимый ужас и боль. Борис, видя, с каким остервенением и яростью идёт в бой передовой польский полк, вместе с прочими кавалеристами бил теперь без промаха, рубя направо и налево. Взмахнул саблей, хватил ещё раз, второй, третий, вошёл во вражескую грудь по рукоять и дёрнул на себя, освобождая оружие, и всадник свалился с лошади. Услышал крики своих: — Ай да мальчишка! Ай да князь! Бегут, гады! Бей! Стонут поляки, падают, режут друг друга штыками, спотыкаются и падают с высоты своих сёдел. Лежат они там, всюду кровь и грязь, дым и копоть. Полки красных остановились где-то на следующий день, прекратили атаки, кавалеристы потянулись назад, под защиту окопов и пушек. Следом, тяжело дыша, подходили санитары и несколько грузовых машин с красным крестом на брезентовом боку. Борис сидел в седле, задумчиво сжимая в руках окровавленную саблю. Первая радость и первая боль от кровавой бойни — всё было позади, осталась только усталость и свинцовая тяжесть на душе. Шестнадцатого числа поляки ударили снова, у них уже было преимущество в людях и вооружении, красноармейцы бежали. Борис мчался вместе со всеми, успевая попутно рубить всех поляков, что попадались на пути и пытались перерезать дорогу. Отступление шло безумными темпами, красные оставляли город за городом, теряли всё больше бойцов — раненых, обмороженных, взятых в плен. Кавалеристы ругали Тухачевского на чём свет стоит, бранились и матерились, понимали всё, наверное, слишком хорошо, да не могли остановиться. — Эти беляки нас гонят, как ебучее стадо! Евграфыч, твой квас не помог! — ругался командир, еле пристраиваясь у пулемёта. — Моя брага? — вспылил старый одессит, открывая стрельбу. Подменять убитого стрелка пришлось, ведь того пришили очередью. — Да они ж с чехами рядом, они должны любить брагу! Какого хрена? Едва успевали засесть в каком-либо городе, сделать привал на пол-ночи, как их тут же гнали бешеным огнём польские пешие солдаты, иногда — конники. Ели кое-как, задыхаясь в тесноте, спали на лафетах у орудий, люди выли от боли и отчаяния. Борис во всём этом безумии словно потерялся, видел только боль и кровь, чёрные дыры в человеческом месиве и быстрые росчерки штыков. Бил напропалую, обороняя своих, перебегал, пригибался, от усталости не слышал и своего крика. Смерть за спиной, смерть впереди, хор мёртвых, которые уже ничего не чувствуют, а только кричат и стонут, пока есть патроны. Крови было так много, что казалось — всё поле боя залито красным. Убивали всех подряд, всё же прибывало, казалось, больше. Вокруг хрипло кричали раненые, ржали кони, летели в разные стороны куски окровавленного мяса и внутренности, раздавался треск раздираемого железом человеческого мяса. Борис только успевал поворачиваться и сшибать с коня очередного польского всадника, совершенно его не видя из-за крови и гари. Перед глазами всё время стояла картина — плывущие по небу чёрные тучи, клочья тумана над головой, бьющая в лицо волна разгорячённой конской плоти, совсем близко оскалённые лица умирающих и умиравших, то и дело слышались короткие пронзительные визги пуль и треск костей. С каким-то тупым безразличием рубил солдат какого-нибудь барона, перемазанного кровью с ног до головы, стоявшего на высоком холме в окружении визжащих боевых коней. Барон бешено вращал налитыми кровью глазами и ругался, размахивал саблей. И всё равно линия фронта уходила всё дальше, потери всё ширились, патроны кончались, пленных не брали уже давно. Особенно тяжело приходилось кавалеристам — в атаки они шли только в первых рядах, прорубая в стене солдатских тел всё новые и новые проходы. Борис шёл в авангарде, изредка нахлёстывал лошадь, спасаясь от секущего лицо и грудь свинца, чаще всего возвращался на правый фланг и рубился там вместе опять с оставшимися в живых бойцами. На привалах еле успевал сомкнуть глаза, слышал только разговоры солдат рядом: — Ай да князь... Доказал всё же, что буржуев не щадит! Весь в их крови пришёл, еле отмыли... — Князь... Красный князь Вислы, бери выше! Что мы творим... Нам опять уходить, силы на исходе... И дальше — снова через неизвестность, сквозь пепел и смерть, неся смерть врагам. Восемнадцатого числа наглухо разбили при Комарово, красной Первой Конной больше не было. Остатки её отступали, отходили, снова бросались в атаку — и так до конца дня. Борис уже не помнил ничего, кроме стойкого смрада польской крови, что впитался в кожу. Конь храпел, опускал к земле морду, упирался и не шёл дальше. Рядом рвалась в клочья ещё тёплая плоть, рядом были почти убитые бойцы в разодранных шинелях, странно белели лица — люди словно становились всё меньше и меньше. Борис видел, как совершенно разбитые сослуживцев громят еврейские посёлки, отрываясь на них за свои поражения, за долгое и бессмысленное сидение в окопах. Постепенно бой становился всё ожесточённее, воздух наполнился стоном и руганью, кто-то уже кричал: «Пся крев! Пся ляха!» — пока совсем не захлебнулся в жидкой и горячей крови. Потянуло горелым мясом, палёным волосом, кровью. «Держитесь, родные, мы с вами, держитесь!». Где-то рядом стонал умирающий, Борис наугад пырнул его саблей, уже ржавой от крови, потерял равновесие, упал и потерял сознание. Словно в далёком и жутком сне, он увидел над собой багровое небо, потом волны кровавого месива. Потом — красную звезду на лбу, бледные лица склонившихся над ним людей. Оказывается, его уже подняли с земли, и он сам мог идти, только сильно шатался. До лагеря дошёл еле-еле, весь пропах кровью, сильно хромал и с каждым шагом чувствовал, насколько слаб. А по вечерам его всё чаще и чаще мучили кошмары. Были они без особых деталей и подробностей, но в самых важных моментах представлялись так отчётливо, словно он на самом деле переживал что-то подобное. На траурных посиделках у костра всё чаще приваливался к Евграфычу под бок, и тот всё брюзжал и злился: — Бляха-муха... Это ж чудовищный позор... Товарищ Васнецова, что-то ваша нога у меня поперёк горла встала... — ах да, Гелька тоже тут... — Ой-ой-ой... Товарищи! Мне-таки стыдно ходить с вами по одной Одессе! — вскрикивал вдруг Слуцкий, а потом напевал что-то ругательное: — По коням мы расселись, вот собрались наконец! Ближе к Висле подъезжаем, и случается пиздец!