Благодать

«Отправив меня на войну, по закону меня отправили на смерть. Пусть будет так. Но по какому закону они убили мою жену?» «Это был несчастный случай» «Это было убийство! Доктор... За него я потребую отчёта прежде всего у матери моей жены, затем у её мужа. Нет, я их не трону, пока я здесь. Но когда я их найду, пусть трепещат...»       Угроза исполнилась, когда он уже работал в наркомиссариате и предоставил запись этого разговора как вещественное доказательство. После окончательного порыва с матерью Борис усиленно взялся за работу. Напряжный тридцать седьмой год, работы по горло. Вышел на след супругов Васнецовых, Аркадия и Ефросиньи, которые, видать, по глупости своей скрывались в Подмосковье, где-то в Серпухове. За ними давно тянулся шлейф антисоветчины и особо сектантской пропаганды, да прятались они по всяким городам от преследования. Хуже неуловимых бандитов, честное слово... И как только в свои годы скачут... Попались со своим культом: слишком уж верили в своё кровавое божество, слишком яростно убеждали, что коммунисты — дьяволы во плоти. Однажды ему крупно повезло. В тот день к нему явился сотрудник второго отделения, которое занималось всякого рода контрой — белыми недобитками, меньшевиками, анархистами. Немолодой, но статный и сохранивший красоту комиссар нередко пересекался с Борисом по работе и передавал ему дела, которые должны были находиться в ведении его отделения, и в этот раз произвёл то же самое. Тяжело приземлив на стол пухлую папку, он слишком уж официальным тоном сказал: — Товарищ старший лейтенант, вот дело вам новое. Напрямую касается вашего ведомства. — А в чём суть, товарищ комиссар? — поинтересовался Борис и немного напрягся: что же это занесло к нему птицу столь высокого полёта? Обычно комиссар занимался особо важными для государства делами, да и по пустякам сам не приходил. — Поступило несколько жалоб от сознательной общественности города Серпухова, — комиссар жестоко усмехнулся. — Мол, в доме некого товарища Хомякова по улице Первой Московской неизвестные лица слишком уж громко за упокой советской власти молятся. Дело серьёзное, товарищ, сами понимаете, подрывает все наши ценности, вот дошло до Москвы… — Неизвестных лиц установить удалось? — с замиранием сердца спросил Борис. — Есть подозрения, товарищ Давыдов, — комиссар понизил голос, — что фигуранты этого дела — ваши старые клиенты, супруги Васнецовы. Помнится, у вас на них много чего? Борис только кивнул в ответ, уже предвкушая долгожданную встречу с ненавистными родичами, их последующий арест и совершенно заслуженную расправу над этими богобоязненными тварями. — Постарайтесь как можно скорее ликвидировать преступников, — сказал напоследок комиссар. — Держите меня в курсе событий, если что. И помните, что это дело срочное, строго секретное и находится на особом контроле. — Когда мне выезжать в Серпухов? — спросил Борис, морально торжествуя: ликвидировать как можно скорее! Теперь это не только личное возмездие, это приказ высшего начальства, значит, приступать следует хоть бы немедленно! — Вчера, товарищ Давыдов, — комиссар чуть улыбнулся — оценил, видимо, ревностное рвение к уничтожению контрреволюционной заразы. — Езжайте либо сегодня вечером, либо завтра с утра — край… Возьмите с собой кого-нибудь и не суйтесь в одиночку к этому Хомякову — вдруг что. Борис к комиссару из второго прислушался и взял с собой молодого и шустрого сержанта Мишку Карасёва с оперативным псевдонимом Давид Гоцман. Ничего общего с евреями в нём совершенно очевидно не было — обычный русский парнишка, и поэтому никто никак не мог понять, с чего бы ему такой псевдоним. Однако Борису удалось узнать, пообщавшись с пареньком, что это имя, выбранное Мишкой, напоминает ему о случайном попутчике в поезде до Одессы, широкой души человеке, милиционере, который даже в непринуждённой дорожной обстановке в одиночку защитил незнакомую девушку от приставаний каких-то пьяных неадекватов с финками. Ещё Мишка добавил, что именно благодаря этому благородному и прекрасному человеку выбрал в качестве жизненного пути службу в НКВД.       Выехали ранним утром, часа в четыре, ещё затемно. За рулём был Мишка, заменял радио, тихонько напевая себе под нос какую-то очень знакомую песенку, Борис расположился на пассажирском спереди, приоткрыл окошко и медленно курил одну за одной, кутаясь в плащ чуть ли не до самого носа и наблюдая за шныряющими за окном машинами. Уже в начале седьмого они свернули с широкого шоссе на Первую Московскую. Известно было из материалов дела, что гражданин Хомяков обитает в обратном её конце, на углу Вокзальной улицы. Туда решили пока не ехать, завернули на Урицкого и остановились в небольшом уютном дворике дома, выходящего фасадом на Ситценабивную, чтобы ещё раз проговорить план действий. Снова внимательно изучили рисунок с изображением Хомякова со слов свидетелей и раздобытую ушлыми ребятами из второго отдела фотокарточку с какой-то дамой аж с двадцать восьмого года, обсудили план: Мишка должен был выйти из машины, добраться до угла Вокзальной пешком и ненавязчиво ошиваться там под видом обыкновенного прохожего, покуда не появится Хомяков, а там уж дело оставалось за малым — разговорить его и при этом не вызвать подозрений. У Бориса была другая задача — тоже своим ходом добраться до места назначения, занять наблюдательный пост в каком-нибудь из дворов поблизости, чтобы его не было особо видно, но сам он мог бы видеть Карасёва и броситься на помощь в случае чего. Автомобиль пристроили где-то в кустах, густо росших вдоль домов. Хорошо, что ещё темно, чёрное авто сливается с чёрным массивом растений. Борис докурил последнюю самокрутку и скинул с себя плащ, оставшись в одной городской одежде. Мишка Гоцман последовал его примеру, также, как и Борис, галстук кинул куда-то на заднее сиденье, пуговицу у горла расстегнул.       Первым в сторону Вокзальной отправился Мишка. Борис уловил изменения в его походке: теперь он шёл расслабленно, чуть вальяжно, как обыкновенно ходят самые бравые парни Одессы-мамы. Вжился в роль мгновенно, из Миши Карасёва превратился сразу в Давида Гоцмана… Легенду тоже придумали — теперь Мишка происходил не из подмосковной деревушки, он был самый настоящий одессит. Борис же вышел чуть позже, сильно в себе менять не стал — надвинул картуз на глаза, расправил плечи, вышагивал почти по-солдатски, гордо вскинув голову. Припомнил пластику тела, которую применял, когда играл Мюльгаута — двигаться легко, но при этом явственно осознавать, что у тебя на спине привязана установка для подвешивания на сцене. Вспомнилась такая штука, о которой он слышал однажды от того самого вечно хмельного комиссара второго отделения: нужно вбить себе в голову, что тебя попросту нет, ты часть пейзажа, ты незаметен, как воздух, — и тогда ты действительно будешь незаметным для других. «Никто не подумает, что ты кузнечик, — философски вещал он молоденькому сержантику из своего отделения, прихлёбывая «Киндзмараули» прямо из горлышка бутылки, — если ты прикинешься травой». Интересно, действительно ли это так или это простое самовнушение, и на самом деле ты будешь так же заметен?.. Впрочем, от того же комиссара уже в другой раз он слышал и обратное — мол, если ты выглядишь вызывающе, то на тебя обратят меньше внимания, чем если ты сознательно пытаешься спрятаться; он оправдывал это тем, что внимание будет акцентировано не на лицо, а на ту самую вызывающую одежду. Впрочем, к чему сейчас вспоминать этого любителя заложить за воротник? Главное, чтобы раньше времени его появления в Серпухове не заметили те, кто является его целью, Васнецовы, и не узнали его, что ещё важнее. Остальное — сущий пустяк… Держались на почтительном расстоянии друг от друга, аж на расстоянии двух лавок пристроились. Гоцман, хитрец этакий, сразу две бутылки с собою умыкнул, распихав по внутренним карманам пиджака, сел, раскинул ноги, и уже одну откупорил. Где только штопор держит... Борис же придвинулся к самому краю, опёрся локтём о кованый чёрный подлокотник и начал наблюдать за движением прохожих по залитой алым заревом улице. Народ двигался неспешно, болтая то и дело. Сидели они довольно долго. Гоцман делал вид , что его совсем ничего кругом не интересует, кроме портвейна, но Борис знал, что он начеку, рассматривает исподтишка каждого прохожего и уж ни в коем случае не упустит из виду гражданина Хомякова. Сам же Борис, в свою очередь, не спускал глаз с Гоцмана, ловя каждое его движения. Вот он встал, начал вальяжно прохаживаться мимо дома на углу туда-сюда, мастерски изображая, что ждёт кого-то, и отвешивая шутливые комплименты проходящим девушкам. Его бы сейчас на Дерибасовскую — там бы точно публика сочла за своего… Впрочем, Борис сам на ней не был никогда, только от Гоцмана и слышал. Эх, знал бы этого парнишку капитан Слуцкий... Точно бы подружились... Сам же старый одессит словно провалился после Вислы, Борис писал ему в Одессу, но телеграммы обрывались у самого почтамта. Сейчас же, чуть щурясь от восходящего солнца, поглядывал на Гоцмана, а потом вспомнил, что умеет лихо откалывать танцы двадцатых годов. Такому одесситу в пару не менее колоритный друг-хореограф... Борис снова вспомнил слова комиссара про вызывающий вид. Интересно, а поведение подойдёт? Например, если он сейчас танцевать начнёт? Поднялся с лавки, пошёл по улице параллельно Гоцману, приплясывая при этом и изображая ногами подобие чарльстона, не выпуская из виду товарища. Тот, как и полагается истинному чекисту, проявил самообладание и на Бориса ровно никакого внимания не обратил — глазом в его сторону не взглянул. Борис побродил немного, поплясал, потом ему надоело, сел обратно на лавку, снова сливаясь с обстановкой. Из подъезда вышла древняя бабуля с корзинкой, из которой торчали вязальные спицы, направилась к лавке, где сидел Борис. Он просиял — такие бабули в их деле нужны, они ценные свидетели, они обыкновенно общительны, особенно если дело касается жалоб на жизнь и противных соседей, и знают всё про всех не хуже самих агентов НКВД. Значит, нужно её ненавязчиво разговорить, глядишь, и расскажет что-то важное… Ну и, конечно, наблюдать за Мишкой-Гоцманом. — Эй, бабуля! — окликнул Борис старушку со спицами. — Куда идёте-то? — Куда-куда... Вязание нужно отнести... Подруге юбку связала, а она забрать не может, ноги отказали... — Ноги отказали... — Борис искренне ужаснулся, насколько позволяли его актёрские способности. — Может, помочь чем? — фирменный трюк по уламыванию бабушек в действии... Старушка со спицами попалась на крючок, просияла и пробормотала: — Буду очень рада! Ох, Анютка, Анютка, как тебя угораздило в метро-то упасть... Представляешь, она в Москву ездила, да там и упала! В Москве пролежала три дня, а потом ноги как откажут! Перевезли сюда... Борис слушал её вполуха, попутно обернулся и заметил ошарашенного Гоцмана, который жестами выдал: «Шухер, Фрид, шухер!». Сам, заложив руку за спину, ответил нехитрыми движениями кулака: «Шухер так шухер!». А бабулю надо бы расколоть... Увязался за ней, придерживая ей корзинку. Пошли в противоположную от дома Хомякова сторону, но что делать... Променад тот ещё, мать вашу... Пока с нею говорили, пока до места дошли, бабка его на интереснейшую тему успела завести — оказывается, живёт она с мужем и двумя детьми в коммуналке, во всём себе отказывает, детям всё лучшее отдаёт. Борис сопровождал молча, даже несколько надменно, словно на серьёзную, ответственную работу нанят. А ведь так и есть... Когда бабкина общительность достигла предела, он позволил себе вопрос: — Жалуетесь, значит... А в округе у вас что творится? — и поглядел вверх, на яркие квадраты окон с живыми цветами, чей уютный отдых нарушало только приглушённое гудение подъезжающих автомобилей. — Да вон, пятый подъезд жалуется! У товарища Хомякова, пока его дома нет, постоянно молебны какие-то! С утра до ночи! После пяти я спать ложусь, тогда он уходит, чтоб самогонки выпить… И там шумиха сразу! Я, конечно, прям чётко не слышала, о чём они там, но явно у него жильцы какие-то... Борис навострил слух, раздумывая над продолжением разговора: а ведь бабка на самом деле сказала то, чего он ждал. «Наконец-то, наткнулся на родню», — думал он, глядя на бабкину сгорбленную спину с тонкими прилипшими волосками пряжи. Вслух же спросил: — А к товарищу Хомякову, случайно, жители не жалуются? Ну, может, кто на вас уже приходил жаловаться? Бабка повернулась к нему и уставилась в глаза: — Точно, приходил... Друг мой был, сами понимаете, в одном доме живём, все всех знаем... Говорит, мол, супруги у него старые на кухне сидят... — А Хомяков-то этот кто? — Борис выразительно кивнул на дом, у которого остановились, явно намекая на что угодно, кроме того, ради чего они сюда пришли. Но бабке очень хотелось развить эту тему. Она вдруг сощурилась, мечтательно улыбнулась и сказала: — Ой, молоденький такой, горбоносый, очень вежливый такой, прямо как вы. Только постарше, лет тридцати пяти. У него там вертеп прямо, сами понимаете… Полки, иконы, лампады горят. На него уже писали, мол, церковные предметы у себя держит, так он отнекивается — мол, я их на переплавку отдам... Не отдаёт, сволочь поганая! Мне муж говорит: «Ведь в храме иконы стоят, зачем он их, вашу медь, ставит?». Жуть, не человек... И до самогонки охоч, пропил всё, что у себя имел. Щас бродит, работу ищет, да его, пьянчугу, не берут... Ну и поделом! Борис чуть было не сказал «и тебе заодно», но вовремя спохватился — бабка ведь помочь хотела. Прикинув, решил выжать максимум из своего сурового облика. Улыбнулся как можно добрее, обеими руками взял корзиночку с вязаньем и слегка пожал бабусе ладонь. Донёс до квартиры, передал ей, как вдруг увидел типичную для семи утра картину, только сейчас она его взволновала до боли в груди. Школьница. Разноцветные веснушки, белые банты, ранец на спине. Рядом с ней мать — крапчатый ситец, поверх него серая косынка. Мать в полосатом ситцевом платье с брошкой на груди, с бледно накрашенными губами. О проклятье... Вмиг пронеслось: он вместе с Ангелиной точно так же ведёт Анну. Они счастливы, оба рядовые советской власти, даже материально обеспечены, ведь сам он с кровью выгрыз себе счастье... Зависть проела душу чёрной гнилью, и к горлу подкатил ком. Он мог бы бросить эту бабку — она бы, наверное, ничего не заметила. Анна... Малышка... Его ненаглядная кроха... Если бы он был дома, то обязательно помог бы ей с учебниками. Снял бы портфель со спинки стула, усадил бы за стол, поближе к лампе, показал бы буквы. Ангелина бы тоже села, поковырялась в тетрадках и чему-нибудь выучилась. Но дома никого не было. Борис едва сдержал подступившую злобу, отдал старухе несчастную пряжу и круто развернулся на каблуках. Пошёл назад, полы пиджака так и летали. Анна, Анна... Эта религиозная мразь всё разрушила, всё! Убивать её, медленно и мучительно, убивать, убивать, убивать, убивать! Вера… Веры в нём не осталось. Было только одно — бешеная ненависть, сводящая с ума и мешающая думать. Внезапно какая-то догадка ворвалась в его воспалённый ум, тёмная, тяжелая, вязкая. Вернуться, достать этого этого проклятого Хомякова. Борис быстрым широким шагом вернулся к той скамейке, где сидел. Попытался перевести дух, вдохнуть и выдохнуть несколько раз, унять вспыхнувшую боль, да никак. Покосился на Гоцмана: тот уже сидел на пару с каким-то человеком в клетчатых штанах и распивал вино. И не слышно, о чём говорят. Чисто работает товарищ Гоцман, чисто... А раз уж не слышно, значит, следовало бы тоже подойти, побеседовать, в случае чего Мишку-Давида подстраховать. Ишь, присосался, винцо лакает, как первый во всей Одессе пижон, и плевать, что они в Серпухове! Да и мужик в клетчатых штанах не отстаёт — так не вино, а пиво или водку потреблять полагается, крупными глотками, совершенно по-пролетарски. Отвлечься нужно, побеседовать с ними, хватит тут который раз свою боль пережёвывать, сколько уж можно… Невмоготу даже. — Товарищ, вы это с кем тут дебоширите? — обратился к обоим, вложив в хриплый голос всю суровость, на какую был способен. — Восемь утра, а вы здесь порядок обрываете... — Какой-таки порядок? — совершенно искренне тряхнул волосами Гоцман. — Мы с товарищем Бедным имеем обсуждать насущные беды... Вон, он мне говорит за беды по лестничной площадке... — Беды? — Борис выгнул бровь. — Что случилось? — сам же незаметно ткнул Гоцмана острым локтём под рёбра, мол, налей мне. Товарищ Бедный явно был не из разговорчивых, только вот волшебное Давидово винишко своё дело сделало, и гражданин вытянул в сторону Бориса жилистую шею и с удовольствием, что нашлись готовые его выслушать, заговорщическим тоном зашипел: — Вот у меня, товарищ, знаете, сосед есть по лестничной клетке, Хомяков… Я вот честный пролетарий, работаю на заводе, часто в ночные смены, так этот гад, знаете, приютил у себя каких-то полоумных… Вот прихожу я, значит, со смены, ложусь отдыхать и слышу — молитвы! Нудные такие, будто за упокой… Из квартиры Хомякова, гада, конечно… Приживальцы у него какие-то… И сказать стыдно, молятся, чтоб власти нашей замечательной советской конец настал!.. Я, знаете, на них жалобы отправлял подобающие… Во все инстанции… Сначала в милицию, потом ещё куда… Самому товарищу народному комиссару в Москву писал! Разобраться нужно с несознательными гадами, понимаете вы, товарищ?.. И Хомякова этого, тунеядца, тоже прижучить хорошенько! Живёт как трутень, не работает, только всё самогонку потребляет… — Верно... Я то же от женщины из другого подъезда слышал... Жалостлива... Но не в этом суть. Коль уж народ жалуется, нужно действовать. И что же комиссар? — А ничего! Ни ответа, ни привета! — Надо же, какая жалость, товарищ Бедный! Ну ничего, вы не переживайте… В наркомате дел куча, но и до вашего доберутся, я уверен! — Вот-вот! — торжествующе заявил Бедный и погрозил в воздухе пальцем, видать, тому нарушителю Хомякову. — Доберутся ещё до него, паразита! И имечко у него, товарищи, гадкое, не поверите! — И-таки шо за имечко? — полюбопытствовал Гоцман, и Борис его таланту восхитился: и не скажешь, что это подмосковный парнишка Мишка Карасёв! — Христофор! — торжественно провозгласил сосед. — Погань ведь, а, товарищи? По одному имени ясно, что за человек такой! «Он ещё, кажется, и Херимонович, — в мыслях усмехнулся Борис, вспоминая подробнейшее досье на этого Хомякова, которое приволок в числе прочего ушлый комиссар. — И как он вообще на свете живёт?» — А с отчества меня вообще смех берёт... — товарищ Бедный вдруг захрипел, слёзы брызнули у него из глаз. — Хер... Хери... — залился в пискловатом смехе, после чего закричал и снова начал смеяться. — Хер... — опять смех. — Херми... Чёрт... Херимонович... Теперь смеялся уже Гоцман, и даже Борис не сдержал кривой улыбки. Вспомнилось, как комиссар из второго в конце их разговора сказал: «Я товарищу Ежову обещал, что вытрясем всё что можно из этого… Мать твою, да как его… Херувимовича, короче! Поэтому я, товарищ Давыдов, очень на вас рассчитываю! Вы-то, я уж знаю, как следует пообрываете крылышки этому… ангелочку нахуй!». Херувимович, да. Крылышек за спиной разве что не хватает, а так — как есть Херувимович. — Коль уж об именах... — опомнился от смеха товарищ Бедный. — Вас-то, товарищи, как зовут? Борис и Гоцман показали паспорта вместо ответа. Фальшивые, естественно. Советским агентам такой грешок простителен. Товарищ Бедный вчитался и попытался теперь прочесть вслух документы Бориса, да только язык у него заплетался: — Заковыристая... Язык сломаешь... Готтфрид Генрихович, что же это вам так повезло... Мюль... — снова споткнулся и выругался: — Чёрт! — Готтфрид Генрихович Мюльгаут, — спокойно повторил Борис, убирая документы. Товарищ Бедный икнул только да пробормотал: — Мать честная... И в этот самый момент из-за угла плавно, словно лебедь в балете Чайковского, выплыл порядочно клюкнутый, препротивный и плюгавенький мужичонка, в котором Борис мгновенно признал этого самого Херувимовича, Ангелочка Нахуй или попросту гражданина Хомякова. Гоцман тоже заметил, засвистел тихонечко: — Ой, мама, кто это… Ой, мама, кто это… Весь из сусального золота, золота… — Тихо ты, Дава, — прошипел Борис и снова ткнул его в ребро. — Знаете, товарищи, — увидев Хомякова, гражданин Бедный мигом засуетился. — Я вообще в киоск шёл, за «Комсомолкой» свежей… Вы уж извините, что я так резко вас покидаю… — Таки-извиняем, — великодушно сказал Гоцман. — Адьо, товарищ! Бедный со спокойной душой смылся в сторону газетного киоска, оставив Хомякова лицом к лицу с двумя товарищами. Хомяков пьяной поступью подплыл к скамейке и протянул: — Здра-асте, товарищи… Что это вы тут делаете? Распиваете? Слышал, меня обсуждали… — Да-а, какой вы приятный в общении образованный-таки человек... Сосед ваш завистлив, вот и чернит... Борис, так толком ничего и не выпивший и остававшийся тем самым в рассудке, решил подыграть: — Завистью чёрной вам завидует. Присоединяйтесь, поболтаем обо всём... Хомяков грузно привалился на скамейку, ровно туда, где до того сидел товарищ Бедный, уронил лицо в ладони и забормотал: — С похмелья я, товарищи дорогие… Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было, одна самогонка… Хреновая была, злодейка, ох, хреновая… — А я-таки имел заметить по дороге прекрасный ресторан… — нашёлся вдруг Гоцман. — Может, до него и пойдём? Борис скупым кивком согласился, Хомяков же тоже не отказался.       Они приблизились к зданию под вывеской с крупной надписью «Ресторация», и Гоцман с напускной галантностью придержал спутникам тяжёлую деревянную дверь. У входа уныло торчал лысый сонный швейцар в плешивом малиновом пиджаке, и настолько его клонило в сон, что он словно бы даже не заметил новых посетителей. Людей в ресторации было мало, ещё бы — посреди бела дня, время ещё такое, что все честные люди работают, а маргиналы и ворьё ещё отсыпаются. Гоцман навострился на место в углу, и Борис сразу оценил его выбор: столик, на который указал ему взглядом Давид, находился рядом с подсобкой, что могло им в случае чего сыграть на руку. Быстро сообразил, умница! Хорошая растёт смена… Борис кивнул ему незаметно, и Гоцман, поравнявшись со столиком, шутливо и широко раскланялся и предложил Хомякову: — Таки-присаживайтесь — и давайте откушаем! Закуски подали нехитрые, утренние, но вполне приличные. По дороге к столику Гоцмана приблизилась официантка в белом фартуке, попросила сначала у него, потом у Бориса и Хомякова деньги. Гоцман, хитрющий же, расплатился сразу за всех троих, расписался на квитанции. После оплаты Борис краем глаза наблюдал, как Гоцман уже ловит к себе за стол незнакомочку в бахромистом платье до колен, объясняет что-то тихо и ласково. Бориса слегка кольнуло — но что поделаешь, если любовь зла? Или наоборот, хороша любовь, да дьявол с ней. Каждый выбирает сам. Слышал, как товарищ откровенно распинается перед ней, как говорит, мол, я-таки недавно в Москве бывал, выставки смотрел... Тут же оживился и Хомяков, по всей своей натуре, видать, полный провинциал: — Москва, Москва, ну как там в Москве? Борис замешкался и отложил вилку, собрался с мыслями и пробормотал: — Простите, я... Не совсем понимаю, что именно вас интересует. Хомяков заблестел глазами: — Всё! Сплетни, скандалы, ужасы, кошмары из жизни чекистов, комиссаров, а может быть, даже самого наркома! Борис понял: вот ты и попался, дружок! Всё ему расскажи... Решил отвлечь внимание, пока сам прикидывал дальнейший план действий: — Попробуйте вот это, очень тонкий аромат... Право, я даже не знаю, что вам рассказать... Может, эту историю... — старательно делал вид, что думает, пока не сводил глаз с Гоцмана. Тот, кажется, тоже уши навострил. Хорошо, что сели так, чтобы незаметно от Хомякова и дамы переглядываться. Те друг к другу спинами, Гоцман и Борис глядят друг на друга прямо. — Нет, неинтересно... Или... Вот! — С погибшей девушкой? — внезапно оборвал Хомяков, отчего Борис почувствовал, как аппетит пропадает наглухо. Он знает, он осведомлён, эти религиозные мрази ему рассказали! Утихомирил вспыхнувшую злобу и покусал губы: — М-м... Да-да, именно эту историю я и хотел вам рассказать... Но откуда вы так хорошо осведомлены? Теперь уже Хомяков будто бы хотел сбить его с толку, но ума не хватило: — Ой, какая прелестная закуска! — отведал пресловутую, да снова к той теме вернулся: — Всё-таки, как так получилось, что два дела, пятнадцать лет как холодные, не относящиеся к юрисдикции центра, так внезапно раскрылись? Борис поймал взглядом Гоцмана: тот тоже сидел в глубоком шоке. Да, они нашли его, теперь остаётся только расколоть! Борис, делая вид, что жестикулирует вилкой, знаками объяснил, что нужно подождать ещё немного, после чего обратился к Хомякову серьёзным тоном: — Кто вам мог всё это рассказать? — Товарищ Давыдов, это чужая тайна и я поклялся её унести с собой в могилу... — оправдание так себе, если честно... Борис убрал со лба налипшие волосы: — О да, лучший способ не выдать тайну — вообще её не знать! Откинулся на спинку стула, после чего продолжил трапезу, в надежде, видимо, перевести разговор в более лёгкое русло. Разговор с Хомяковым его озадачил — зачем ему рассказали, что за история с погибшей девушкой, откуда он знает про холодные дела — да ещё настолько хорошо, будто сам замешан в них? Ладно, товарищ разберётся, с Берией тоже надо будет поработать, тут никто просто так не сознаётся. А пока хорошо бы сбросить напряжение. Не глядя на Хомякова, Борис показал глазами на бутылку «Московской особой» и два высоких стакана, мол, давайте уже выпьем. Сам же перед этим отлучился в подсобку и от Гоцмана, отошедшего под тем же предлогом получил бутылку фальшивки — ту же «Московскую особую», только наполненную водой. Вышли с разницей в пару минут. Хомяков пил как обычно: словно бы и не закусывал, глядел поверх очков с видом святого, которого злые люди заставляют пить всякую дрянь. Но Борис ничего не сказал, ограничился тем, чтоб показать знаками, за что он пил, где и как, только и всего. Прохладная вода оказалась лучше всякой водки, напротив, навострила рассудок. Переглядывался с Гоцманом с твёрдым убеждением, что с врагом надо уметь бороться его же оружием — ему всё равно, можно вообще не делиться с ним тайной, надо только следить, на что тот может клюнуть. И на разговор о несознательных гражданах Хомяков всё же клюнул: — Ой, ну хорошо, хорошо! Я вам всё расскажу! Ко мне доставили супругов Васнецовых, фигурантов того дела, которые скрываются здесь от мести своего зятя! — внезапно он, совсем уже желеобразный, вскричал хрипло: — Ой... Ай, опять проговорился, боже мой, мне грозит Лубянка! — упал со стола и кинулся Борису в ноги, обратив на себя внимание всех посетителей. — Ради бога, не погубите меня, умоляю вас! Борис презрительно покосился на него, но всё же сохранил доброжелательное лицо, осторожно приподнял Хомякова и усадил его обратно: — Ну что вы, что вы? Посмотрите на меня: ну кого я могу погубить? Я сам жертва сильных мира сего, как ваши бедные супруги... — Только мне не совсем ясно, какую роль во всей этой истории играет некий Мюльгаут? — О-о... — Борис взял его покрепче за руку. — Это страшный человек... Его боится сам народный комиссар, вы уж мне поверьте! Пили бы так ещё долго, пока Борис не уловил в глазах Хомякова полное отсутствие разума. Пьян по полной... Так, всё, пора заканчивать с этим. Тут как раз и Гоцман знаками показал, мол, таки-пора. Сам же свою девушку давно проводил и теперь ел в гордом одесском одиночестве. Хомяков же, совсем зелёный, вышел из-за стола и удалился. Борис незаметно подцепил ногтём крышечку перстня, и порошок тонкой струйкой посыпался в сочный кусочек варёной курицы, мигом растворяясь и теряясь в мякоти. Да, вовремя товарищ Хомяков отошёл, вовремя… И ничего ведь не заметит, совсем ничего, не успеет даже понять… Да, славное изобретение сделали ещё в средневековье, эти прекрасные печатки с крышечками… Нарисовался рядом Мишка, зашептал в ухо: — Товарищ Давыдов… А что это вы всыпали в курочку?.. Борис усмехнулся: что, «Трёх мушкетёров» парнишка не читал? Прочёл бы — сразу понял бы методы родного ведомства! Хорошее же кольцо на аукционе урвал, пятьдесят копеек, только и всего! В своей работе давно подражал героине знаменитого романа, особенно тем, что менял паспорта, как перчатки. — Сейчас узнаешь… — прошипел хрипло, наблюдая, как яд реагирует с мясом. Вернулся Хомяков, присел на своё прежнее место и принялся мгновенно с невозможным аппетитом поглощать отравленную Борисом курицу, и будь даже яд в еде заметен, он бы и не почувствовал этого, так же молотил бы за милую душу. Ах, жадность, до чего же она доводит людей! И ел Хомяков эту курицу, ел так, что за ушами у него трещало, ел, даже не подозревая, чем приправил её его новый знакомый, так ловко приманивший его едой, и смотрел на это Мишка, ожидая, что же случится с этим жадным прожорливым подобием человека… Хомяков внезапно оторвался от тарелки, захрипел страшно, схватился за горло, начал вдруг надсадно кашлять, сгибаясь в три погибели, и у него пошла ртом белая пена, он забился в судороге; Борис же, мысленно призывая весь свой актёрский талант, подобрался к нему и натурально удивился: — Е…понский городовой… Подбежал Гоцман, взял Хомякова под правую руку, под левую же его придержал сам Борис, и так они поволокли его на улицу, и Мишка объяснял сбивчиво публике: — Товарищ имел подавиться… Таки-нужно его на свежий воздух… Они усадили Хомякова на скамейку, Гоцман вынул из кармана сложенную газету и принялся ею обмахивать этого Христофора. — Скажите мне, — прохрипел Хомяков, забился ещё сильнее, — кто вы такие? Из какого вы учреждения? — Вот скука-то… — с усмешкою вздохнул Борис. — Простите, ведь я сказал вам, что ни из какого мы не из учреждения! Мы всего лишь из НКВД… — Вы… — пытался ещё выговорить Христофор Херимонович, но пена пошла ему в горло. Так он ею и захлебнулся, и глаза его мигом закатились, остекленели и уставились в небо безжизненным блеском. — Кончено, — подытожил Борис. — Дава, пора!       Дальше всё случилось как на быстро вертящейся плёнке: Гоцман побежал до отделения наркомиссариата, Борис остался при трупе Хомякова и дожидался приезда скорой, которую сам же и вызвал. После того, как труп увезли, Борис присоединился к Гоцману и отряду из наркомиссариата, посланному на адрес Хомякова. Васнецовы отчаянно сопротивлялись задержанию, дрались, пытались выбежать из квартиры, но один особенно сообразительный чекист забаррикадировал входную дверь стульями. Борис помогал скручивать задержанных, плёл крепкие узлы, а в квартиру между тем начали ломиться. Чекисты кинулись ко входу. Неужели пошли разгонять? Тогда это затея так себе! Жарко было после длительной драки, и Борис сел на край стола, медленно расстегнул рубашку, а потом и вовсе снял, бросил на пол рядом небрежно — зачем она вообще сейчас нужна, в такой-то суматохе? Поднял со стола неизвестного происхождения конверт, обмахнулся им, словно веером. Вроде бы полегче стало, грудь и живот приятным холодком обдало. Хорошо, что в комнате темно, и всем по факту плевать — заняты задержанием, так и шумят, кричат, проклинают. Достал из кармана брюк круглую чёрную коробочку. Припомнил слова Ховрина перед отъездом. Тот сказал: — Тогда потрудитесь получить… Да прячьте же, а то другие увидят. Она вам пригодится, Борис Васильевич. Ваши сапоги так сильно постарели и потрескались… Завтра, после выполнения операции, потрудитесь натереть этой ваксой вашу обувь… Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. После я вам позвоню и всё, что нужно, скажу. Вам ни о чём не придется заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства. Понятно? Борис зачерпнул немного ваксы, буквально на кончиках пальцев, наклонился и втёр её в подошву чёрных лакированных туфель, которые перед этим накрепко зашнуровал. То ли действительно вакса сработала, то ли это самовнушение было, но Борис словно ощутил себя бестелесным. Мог бы и колесо сделать, но такой гимнастикой не занимался, и поэтому только прокрутился по комнате. — Ай да вакса... Ай да вакса! — с неподдельным восторгом пробормотал он, после чего громко и хрипло рассмеялся. Остановился резко, обеими ладонями пробежался по себе: шея, плечи, грудь, чуть покусанная прохладой комнаты; живот... Шрамов словно избегал подсознательно, хоть они давно отболели. Скользнул мимо пупка, и всё. Пряжка ремня. Надо же... Никогда бы себе такой раскованности не позволил, а здесь... Ох уж этот закон вызывающего поведения... Поздно. Грань пройдена, и можно оторваться по полной. Борис снова хрипло рассмеялся и пробежался по комнате. Вдруг сюда вбежал растрёпанный и абсолютно шокированный Гоцман. Чисто по-одесски всплеснул руками и воскликнул: — Что же это? Как вы это делаете, Борис Васильевич? Борис снова рассмеялся и выставил перед собой злосчастную банку: — Это всё вакса! Вакса! Гоцман уже хотел начать стрелять по задержанным, которые всё стонали где-то в кухне, раз достал пистолет, но Борис оборвал его, рявкнул: — Нет, бросьте пистолет! Бросьте! Хотя нет, берите! — всплеснул руками. — Берите! Берите всё в этой комнате! Едва Гоцман исчез, как Борис решил позвонить комиссару из второго, вспомнил, что тот просил держать его в курсе дела. Расположился на столе поудобнее, нога на ногу — и одной упёрся в обитый бог весть какой тканью стул. Запачкает пыльной обувью? Да и шут с ним, нечего этакие мещанские стульчики дома держать — надобно сидеть по-пролетарски, на табуретках! Протянул руку к телефону, набрал номер — наизусть помнил, куда и кому звонить, а с комиссаром этим и подавно приходилось связываться не так уж редко. Тот взял трубку почти сразу, и голос у него был уже сильно пьяный — видать, залил уже глаза с утреца своим любимым «Киндзмараули»: — У аппарата… С кем имею честь? — Старший лейтенант Давыдов, товарищ комиссар. По поводу Серпухова… — Какие новости? — тот, судя по голосу, оживился. — Мы скоро выезжаем, Васнецовых взяли, — сообщил Борис и постарался напитать голос приторной скорбью, словно бы это не они с Гоцманом помогли Хомякову, голубчику, в мир иной отправиться. — Но гражданин Хомяков, вот незадача, мёртв… Скоропостижно скончался по непонятной причине, представляете, товарищ комиссар? — Хомяков, Хомяков… — нетрезво промурчал в трубку комиссар. — Христофор, блять, Херимонович… Ну и правильно, товарищ Давыдов. С таким именем ему лучше будет на том свете. Умный ведь мужик, сразу понял, что к чему! Ну и правильно сказал комиссар — лучше этому Христофору Херимоновичу вовсе не жить! Одним Хомяковым больше, одним меньше, так это никто не вечен, а государству всё же спокойнее. Умный всё-таки мужик этот комиссар… И зацепил Борис взглядом обыкновенную половую щётку, что валялась зачем-то в жилой комнате в углу, вспоминая снова про тот закон вызывающего поведения, сказал в трубку: — Вас понял, товарищ комиссар! Прощайте, позвоню, как буду на Лубянке! — Удачи вам, Давыдов, — пожелал комиссар и сам сбросил трубку — видимо, спешил ещё вина пригубить, а может, уже и водочку пустить в ход. Эх, пьяница несчастная! Не подобает чекисту каждодневно за воротник закладывать… Хотя какое дело вообще до его воротника?.. — И ну вас к чёртовой матери, комиссар! — вслух сказал Борис, опуская телефонную трубку на рычаг, и рассмеялся. — Вы мне так надоели, что я выразить вам этого не могу! И появилась в нём такая лёгкость, что рассудком полностью завладело то самое трижды неладное «вызывающее поведение». Он ухватил из угла ту обыкновенную половую щётку, взмахнул ею, словно шашкой, и выскользнул с этой щёткою в окно, как был, без рубашки, в одних штанах. Приземлился он на нижний балкон, принадлежавший соседям снизу, вскочил сразу на ноги, потирая слегка ушибленный копчик и свесился с балкона вниз, приветственно помахал щёткой собирающейся под окнами публике. Под окном на тротуаре как раз стояла их машина, и оттуда высунулся в открытое настежь окно Гоцман и сказал Борису, совершенно точно имея в виду его фигуру: — Готтфрид Генрихович, да вы-таки имеете, чем похвастаться!       Десятую годовщину со дня Великой Октябрьской отмечали у Ховрина, того самого комиссара из второго отделения, который чуть больше года назад передал Борису дело Хомякова. Компания собралась довольно большая, и трёхкомнатная холостяцкая берлога на Баррикадной наполнилась праздничным настроением. В основном были сотрудники второго отделения, некоторые из них совсем молодые, поэтому Борис знал по именам мало кого. Немного удивило присутствие этой зелёной молодёжи, однако подумалось уже позже, что они все, по большому счёту, годятся комиссару в дети, а ему своих детей как ушей не видать, поэтому и не противится юному поколению в своём окружении. Сам Борис пришёл сюда с Мишкой Карасёвым и вообще-то не собирался долго засиживаться, но за разговорами даже об этом подзабыл, что планировал посидеть ещё часок. Говорили в основном Мишка и Ховрин, а молодёжь восторженно вслушивалась в рассказы более опытных коллег про дела минувших дней. Борис разговаривал мало, больше попивал маленькими глоточками «Хванчкару» вприкуску с бутербродами с маслом, накрытые кусочками ароматной копчёной колбасы или блестящей красной икрой. Вечно хмельной комиссар был сегодня на удивление весел, беззаботен, много шутил и травил байки, рассказывал про то, как участвовал в революции и раскрывал сложные дела. После воспоминания о каком-то резонансном деле, будучи уже изрядно пьяным, Анатолий Николаевич, видимо, устал от разговоров, откинулся на спинку стула и закурил, но тут положение спас Мишка и весело спросил, обращаясь по большей части к Борису и Ховрину: — Товарищи, а помните операцию «Щётка»? Борис чуть улыбнулся, вспоминая, как выскочил в окно с половой щёткой наперевес подобно сказочной ведьме, разве что улетел не дальше соседнего балкона. — А почему «Щётка»? — недоуменно спросил молоденький сержантик из второго отделения, и его хором поддержали двое его товарищей: — И правда, странное название! — Почему? Расскажите! Карасёв открыл было рот, чтобы поведать новобранцам эту забавную историю, однако сразу же попал под перекрестье тяжёлых взглядов Бориса и Анатолия Николаевича. — Это совсем неинтересно, товарищи, — заверил молодёжь Борис, не стараясь даже звучать убедительно. — Ничего особенного и не происходило. — Секретная информация, братцы-кролики, — добавил Ховрин, предотвращая просьбы всё-таки рассказать. — Меньше знаете — крепче спите. — И дольше живёте, — добавил Мишка и заразительно рассмеялся. И ежу понятно было, что смеётся он не от своих слов — свеж ещё в его памяти тот отвлекающий манёвр и образ Бориса, стоящего в одних штанах на чужом балконе и победно размахивающего щёткой, пока из чёрного хода выводят задержанных.