Благодать

      Рассудок был совсем выжат, словно ни единой доли разума не осталось. Все видения, жар воспоминаний, режущая боль в глазу как пропали, растворились в дымке черноты, и вот уже в мягком сиянии пробивается мрак под веками. И кажется, он даже вспоминал. Движение стального шлема, дрожание рук. Вокруг — бесконечное пространство и непереносимая, надсадная боль, превращающая жизнь в какое-то исступлённое падение в никуда, во тьму, где нет ничего, кроме этой невыносимой муки. Борис не раз пытался вспомнить, что это было, но никак не мог. Он помнил только гибель жены. Больше он не помнил ничего. Это было ужасно — помнить, кем он был, и знать, как глупо и нелепо кончилось. Точно из мальчишки, который играет в солдатики, превратился в ничего не соображающего паралитика, боящегося пошевелиться, потому что движение может немедленно стать последним… Прошлое уходило, распадалось на мелкие осколки памяти, которые можно было собрать потом, когда боль пройдёт. Сознание было таким, каким Борис его помнил — в нём было несколько разных образов, соединённых тонкой ниточкой понимания. Ощущал лишь собственное дыхание, рвущееся сквозь тонкие прорези шлема, понимал, что сейчас не чувствует тела абсолютно. Внутри тела не было ни мыслей, ни эмоций, там была лишь тянущая, пугающая пустота, центром которой было пересохшее от страха нёбо. Сначала он боялся, кажется — вспомнил бы обязательно, если б не эта всепоглощающая боль. Потом он понял, в чём дело, — его «я» отсутствовало, а тело было всего лишь сознанием. Очень странным, странным ощущением, по-своему интересным и даже очень приятным. Постепенно ощущения возвращались, словно он отходил от онемения. Борис чувствовал засохшую на щеке кровь, впивающиеся в грудь ремни, прижатое к спине железо. Осознал, что находится в вертикали, попытался пошевелиться, но осознал натянутость ремней, опоясывающих тело, неподвижность суставов, онемение всего тела. Попытался приподнять голову — пронзительно скрипнул шлем, оглушая, сминая и искажая всё вокруг. Шлем причём глухой, из него ничего не видно, разве что просверлены крохотные отверстия, откуда сочится белизна, слабая, почти незаметная — это ведь и есть смерть, подумал он, именно такая белёсая неподвижная пустота вокруг, куда он сам себя и вёз… Борис опять изо всех сил попытался двинуть головой, обнаружил, сколько усилий он тратит на это движение, сосредоточился на том, чтобы оно не отдалось вспышкой боли в затылке, попытался ещё раз повернуть голову. Не вышло. Шею сдавило изнутри, насколько хватило сил, наклонил голову к плечу. Теперь он увидел своего конвоира, хоть и сквозь отверстия. Тот стоял ни жив ни мёртв, уже взявшийся за оружие, смертельный испуг исказил ему лицо, верхняя губа мелко тряслась. Вдруг вид конвоира загородила чернота, в отверстии шлема блеснул знакомый белый глаз в обрамлении чёрных потёкших теней. «Мюльгаут...» Знакомый, донельзя охрипший высокий голос прорезал морок наркотического опьянения: «Наконец-то... Я думал, не очнёшься никогда! Проклятые ремни!» Борис простонал: «Ответь, хранитель мой... Ты есть? Или я снова обдолбан...» «Уже неважно» Борис вдруг почувствовал, будто его что-то грызёт и кусает сквозь плащ, периодически со смаком отплёвываясь. Попытался опустить голову: не вышло. «Ты меня там зубами освобождаешь, что ли?» «А как иначе? Ma chérie, здесь даже нечего грызть! Труха и гниль! Порвёшь запросто, если тебе нужна такая цель» После этого снова наступила тишина. Борис снова попытался пошевелиться, и в этот раз у него получилось, хоть и совсем немного. Услышал, как охранник снаружи вздрогнул и отшатнулся, пробормотав: — Стоять! Иначе я выстрелю! — аж пистолет вытащил. Стоял, с пушкой наготове. Борис щёлкнул онемевшими пальцами. Никаких усилителей. Пора бы уже привыкнуть к своей обычности. Постой-ка... Он стоял слишком близко к стальным опорам. Убить. Убить. Убить. Мысль вырисовывалась всё чётче и чётче, словно возникала наяву, сплеталась из нитей материи. Значит, действовать надо как бы изнутри, из самого страшного, что было в нём, и начинать надо именно с этого. А дальше — как по маслу. Сомнений нет. Только кипящая красно-чёрная ярость, прорывающая руки острыми шипами, клокочет, бьётся о рёбра. Словно в пелене аспидно-чёрного марева видны обезображенные ужасом лица. Разрушительная сила, этот огненный вихрь, плавящий вены... Изменяются сами лица, они корчатся, кривляются, всхлипывают. Испепелить. Переломать ноги, руки, разбить рожи. Их предсмертные судороги — каждый удар об пол. Они могут умереть ещё несколько раз, но он выберется. Он видит своих будущих жертв. Вот она, божественная ненависть. Сталь рвётся из пальцев, оплавляется, скользит по стене. Победа! Победа, любимая! Стиснул зубы, во все стороны летят ошмётки костей и мяса. Как мало им нужно, когда в них бьёт радость. Ещё немного. Сейчас... Голова охранника разлетелась вдребезги, выпустив фонтан крови. Оставалось только выбраться из цепей. Хорошо, что «Сожжение еретиков» еле действует. Слишком силён, чтобы его так сдерживать. Усилители копятся внутри, раскаляют кровь. Ярость цветёт жуткими шипами, выплёскивается через одинокую кровавую слезу под шлемом. Чувствовал приятное покалывание в стёртых до мяса пальцах. Остальные охранники наверняка смотрят в явной панике. Их страх так и витает в воздухе органическим смрадом. Боятся, мрази, даже несмотря на то, что он обездвижен. В глазах пляшут кровавые пятна, вены раскалены. Влюблён в тьму, так или иначе — её словно вплели ему в нервы, точно чёрную ленту в кровавую косу. Ненависть опьяняет, она рвёт в клочья врагов. Чудовищные звуки, дрожь по всем конечностям. Потом уже не чувствуешь ничего — лишь разгорячённое тело и хруст костей. Кисть, сжимающая провода, похожа на гнилой сучок — смятое птичье крыло, два жирных медных шипа. Это тоже неплохо. Всё только начинается. Последний виток, да... Остаётся только подняться и, еле передвигая ноги, двинуться к ним навстречу. Аж сабли пороняли. Одну можно взять. Так и дрожат, так и дрожат, аж вспотели. Нападайте. Ну! Тем лучше. Резкий взмах, и снова фонтаны крови. Таких чудес ещё не проявлял. Не каждый сможет драться со скованными руками, но сейчас это очень удобно. Резь в глазу подтвердила. Слёзы. Чёртовы кровавые слёзы. Всё ещё больше наливается темнотой и кровью. Новый взмах саблей, очередная вспышка света — и ещё пять трупов под ногами. Поднять руки с саблями. Двое врагов, мягко приземляющихся в лужу и с кровью, бьющей из рассечённых черепов. Ничего, жить будут. Стон, тихий шорох тел. Распороть брюхо третьему. Путаясь в длинной ткани плаща, подойти к углу коридора и встать на колени — но нет, не могут сделать даже шага, и видно сквозь брюшину белое стройное ребро. Борис не видел вокруг совсем ничего, но как чувствовал, что долго так не продлится, и шёл медленным, каторжным шагом, выверяя каждое движение, освобождая тело от оков наркотиков. Тишина снаружи слишком широка, она будто огромные стены, словно лифт без крыши. Свободный полёт. Он слышал лишь собственное дыхание, тяжёлое, размеренное, и чувствовал, как вздымается и опускается грудь. Скованными судорогой руками кое-как снял шлем и швырнул в сторону, от чего он пронзительно бухнулся о стену, пустив металлический гул, оглушивший на миг. Темнота ослепила после столь долгого бессознательного состояния, почти коматозного, и Борис осторожно пошёл дальше по коридору, привыкая к зрению. Еле-еле он опознал лифт, ведущий куда-то наверх, скованными судорогой пальцами нажал на кнопку. Даже кулаком по ней не стукнул. От ощущения подъёма закружилась голова, и он схватился за стены кабины, силясь не упасть и удержаться. Далеко вверху тускло и невыносимо ярко горела лампа. Ему показалось, будто кто-то дал ему под дых. Проход между этажами стал сужаться, на стенах появились ржавые потёки. Когда он уже был готов упасть в обморок, путь впереди замер, лифт остановился. Двери открылись, и Борис увидел отряд гвардейцев с винтовками, попутно сжал в руке саблю. Рассчитывают расстрелять, если он попытается выскочить? Почему-то такое казалось вполне вероятным.   — Стой! — заорал один из охранников. — Стой, говорю! Огонь! Хорошо, что щит от рыжих близнецов ещё работал и не дал пулям его пробить, да и Борис присел на корточки, чтобы пули его точно не задели, а в пороховом дыму гвардейцы этого вовсе не увидели, просто приняли за движущуюся тень. Наконец у них кончился заряд, и Борис поднялся с саблей наголо. И только теперь ощутил исходящий от них смрад страха и неминуемой смерти. Теперь уже перебить их всех не составило труда, слишком уж сильно они полагались на огнестрел. Он уже не обращал внимания, сколько крови брызгает ему на плащ, в лицо, в глаза, на пол. Уже бился безумно, как потерявший рассудок от жестокости, что, впрочем, от правды недалеко, настолько она близка. Он крушил черепа, выпускал нутро, раскраивал в месиво лица, отрубал руки, вспарывал животы, вырезал сердца, Не было сил остановиться, остановиться нельзя было по определению — пока жив хотя бы один из них, будет жить и вся эта преступная паства. Да и какая паства — враги, озверевшая мразь, убийцы, звери, рвущие друг друга за право есть человечину… Кровь бешеным потоком заливала стены и пол, войско теряло звенья из цепи пищевой с каждым следующим взмахом, всё больше теряя напор, уставало и падало, словно стало падать само. Только Борис чудом удерживался на ногах, безостановочно рубя налево и направо, с бессильной яростью чувствуя, какие силы отнимают каждая пролитая капля чужой крови и каждый прожитый миг. По коридору летели ошмётки трупов, выжившие убегали, но он настигал их. Падали стены, размозжённые головы врезались в пол и рикошетили в стороны, словно стонал, выл и ругался сам воздух. Борис перестал видеть и слышать врага, оставшись только с единственным доступным чувством — яростью. Наконец коридор опустел, и осталось только липкое море крови, превратившее всё вокруг в полный трупного смрада ад, где каждый шаг давался с трудом, было трудно дышать и было уже всё равно, кто там притаился в конце. Борис чувствовал текущую из глаза кровь, разрывающую голову мигрень, видел, перед тем как едва не потерять сознание, свои руки в потёках крови. Его шатало. Защищая глаза от роящихся в воздухе кровавых мух, он стал осматривать коридор в поисках возможного пути отсюда, по которому можно было выбраться. Он снова наткнулся на лифт, щёлкнул по кнопке, в изнеможении прислонился спиной к стене. Снова попытался восстановить сыпавшиеся в пыль воспоминания: война, потеря семьи, служба. Тяжёлыми днями, войной и ненастьем судьба его не уничтожила, хотя могла это сделать не раз и не два. Вместо того, чтобы убить, она его ожесточила, заковала, закалила, чтобы он тоже мог убивать. За это ей благодарность огромная. Но как на войне, маневрируя частью, переменила расстановку сил, послала ему призрак счастья, и этот призрак его убил. Борис послал всё к чёрту — задание, Москву, Париж, Ежова. Там им всем самое место. — Лжёшь, — кривился сам себе и слышал зловещие хрипы Мюльгаута откуда-то со стороны. Словно хрипит он сам. А может быть, так оно и есть... Нервно тряхнул давно не мытой головой. Уйди, только уйди... Или же... Нет. Без него нельзя... «Прошу, помоги мне... Помоги мне убить их всех. Помоги мне выбраться отсюда...». Наконец лифт открылся, и в уже выжигающем своей белизной коридоре снова показался отряд гвардейцев с винтовками, направленными на Бориса. Они уже собирались стрелять, как вдруг... — Господа, господа! — мимо Бориса пробежал молоденький монах и поскользнулся, выронив поднос с облатками для причастия и плюхнувшись на пол. — Иустин, беги! — крикнули ему гвардейцы. — Что? Что происходит? — тот, похоже, искренне не понимал, что происходит, и даже не догадывался оглянуться. Борис положил окровавленную руку ему на плечо, оставив на одежде алый отпечаток. — БЕГИ! — крикнули снова. Поздно. Голова отсечена от тела резким взмахом сабли. Гвардейцы подняли винтовки и пустили очередь, и Борис хладнокровно закрылся от пуль мёртвым безглавым телом Иустина, в котором они застревали, как в масле, даже ни разу не попав в самого Бориса. Ещё две очереди прожгли стену у него за спиной, пули с визгом отскочили от её кирпичей, одна из пуль даже взвизгнула в паре миллиметров от его сапога. Наконец стрельба остановилась. — Заряд кончился... — пробормотал кто-то из гвардейцев раздражённо, и Борис улучил момент, чтобы пустить в ход саблю, несмотря на головокружение. Он снова беспощадно убивал их, один за другим, рубил, полосовал, колол, круша, кромсая, разнося, разделяя их самих и их тела на части, отделяя кровь от мозга и обрывая мучения. Вот теперь всё кончилось, наконец-то. Он снова прошёл по коридору дальше и поднялся по лестнице. Там заколол одинокого охранника, очнувшегося от ужаса и ползущего к люку в полу. — Отойди... Пощади... — бормотал он перед смертью. — Пощади немощных... Сердца у тебя что ли нет? — Сердца у меня нет! — вскричал Борис впервые за всё время своей свободы и понял, что совершенно охрип. — Вырвали его наживую! Охранник упал на залитый кровью пол коридора, наверняка почувствовал, какой это чудовищный грех — хотеть избежать Страшного Суда. В следующем коридоре, где сквозь окна уже просматривалось небо, Борис расправился с гвардейцами, которые вели с собой пленника. Тот был ровно такой же, как и Борис когда-то — закованный в кандалы и с широкополыми шорами вокруг лица, — и на его безжизненном лице Борис увидел только недоумение, смешанное с долей почтительного ужаса. Перестрелка открылась всё та же, в пороховом дыму снова ничего не было видно, и Борис даже сумел прокрасться мимо, и в этом тумане на них накинуться. Ага... Ещё и пленника зарубил сгоряча. Точно. В деле заботы о душе места заботе о теле не нашлось. От него шляпу взять, эти чёрные шоры, закрывающие обзор с боков. После этой схватки Борис осторожно свернул куда-то вбок, где обнаружил ванную. Только в зеркало смотреть ему было страшно, и он только плеснул себе в лицо немного воды. — Тебя всё ещё штырит, да? — услышал за спиной голос, всё же глянул в зеркало. Помимо своего заросшего и залитого кровью отражения увидел за спиной чёрный силуэт Мюльгаута, облокотившегося спиной о косяк двери. — Судя по тому, что я тебя вижу... Ещё как... — отрезал Борис, плеская себе в глаза ещё пригоршню воды. — Нужно срочно привести тебя в порядок, — всполошился двойник и подбежал к зеркалу. — Особенно глаз! — Я его вообще не чувствую... — Борис приложил ко лбу руку. — Это дурной знак. Сматываемся, пока сюда не нагрянула ещё охрана! — Мюльгаут потянул его за руку, и Борис ощутил его кисть по-настоящему, словно то не было наркотической галлюцинацией, словно то был живой спутник из плоти и крови. Но с ним Борис почувствовал себя лучше, ведь теперь не был так беспросветно одинок. Уже двигаясь дальше по коридору, Мюльгаут заметил: — Если что, я попробую бросать тебе патроны и бинты. А если будет совсем плохо... — почти сочувствующе сверкнул серебристыми глазами, — то я сделаю всё, чтобы ты не умер. Дальше особого сопротивления они не встретили, вокруг них сквозь окна горело солнце, зияли горящие имперские знамёна. Борис и предполагать не смел, сколько времени прошло с момента его заточения, и покорно шёл рядом с двойником, тоже глазевшим по сторонам. Привычный могильный холод, от него исходящий, и формалиновый смрад уже не так бросались в чувства, а дымка вуали скрадывала острые углы лица. Только ему одному стоило довериться здесь, только ему позволить защищать себя, даже если это плод тяжелейшего наркотического отравления. Не было бы так страшно в этих коридорах, если бы не мёртвая тишина, впивающаяся в уши. Он не слышал шагов двойника, не мог сказать, идёт ли он рядом или отстаёт. У Бориса кружилась голова, его клонило в сон, словно он принял дозу снотворного, вколотую ему перед лоботомией. И эти стеклянные окна, виднеющиеся впереди и справа, отчего-то пугали его, и он всё время поворачивал голову целиком, лишь бы шоры не мешали ему смотреть. Лишь бы не видели его, лишь бы не видел он. Кровоточил, капал алой лимфой глаз, золотые купола были черны, тихи, зловещи, матовы суровой чернью, в которой, казалось, угасала всякая жизнь. В окнах горело зарево, знамя восстаний, бунта кумач, багровых знамён, великих заговоров, гордого восторга — неслось знаменитое: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов!». А потом, в смешении, вдруг показывалось красное солнце термидора, плясавшее в кривом зеркале окна, лучи этого светила скользили по золотой кровле громадного термитника и исчезали за ещё сохранившейся решёткой последнего лестничного пролёта, где на полу темнели старые бесформенные клочья материи, уголь, гной и кости. Двойник то шёл рядом чёрной тенью, то заглядывал в окна, приковывал своё цепкое внимание к безделушкам вроде букетов роз или ваз, позолоченных доспехов или огромных, вышитых разноцветной шерстью ковров. Иногда, будто пересиливая сонливость, Борис отгонял беспокойные мысли, присущие всякому человеку в минуту смерти. Двойник же, крутя в руках всякую мелочь, не упускал шанса едко о ней отозваться: — Маски? Дай угадаю. Это Александр? Второй или Первый? — даже приложил по очереди обе фальшиво-позолоченные маски к лицу и тут же отложил с нарочитым презрением в бумажно-белом лице, в жуткой венозной серости: — Империалистическая дрянь. От наркотического опьянения Борис чувствовал, как ему становится жарко, как взлетает ртутно температура, и мучительнее всего было то, что двойник чувствовал то же самое, хотя так и не произнёс больше ни слова, а даже сбавил шаг, давая Борису возможность отдышаться. Наступил вечер, с востока подул ветер, принёс запах разложения и тьму, вернее — ту её разновидность, которую называют «мглой» или «ночным мраком», — как при молнии. Синяя вечерняя заря открылась вдали, розовато-жёлтые полоски на небе слились, превратившись в тучу, стали медленно наползать друг на друга и вскоре повисли над головами друг друга, придавив город к земле, заставив его стать неподвижным и хрупким. Поднялся ветер и, подхватив облака, повёл их с собой, обратив в седые папахи, которые скрыли очертания зданий, стеснив кривые линии улиц и мостовых. — Тебе не кажется, или здесь врублено отопление? Проветрим! — Мюльгаут подпрыгнул, уцепился за ручку огромного окна и откинул его. После чего отошёл на пару шагов назад и вдохнул полной грудью воздух: — Свежак! — У меня ощущение, словно это зимний воздух, — Борис поёжился. — Дурашка, в этом городе он всегда зимний! — отозвался двойник со злой насмешкой. И то верно. Он уже успел забыть, как тут живут. Город на высоте почти пяти километров над уровнем моря, густо заселённый человеческой биомассой, был разрушен революцией, залит кровью знамён, убран рядами мемориальных досок, но теперь казался необитаемым. Новые здания возникали из пустоты, постепенно преображались, приобретая некоторые черты, вполне пригодные для обитания. Из полутьмы, раскинувшейся вокруг, разило трупным смрадом, пострашнее, чем в тех мрачных коридорах. Раньше эти коридоры казались Борисy узкими и жуткими, теперь же они расширились, превратились в длинные и широкие коридоры со множеством дверей, выходящих на лестницу, ведущую вверх. За каждой из этих дверей пряталась тайна, из которой и выплывала тьма, неохотно подбиравшаяся к людям. Так, по крайней мере, думал Борис, вяло переставляя ноги. Воздух стал тяжёлым, холодным и влажным. Тучи заполнили небо, стало светло и жутко. На стенах появились мрачные тени, похожие на огромные изуродованные руки, ухватившиеся за ступени, чтобы не упасть. Их вытянутые пальцы походили на пальцы скелетов, занимающих место в строю. Мюльгаут то отставал от него на несколько шагов, то опережал, заглядывая за углы и выискивая всё интересное, что попадало в его поле зрения, и мгновенно подбегал к к этим вещам, крутил их в руках, подносил к глазам. Слишком живой для галлюцинации, он был заразителен, безумен, мгновенно от отчаяния впадал в тихое помешательство и тогда выглядел настоящим кошмаром. Создавалось ощущение лёгкого помутнения сознания, так что Борис уже всерьёз опасался за рассудок своего двойника, пугаясь его сумасшедших глаз и слыша его неразборчивый голос, шепчущий какие-то слова. Он всё комментировал предметы, которые брал в руки, и пейзажи, которые видел; хвастаясь, демонстрировал каждую вещь — жестикулировал, показывал на слепящий глаза закат. Постоянный адреналиновый фон доводил Бориса до дрожи. Единственным оружием, которым он сумел разжиться, кроме сабли, стала винтовка Мосина, но не та, что была верна ему всё это время. Не она, другая, и неясно, что тогда будет при схватке — притвориться ли больным или пьяным... Тем временем двойнику надоело дурачиться и он неожиданно пошёл вперёд. Теперь его шаги были уже не шутливыми и замедленными, они стали бесшумными, длинными и уверенными. Теперь в коридоре показались плакаты Благодати — пестрящие пропагандой, прославляющей православие, их вид вызвал у Бориса отвращение. Двойник тоже покривился: — Они что, совсем тупые? Они что, СОВСЕМ тупые? Они? Что? Совсем? Тупые? — проговорил он, деля слова и разводя руками. Коридор казался бесконечным, все его повороты и подъёмы были странно знакомыми, только Борис не мог вспомнить, где он их уже видел. Вместе с двойником он завернул в мрачную комнату, откуда нестерпимо разило камфорой и кровью, там было очень холодно, на стенах чуть коптил холодный ламповый свет. Это была просторная операционная. Вдоль одной стены стояли металлические столы, уставленные жутковатыми масками, и на Бориса глядело нечто, похожее на восковые лица христианских святых, настолько выразительные и чёткие, несмотря на тусклое освещение. Маски в образе святых... Борис сразу вспомнил это и содрогнулся. Мюльгаут же заинтересовался инструментами: крутил в руках щипцы, разглядывал длинные ножи с тонкими лезвиями, трогал ящики со скальпелями, какое-то колющее устройство — всё было подлинным, действительным, страшным и смертоносным — но ещё жутче было то, о чём Борис даже боялся думать. По сравнению с этим белая медсестра казалась просто невинной девушкой. — Какой садистский разум нужен, чтобы делать это всё без анестезии? — спросил вдруг Мюльгаут, разглядывая скальпель. — Или это не садизм? Борис молчал и смотрел на него с ужасом: ему казалось теперь совершенно естественным то же самое проделать со своим двойником в любой момент времени... — Я не вижу здесь ни эфира, ни снотворного, — продолжал тот, и голос его не отражался эхом в глухой операционной. — А вот и мой любимый. Он поднял с пола нож, похожий на тот самый кортик, которым Борис резал себе вены во время последней встречи с ним — только этот был длиннее того кортика примерно вдвое. — Ты что, хочешь меня убить? — спросил Борис. Мюльгаут засмеялся и показал на стол с инструментами: — У меня не больше шансов, чем у тебя, — ответил он. — Но ты же не хочешь? Ты ведь знаешь, что я хочу... Я уже готов был тебя убить! А теперь мне страшно за твою жизнь!.. Борис метким движением выбил нож из его худой белой руки: — Ты что, совсем спятил?   — Я не спятил, — ответил Мюльгаут, даже не пытаясь кидаться за ножом. Он уже был в своей обычной манере, спокоен и невозмутим: как будто его слова были обычным разговором двух людей на улице или за столом ресторана, хотя Борис понимал всю их условность. Выйдя из жуткой операционной, Борис подумал вслух: — Что мы скажем, если попадёмся? — Искали холодильник, — Мюльгаут запустил руку в волосы. — Ну или душ. — Думаешь, сработает, Фрид? — Борис покосился на него, не понимая, в шутку ли он или всерьёз. — Знаешь сам: нет. Свернули куда-то вправо, по полу были рассыпаны цветы из разбитых ваз. Кто-то уже здесь устроил погром. Мюльгаут опустился на колени и начал собирать мокрые бутоны: — Отдам должное: цветы здесь красивые. Пока не запрещены. — Садоводством интересуешься? — съязвил Борис. — У нас мало времени. Здесь подозрительно тихо. — Ты же знаешь, что у нас по этой части, — настроение у двойника было несколько приподнято. — Напомни, — Борис продолжал язвить. — У нас нет цветов, — ответил Мюльгаут резко серьёзно, а как только оторвался от своего бесполезного занятия, спросил: — И что дальше с этой девчонкой? — при этом старательно делал вид, что не в курсе. — Комчак хочет, чтобы она пошла по его стопам, — ответил Борис холодно. — Ну а я, допустим, хочу вторую рыбку нам на кухню, и что с того? — взвился Мюльгаут, и в его голосе пробились высокие полутона. Дальше шли молча. Неизвестно, куда вели эти анфилады коридоров и лестниц, и кто мог на них их поджидать. Только врагов нигде не было, ни единого гвардейца, но Борис всё равно полагал, что всю гвардию он перебить просто физически не сумел бы. Отчаяние. Пусть оно уж бьётся, как лещ о лёд, и плечи в бремени согнутся, в печалях земли. Воины. Жертвы. Мёртвые. Не им траурный трубить марш, за упокой ставить свечи, гнусавить похоронные песни. Историю пишут победители, а как известно, победитель будет прав, а проигравший лишь умрёт. Самому ему в надгробных рыданиях уже не истечь, глаза высохли навсегда. Остаётся только припадать мёртвыми губами к ранам, жадно дымящимся от крови, ведь ясна небывалая в мире трагедия, давшая миру такое паскудство, когда некому на него взглянуть, некому крикнуть: бей гадов, дай им погибнуть на бессмысленной бойне. На бессудную бойню. Борис уже горел стремлением сжечь остатки этого дрянного города, этого прогнившего осколка империи, которую они потеряли, обварив забродившим мясным бульоном… Они так хотят в рай — они туда попадут, они так всегда об этом мечтают, хотя сами отравляют всё вокруг своим присутствием. Отрава жизни, которой никто не хочет дышать, кроме самих отравленных, заразная душная отрава, липкая, одуряющая. Здесь, наверное, больше комаров, чем мух. Но если комары живут на трупе человека ради крови, то мухи нужны для его жилистого мяса, чтобы было чем закусить в вечном походе за призрачной славой. Страшно от такой мысли, из зажмуренного глаза даже потекла кровь, залив обветренную щёку. Он уже видел смерть, ослепительную, по-царски обставленную, без всяких мучений, с холодными глазами-далями, умело бьющую и вежливо отстраняющуюся… Дико. Глазница пробита прутом, задет мозг, рассудок отравлен наркотиками, грудь проломлена ржавым штырём, руки тоже, калека блуждает по летающему городу в поисках живой души, пока от его некогда красивого тела — какой позор! — осталась только груда исколотых мускулов и дёргающаяся от боли голова. — Mon ami, там аптечка, — из мыслей его выдернул двойник, указав куда-то вдаль. — Возьмём? — Не помешает, — Борис махнул рукой. — Нам нужно ещё многое сделать, если мы хотим выбраться отсюда, — вдруг Мюльгаут наткнулся на запертую дверь и сразу сообразил: — Для этого взломаем замок. Я попробую... — опустился на колени, пошарил по полу, нашёл отмычку. Вставил её в скважину, несколько раз покрутил, но безуспешно, и вздохнул: — Не получается. Либо я не специалист, либо... — Ты не специалист, — Борис тоже вздохнул. — У нас нет на это времени. Просто сломаем это, — достал винтовку и выстрелил в скважину, едва Мюльгаут убрал оттуда отмычку. Тот восхитился: — Ух ты, ты сильнее, чем я думал. Идём же, — и поспешил в открытые двери. Да, двойник определённо пол него подстраивался, ведь сбавлял шаг, если Борис уставал, и наоборот, убегал далеко вперёд, когда он мог идти относительно бодро. И не удерживался от своей французской вставочки: — Давай, mon ami. Нам нужно двигаться быстрее, — подбадривать он, конечно, не мастер. — Я стараюсь изо всех сил, — ответил Борис, и двойник тут же сбавил шаг: — Всё в порядке. Лучше не торопись. Мы доберёмся туда, и неважно, когда. И вёл он себя относительно спокойно, не пытался изощрённо поиздеваться, как тогда, в камере. Дружелюбный спутник, который резко вонзит кортик в спину. Он смотрел на плакаты с ликом отца Комчака с непередаваемым отвращением, а от плакатов с объявлением о введении военно-полевых судов вовсе отшатнулся: — Mon ami, ты это видел? Это отвратительно, — и указал на изображённую сцену повешения. — Да... Не могу поверить, что я когда-либо был частью этого, — проговорил Борис. Был частью сопротивления, которое сейчас просто перевешивают, как буря вывески. — Мы все делали вещи, которыми не гордимся, — Мюльгаут резко сорвал плакат со стены. — Но мы не можем позволить нашему прошлому определять нас. Нам нужно сосредоточиться на настоящем и выбраться отсюда живыми. — Философ ты хренов... — пробормотал Борис раздражённо. Но Мюльгаут не угомонился: на столе обнаружил записку, заляпанную кровью, и позвал: — Mon ami, погляди... Это запись одного из Придворных. Они планируют нанести ответный удар Комчаку. — Правда? — Борис заинтересовался. — «Мы должны дать бой Пророку. Он мучает наших людей, и пришло время дать отпор. Сегодня вечером прибудет следующая партия оружия. Мы устроим им засаду и заберем всё это себе. Это будет наш шанс выровнять правила игры. Мученик Революции захвачен в плен, и нам остаётся положиться только на Её Высочество». — Мюльгаут отложил записку. — Ну и дела! Казалось, прошла целая вечность, прежде чем впереди показались огромные кованые ворота, запертые на засов. За ними однозначно должен быть выход! Борис схватился руками за колесо, выдвигавшее засов и запиравшее ворота тем самым, и что есть сил потянул его на себя. — Помочь? — спросил Мюльгаут, оглядываясь по сторонам в поисках врагов. — Не надо... — колесо шло тяжело, словно его давно не смазывали, но всё же поддавалось. Нужно было торопиться, и Борис вцепился в колесо крепче. Наконец засов был открыт, и Борис толкнул ворота. За ними открывался длинный мост под открытым небом, мрачным, раздираемым пламенеющей грозой. Неужели свобода... Да, он действительно сбежал отсюда. Спустя столько времени, истерзанный пытками, отравленный наркотиками, но он смог сбежать. — Наконец-то... Мост... — Мюльгаут бегом выбежал вперёд, раскинул руки в жесте невообразимого ликования. — Ты ведь не бросишь меня? — выдохнул Борис, едва за ним поспевая. — Разве такое было хоть раз? Я всегда с тобой был, никогда не бросал в беде, а отличие от некоторых... Девчонок... — Мюльгаут презрительно сплюнул куда-то вниз. Вдвоём они направились по мосту вперёд, и Борис даже снял шляпу, чтобы сполна видеть весь кошмар, что открывался вокруг. Всё дышащее ложью отвернулось, дрожа, словно прогремели трубы Судного Дня, прогремели: иди и смотри, войди и зри, что было и что будет. Только с каждым днём всё железнее, всё тверже революции стержень, на который наколоты все они, все эти религиозные наркоманы, питающиеся кровью и костями детей! — Вот уж не полагал, Давыдов, что ты разговариваешь сам с собой! — вдруг прогремел старческий голос из громкоговорителя, расположенного неизвестно где. — А этот старый маразматик не проявит хоть каплю уважения к тому, с кем ты разговариваешь? — Мюльгаут со своей быстрой реакцией высокомерно задрал нос. Борис лишь вздохнул: «Да заткнись ты». Двойник же с нескрываемым равнодушием и презрением прошагал к краю моста, демонстративно к Борису спиной, поставил ногу на бортик моста и начал возиться со шнуровкой на туфле, причём делал это с напускной элегантностью. Борис покривился: вот же декадент отбитый! При этом он даже выкинул достаточно грубый жест в адрес старого диктатора: выкинул вбок руку, пальцы её были чуть-чуть согнуты, а средний выпрямлен. Вот бунтарь крамольный! — Эй, старче! Весь твой город у меня под каблуком! — крикнул Мюльгаут, едко насмехаясь. Борис же крикнул, насколько мог: — Комчак! Что бы ты ни делал, я вернусь за ней! Я вытащу её! — О, друг, тут ты неправ, — и после этих слов слов послышался странный свист. Не успел Борис понять, откуда он исходит, но всё же на чистом инстинкте и голом адреналине кинулся бежать. По мостовой били бешеные молнии, даже что-то мелькало в адских разрядах, но он ничего не улавливал. Он бежал и бежал, как вдруг в висок его с грохотом ударило что-то тяжеленное, точно в голову со всей силы метнули ядро, и он упал на ледяную мостовую.