Благодать

      Очнулся Борис от жуткого холода, что жёг его сквозь плащ, еле-еле открыл глаза, увидел перед собой и вокруг себя сугроб. Шляпа с него упала, и валялась где-то рядом чёрным пятном. — Снег? В сентябре? — он прикинул месяц наугад, полагая, что так долго продержаться в плену не мог. Он поднялся на ноги, огляделся, а шляпу надел на затылок. Вокруг пылала тёмная ночь, пули вокруг не свистели, не было ничего больше, кроме дикой боли в левой половине лица. Борис приложил руку к скуле, пальцами в висок — те окрасились кровью. Мюльгаута рядом не наблюдалось, словно он уже успел куда-то уйти. Предатель... Снег на волосах даже не думал таять. Седой старик, хуже Комчака. Первый снег всегда самый белый, чище всех людей, даже самых праведных. Это потом его смешивают с кровью. Второй снег уже бледно-красный, с вишнёвыми каплями. Если и того мало, втаптывают в грязь ногами и колёсами. Кто-то жалобно взвыл, перешёл в крик. Борис заметил чуть поодаль, в нескольких шагах от себя, странноватую насыпь на этом снежном кладбище. Крик повторился, теперь уже стало ясно, что доносился он оттуда, из того холмика. Борис нагнулся, присел на корточки и начал разгребать насыпь. По мере того как он расчищал снег, перед ним стали обрисовываться очертания человеческого тела, и вдруг в вырытом углублении показалось бледное лицо. Но кричало не это существо. Нет, глаза его были закрыты, а рот хотя и открыт, но полон снега. Это была голова мужчины. В разметавшиеся волосы набился снег. Мужчина был мёртв. Что же это делается... Ещё немного, и под снегом показалась шея покойника, потом верхняя часть тела, едва прикрытая лохмотьями. Как вдруг... Что-то рядом шевельнулось... Борис быстро раскидал снег и увидел на обнажённой груди отца жалкое тельце младенца. Хилый, посиневший от холода... Тоже мёртвый. Пригляделся к мертвецу: этот отец, застывший на снегу, будто светился призрачным полусветом, на лице лежала явственная печать смерти. Лицо было совсем молодым, обрамлённым тёмными волосами, брови вскинуты, ресницы слиплись от инея, от углов глаз к концам губ стекли следы обильных слёз. Чем больше вглядывался, тем больше узнавал в этих чертах себя. Тот же нос, губы, брови... Всё то же... И так непохоже... А младенец... Заметил, что в снегу расплывается красное пятнышко, примерно там, где должна лежать ручка ребёнка, скованная холодом. Разгрёб снег: ручка лежит безжизненно, выпачканная в крови. Пригляделся: не хватает мизинца. Мираж рассеялся, и Борис увидел просто раскопанный им же сугроб, от которого голые пальцы пробрало холодом. Всё ещё накрывает. Жуткое видение... Снова огляделся и побежал дальше. По обеим сторонам моста, вместо каменного ставшего беломраморным, стояли заснеженные исполинские статуи императоров Николаев и Александров. Борис крикнул: — Елизавета! Ты меня слышишь? Уже на подходе к крыльцу он увидел на ступеньках перемежавшийся алым и белым разрыв, дрожавший помехами у самых дверей, и услышал голос Елизаветы, ставший для него почти чужим, отчаянный и рассерженный: — Не трогайте меня! Разрыв тут же закрылся, сомкнулся дрожащими краями, и Борис толкнул одну из огромных двойных дверей.       Его встретило некое подобие прихожей, увенчанное мраморными колоннами, сводчатое в потолке и уставленное множеством свечей на полу. И посреди этого подобия дрожал, словно от ворвавшегося внутрь холода, ещё один разрыв. Снова послышался голос Елизаветы, теперь умоляющий: — Просто верните меня в мою башню... Пожалуйста! Борис забеспокоился: что же с ней творят? Что с ней делают? Он ускорил шаг и ворвался в следующую дверь. Следующая комната, точнее, зал, уже не была так тепло освещена свечами, её заметно припорошило снегом, и здесь царили синева, белизна и мрак. Она грозным исполином ширилась и высилась вокруг, грозя упасть и раздавить. На стене справа вовсе покосился на бок портрет госпожи Комчак. Ангелина, милая... Повсюду безжизненным тряпьём колыхались рваные имперские знамёна. В зале было достаточно светло, и бирюзовым холодным светом истекала статуя в самом центре. Статуя. Величественная и угрожающая, полная неизвестной силы, вложенной в руку с занесённой саблей. Статуя молодого человека, явно невысокого, но казавшегося высоким, так был строен его тонкий стан. Юноша был одет в длинные мраморные одежды, с головы до ног покрытые роскошным орнаментом. В его чертах лица, уже заточенных под диктаторскую суровость, угадывалась сила ума и воли. Глаза смотрели гордо и пронзительно, и, казалось, он так презрительно глядел на полчища врагов. Борис вмиг обратил внимание на надпись поверх головы статуи, крупнобуквенную: «ОТЕЦ НАШ ЕЛИЕЗЕР Да хранит тебя Всевышний» Это Лиза... Нет, быть не может, это не она! Просто похожая статуя. Но даже в её безжизненной окаменелости чувствовалось такое страдание и боль, что Борис ощутил укол сочувствия. Он почувствовал, как эта боль сейчас передаётся ему, хотя одновременно ему казалось странным, почему он сейчас думает об этом без всякой причины. Она не может быть диктатором, она сейчас страдает в плену, её мучает охрана, а этот каменный страж охраняет не её, вовсе нет. Это какой-то двуликий бог возмездия, поддерживающий на земле справедливость и порядок. Внезапно послышался голос, ещё молодой, пылкий, полный непередаваемой силы, но в нём призрачно сквозила Лиза: — Кто-то мечтает о деньгах, кто-то мечтает о любви. Мой отец мечтал об океане огня! Нам дали Эдем, но мы превратили его в Содом. Разве мы заслуживаем спасения? Господь дал Ною рыбу, а мне сказал: Пророк, подготовь народ рыбаков! Борис подошёл ближе к статуе и увидел, что рядом с ней, по обе стороны от неё, стоят каменные постаменты с приколоченными снимками, по три-четыре штуки на каждом. И на каждом постаменте вырезано: «ЕРЕТИК», «АНАРХИСТ», «ПАЦИФИСТ», «РАСПУТНИК». А снимки были самые что ни на есть невинные — люди на том пляже, расчёсывающая волосы девушка у зеркала, простые горожане... Борис поднялся по скрытой колоннами лестнице сбоку статуи и оказался на небольшом возвышении, перед очередной дверью и очередным замёрзшим разрывом. — Что это за место? Что вы хотите со мной сделать? — вопрошала сквозь дымку миров перепуганная Елизавета. Разрыв исчез мгновенно, пустив после себя белёсую дымку, — и вместо Елизаветы Борис опять увидел плитку пола и белый пепел на её серой поверхности, чёрные пятна, похожие на пауков. Проступил и потолок, переходящий в свод, подпираемый колоннами. Сверху лился холодный луч света, бьющий в узкую полоску белой штукатурки, сквозь которую виднелось что-то изувеченное. Постаменты очень уж напоминали о массовых арестах в прошлом году, о напряжённой работе, когда Борис работал не покладая рук, и по следствию, и в подвалы заходил. По арестованным и осуждённым на вышку тогда стрелял изощрённо, напрягая каждый нерв, пока не добивал тех, кого считал нужным. И в этом находил отдушину, в службе, в неустанном труде, даже с проблесками мстительной радости. Хорошо было, правильно, хорошо, полезно, когда по коже скользил душок одеколона после подвала, а кровь сползала с запястий в раковину, розовея от воды, смывая следы смерти. Почему он всегда вспоминал прошлое так спокойно, будто случившееся не с ним? Где оно, настоящее? И есть ли оно вообще? Или есть только бесконечные допросы с пристрастием, аресты, военные трибуналы и расстрелы? Возможно, да. Так и есть. В этом его жизнь, вся его дорога, все мечты и грёзы. Когда ненависть к врагам становится всеобъемлющей и всепоглощающей, тогда границы между жизнью и смертью исчезают, жизнь выплёскивается через край, всё взрывается вокруг. За дверью показалась очередная холодная комната, увенчанная жутким транспарантом: «ЕГО ЛЮБЯЩИЕ РУКИ», мрачная и давящая широтой стен и высотой потолков. Окна в ней были выбиты, стены обдувало холодным ветром, повсюду разбросаны обломки мебели, а пол засыпан снегом. Прямо напротив двери белел плакат со странным существом — силуэтом головы с гротескно большими граммофонными трубами по бокам на манер ушей. И надпись поверху «НИ ОДИН ГРЕХ НЕ УЙДЁТ ОТ ЕГО ВЗОРА». По комнате бродил странный человек в смирительной рубашке, чьи ремни торчали у него на спине, а голова его была скрыта той самой маской императора, которую до этого примерял на себя Мюльгаут, только теперь эта маска не походила на смешное украшение для карнавала. Скорее это было уродливое подобие железной маски для заключённых, где впереди было лишь отверстие для носа и рта, напоминающее одноглазое рыло. Сам этот человек перемежался помехами, мерцал, словно разрыв находился внутри него, образуя последовательность помех, перемигивавшихся со слуховыми и зрительными вспышками, из-за чего этот безумец то ли бредил, то ли взывал о помощи. Борис попробовал в него выстрелить, но безумец только замерцал снова и стукнулся головой о колонну, где и застыл, бессмысленно вращая глазами. Неужели, их даже убить нельзя... Впрочем, возможно ли? Борис осторожно прошёл мимо, как вдруг увидел ещё пару таких же странных людей, бесцельно бродивших по заброшенному залу, на стенах которого висели чёрные плакаты, разъяснявшие, что здесь и к чему. Борис видел жуткие предупреждения вроде «ВАС ОЧИСТЯТ ОТ ГРЕХОВ» с изображённым пониже несчастным с прутом в глазнице, видел слонявшихся сомнамбул и складывал головоломку. Он мог бы стать одним из них, если бы ему пробили мозг ещё дважды или трижды, и от этой мысли ужаснулся, чуть было не уронив винтовку. Но он помнил, зачем пришёл сюда. — Прошу вас! Я не понимаю! А-а-а! — Елизавета надрывалась в крике сквозь разрыв, и от этих криков у Бориса всё внутри кровоточило, во рту появилась горечь, которая сжала ему горло до спазма в гортани. Он прошёл вглубь комнаты, на самую середину, спускавшуюся на несколько ступенек от дверей, остерегаясь шизоидов в масках, которые, перемежаясь помехами, бродили вокруг него, делая странные движения, приседали, со звериным визгом устремлялись прочь, обходя Бориса стороной, кланялись, становились на колени и ползли к стене, вжимаясь в неё, словно хотели в следующую секунду исчезнуть совсем. Сомнамбулы, как есть... Он подумал, не стоит ли их перестрелять, потом подумал о том, что ни к чему тратить заряд зря, особенно на этих дрожащих, будто вусмерть пьяных существ, медленно поднимавшихся с пола. Они становились друг напротив друга, сначала на корточки, затем на ноги, выпрямлялись, скрещивали руки над головой, отбивали медленное замысловатое коленце, поворачивались друг к другу спинами, переплетали ноги и мерцали смутными контурами. Потом наклонялись и медленно протягивали ладони. Многие из этих тел стояли с закрытыми глазами, ещё немного покачивались, иногда тяжело падали на пол, закрывали глаза и замирали. — Пожалуйста, хотя бы скажите, что я сделала! — Елизавета уже перешла в откровенную истерику, и Борис понял, что над ней в этот момент просто предательски издевались. — Прошу вас... Просто отпустите меня! Борис уже слышать не мог, как она плачет и просит о помощи, поэтому кинулся прочь из жуткой комнаты, но полные нечеловеческой боли крики вонзились ему в разум: — Не надо! Я... буду твоим сыном! Я буду твоим сыном! Пожалуйста! Нет! Едва он достиг решётчатых дверей, как увидел возле них то самое жуткое существо с плаката — то был человек в синей форме, очень похожей на школьную, которую он перерос. Вместо головы у него был жуткий медный шлем с огромными локаторами, а изо рта шёл сноп света. Борис попятился, сжимая в руке саблю: что это за бред ещё? Но едва этот сноп света коснулся его сапог, как существо неистово взвыло, и звуковой волной Бориса отшвырнуло куда-то в сторону и даже оглушило, отчего ему заложило слух. Не успел он опомниться, как на него накинулись те самые сомнамбулы, только настроены они были теперь крайне воинственно, и Борис пустил саблю в ход. Крики Елизаветы его только сильнее злили, разжигали ярость в крови, грозя сплестись в какой-то опасный вихрь, от которого Бориса трясло и кидало из стороны в сторону. Решётчатые двери содрогались, когда он рубил эти призрачные тела, тускнеющие от пролитой из них крови, похожей по цвету на воду. Из-за боя Борис не видел происходящего у себя за спиной, зато чётко различал шаги сошедшего с ума медношлемного чудовища, которое продолжало неистово орать сквозь свой глухой шлем, перекрывая крики Елизаветы. Ещё он слышал визги меди, который издавал железный человек с медной головой, иногда вспыхивали непонятные фиолетовые вспышки, слышалось хриплое пение и удары гонга — разгорелось полное безумие, впереди была только смерть, уже не было сил терпеть эти вопли и всхлипы. Борис бил и бил, пока не услышал бегущие шаги в его сторону. То были не босые ноги сомнамбул, то были туфли. — Борис, лови! — вскричал невесть откуда появившийся двойник, уже весь встрёпанный, с растёкшейся кровью на щеке, окровавленными руками и в разорванном плаще. На ходу он, сам как-то мерцавший помехами, выхватил откуда-то из его недр гранату и со всей дури швырнул в сомнамбул, да только не похоже было, чтобы она сработала. Елизавета закричала снова, Борис выхватил саблю и, закинув руку назад, метнул её лезвием в медного человека, разрывая ему рот. Тот издал жуткий шипящий стон, погас, повалился на бок и замер, но сомнамбулы продолжали гоняться за Борисом, и он избрал наилучшую тактику — спасаться бегством из проклятущей комнаты. Но только Борис выбежал в маленький коридор со свечами, как увидел, что Мюльгаут кинулся сомнамбулам наперерез, но те на него никак не реагировали, и принялся возиться где-то у стены. Борис вбежал обратно, сбив с ног одного особенно рьяного шизоида. Мюльгаут возился с электрическим щитком, уже успел его открыть и теперь цеплял ногтями провода. — Готтфрид, если ты собираешься что-то делать, то делай это быстро! — прикрикнул на него Борис. — Барабан был плох, генератор сдох! — Мюльгаут дёрнул какой-то рубильник на стене, и обрывки проводов, куда наступили некоторые сомнамбулы, прошили их током, отчего те повалились на пол, как бесформенные куклы, не переставая орать, как свиньи во время забоя. Только человек в медном шлеме внезапно очнулся, заорал снова, оглушил шизоидов, и те, едва оклемавшись, бросились на Бориса снова, размахивая непонятно откуда взявшимися тяжёлыми дубинками. Борис выхватил из складок плаща саблю, собираясь вступить в последний бой, в то время как двойнику пришла в голову та же мысль, и он помчался к медному человеку, и с его белого лица не сходила торжествующая улыбка. Сомнамбулы же всё время промахивались и никак не могли задеть Бориса своими дубинками, хотя удары сыпались один за другим. Наконец человек-медная башка решил, видно, их судьбу, грузным шагом потопал в сторону Бориса, не переставая неистово орать, вот только вместо бешеных выкриков из-под его шлема до Бориса долетали жалкие обрывки мелодии — но и этого было достаточно, чтоб он опомнился. Всё же ему удалось нырнуть в просторную нишу в стене, заманить туда несколько сомнамбул и зарубить их, подрубив коленные сухожилия. Борис быстро выскочил на середину комнаты, как вдруг услышал: — Борис, лови! — Мюльгаут бросил немного денег. — Очень выручил... — желчно пробормотал Борис, не получив от него ни копейки. Всё брошенное двойником словно растворялось, уносилось в даль, так и не достигнув его рук. Стиснув кулаки, он бросился к человеку в синей форме, но снова наткнулся на остатки сомнамбул, которые теперь злобно, истерично орали, словно два диких пса. Борис с омерзением отбросил с себя этих полумёртвых шизоидов с мутными глазами, развернулся и кинулся прочь — так, на всякий случай. Крикнул: — Патроны будут? — У них ничего нет! Лучше по ним не стрелять! Потратишь впустую! Саблей их, саблей! — послышался крик двойника. В следующую секунду они оба повалили что есть силы медную башку на спину, пригвоздив его руки и ноги к полу, а голову к потолку. Шлем разошёлся и слетел с головы. Под ним оказалось хтоническое лицо, с его лба вниз уходило несколько нешироких чёрных вен, под которыми бугрились массивные скулы, по одной щеке тянулся глубокий шрам, брови были высокими и загнутыми вниз. Борис не стал церемониться и добил его одним ударом в сердце, после чего переглянулся с двойником, который тут же умчался разбираться с остатками сомнамбул. Только против них у него, как у галлюцинации не было шансов: он не мог атаковать, не мог ранить или убить, поэтому Борис решил больше не смотреть на эти ухищрения и пустить в ход винтовку. — Может, хотя бы гипнозом плеснём? — крикнул Мюльгаут, совершенно отчаиваясь. — Готтфрид, я не могу! — ответил Борис с плохо скрываемой яростью. — Давай тогда я! — двойник попытался щёлкнуть пальцами, вызывая усилитель, да сколько бы он ни щёлкал, руки зеленью не горели. — Никак... Словно блок стоит... — О чём я тебе и говорю! — гаркнул Борис, раздражённо ударяя по опустевшей винтовке. — Нет, хотя бы долечку огня, хоть искорку... — как мольба застреленного, который вот-вот откинется. — Нет... Он, вмиг разозлившись, раздражённо передёрнул острыми плечами, пробежался по залу и в изнеможении свалился где-то у обломков мебели. Борис подбежал к нему и пристроился рядом. Мюльгаут неведомым образом умудрился истрепаться в невидимых боях: нос кровоточил, как от головной боли, верхняя губа черна, в волосах бы впору запутаться белым бинтам, чёрные тени по щекам сажей размазались. Сам он привалился к стене, чахоточно кашляя, словно его успели где-то тяжело ранить, только Борис знал — Мюльгаут притворялся, отражал тем самым убитое внутреннее состояние основной личности так гротескно и нелепо. Даже пребывая в качестве вечной побочки, вечного второго плана, он умудрялся тянуть одеяло рассудка на себя. — Кх... Действительно... — надсадно кашлял он, разрывая пальцами тощую грудь под плащом. — Ты не можешь раскидать их. Кх... И я не могу... Как будто магия утекает в никуда. — Ты как? — спросил Борис чисто из вежливости. — Жду, пока ты спросишь... — огрызнулся Мюльгаут, после чего изломанно, в абстиненции поднялся на ноги. Его снова зашатало в помехах, словно нестабильное окно между мирами: — Я в порядке. Ты только не злоупотребляй. Твой мозг отравлен, но иногда тебя вставит так, что... Даже предположить боюсь. — Я и так отравлен по самые гланды, —отрезал Борис. Тот самый яд жёг ему горло и голову, выдирал вены. Не голубые, как их рисуют в справочниках. Его от этого же яда подташнивало, руки сковало желание надавить на корень языка. — Лучше уж я сам буду собирать заряд. От тебя никакого толку. — Как знаешь. Кх... — Мюльгаут кашлянул в изрезанный каньонами вен кулак. — Меня кроет ничуть не меньше тебя... Вокруг них лежала гора трупов, всё так же мерцавших разрывами внутри. Квантовая нестабильность... Неужели... И галлюцинация побитая рядом разлеглась томно, как ангел в чёрных перьях, как бывалый актёр в своих мистериях, как дьяк в цианидно травящих церковных суевериях. Мюльгаут — это за руку ко дну; фатальный проигрыш, русская рулетка без шанса выжить, а пуля в висок Лжепророку недоступна как качество милосердия. И ни капли цвета, сплошная немая плёнка, даже помехи те же. Снежно-хрупкая кожа, касательные к сломанным линиям плеч под воротником, колдовство посеребренного взгляда. Худая холодная рука, вот она погладила Бориса по жёстким волосам, но эта ладонь — пустая формальность, порыв скуки и прихоти, чтобы стало ласковей. Взгляды у них обоих — оружейный арсенал, с каким и сам наркомиссариат не сравнится, один выстрел — одна смерть, смерть при неумелом и даже случайном выстреле. Двойник ревнив, метает обоюдоострые кинжалы порою, и сияющий между ними сгусток риска отражает удары неумолимо; зато в его арсенале, поди ж ты, нет ни огня, ни даже колючих оксюморонов. Однако в зрачках тени до сих пор роятся снежные вихри — и на мгновение в них зажглась ответная искра. Борис протянул руку, утёр с белого лица чёрную кровь, вымазавшую чернильным пятном губу и нос, и подул на разбитое лицо, закрыв глаза. Аромат пороха, земли, ветра и горелой плоти потянул в себя, поймал и вознёс к высокому потолку, где не было даже следов от прожекторов, среди которых когда-то летали звёзды и тени. Комната пуста, повсюду снег застывший, под веками — синеглазый портрет с упрёком той, что не придёт. Неподъёмно тяжёлые плечи, застывшая злоба. Борис встал, закрыл глаза и стал ходить взад-вперёд по холодному полу — туда и обратно, размеренно и глубоко дыша, двойник же не шёл за ним по пятам. Утирая чёрную кровь с лица, он подумал, в чём состоит разница между одиночеством и свинцом, лежащим в груди, — наверно, тоже в отсутствии оружия. Никакого, хоть кажется, пустота завыла на весь мир, стоит развеяться самому призрачному и неуловимо-бесплотному воспоминанию. Борис подошёл к огромной двери, которую охраняло существо в шлеме, и пригляделся. У двери были приколочены кнопка для вызова лифта и то самое подобие телефона, что он когда-то видел на фабрике. Кованые объявления по бокам двери тоже не внушали дружелюбия: «ВХОД ВОСПРЕЩЁН» и «ВХОД ТОЛЬКО С ОДОБРЕНИЯ НАДЗИРАТЕЛЯ». — Вот чёрт! — пробормотал он вслух. — Нам нужно как-то туда попасть! Ладно... Нам нужно на третий этаж. Не знаю, как мы будем разбираться с этим надзирателем, но винтовку я на него точно потрачу, — и ударил кулаком по кнопке. Тут же за спиной послышался скрип лифта и снова плачущий голос: — Прошу вас... Просто отпустите меня! — Слишком поздно, дитя, — вклинился второй голос, незнакомый голос мужчины. — Твой отец сделал такой прекрасный дом, а ты всё разрушил. — Он мне не отец! — отчаянно крикнула Елизавета. Уже ни на какие чувства Борис не был способен, кроме иррациональной злобы на Комчака, желания отомстить и жалости к Елизавете. Вдруг он увидел на стенке лифта записку, забрызганную кровью, и в ужасе узнал собственный почерк: «Я полагаю, что лоботомия — нечто вроде поводка, который на меня нацепили... Да... А когда пришёл срок, я сам не стал бороться. А что если без прута я окажусь столь же беззащитным, что и с ним? Я просил о помощи, и у меня были завязаны глаза. Я боюсь всего, что может напомнить. Знаю: он тоже боится» Та же записка, которую он сам нацарапал в камере. Надо же... Значит, здесь он тоже был в плену, и ему здесь тоже пробили глазницу. Это всё же было. И наверняка неоднократно, раз в записке отпечаталось нечто вечное, ключевое, неотделимое от деталей его нынешнего состояния. Какое-то подобие осознания, не до конца поглощённое страхом и стыдом, раздирающими душу. Эти стены, этот голос. Елизавета кричит, молит о спасении, ищет, как бы ей не поддаться под влияние религиозного опиума, терзающего сознание. Всё вокруг казалось зловещим, надуманным и бессмысленным, за окном забрезжило утро, сквозь окна пробивался бесцветный зимний свет, сквозило видение: бледная Лиза в прозрачной ночной рубашке лежит на кровати, она обречена на провал, всё бессмысленно, зло и горестно. Борис вошёл в лифт вместе с двойником и щелкнул по кнопке, внизу нетерпеливо загудел мотор. Дверь закрылась, лифт тронулся, коридор стал опускаться. Мюльгаут лишь облокотился спиной о стену кабины, сложив руки на груди, прожигал Бориса взглядом пылких серебристых глаз, полными ненависти и презрения. — Не понимаю: как всё изменилось? — спросил Борис, думая вслух. — Что это за место? — Позволь задать тебе встречный вопрос, — Мюльгаут неожиданно перестал истекать ядом презрения и сделался очень даже внимательным, — как ты себя чувствуешь, mon ami? — Я чувствую себя странно, словно после трёхдневного сна... — Борис на миг почувствовал себя дурно, но пришёл в себя и тут же уловил, как двойник снова странно замерцал. — И... Почему ты так дрожишь, как будто находишься в разрыве? — Думаю, ты сообразишь, — ответил тот равнодушно. — Нет, подожди, тут не до загадок! — вспылил Борис. — Объяснись! — Ты вышел после коматоза слишком крепким для этого самого коматоза, mon ami, — ответил Мюльгаут, выгибая бровь и глядя исподлобья. — Люди после комы не могут встать с постели, а ты умудряешься бегать и драться. Это наверняка неспроста. Может, дело в квантовой запутанности? — Мюльгаут, не говори ерунды, — оборвал его Борис. — С меня достаточно квантовых заворотов. — Дослушай меня! — Мюльгаут сорвался на ультразвук, от которого Борис вздрогнул. — Помнишь, мы читали в журнале про того немецкого кота в коробке? Вполне вероятно, что тебя заперли в той камере, и вероятность пятьдесят на пятьдесят, что ты в ней рано или поздно умер. Вероятности наложились друг на друга, и в итоге ты протянул в этой камере относительно долгое время. Квантовая запутанность. — Ты явно где-то успел наслушаться тех рыжиков, — вздохнул Борис и поглядел в окно кабины.       Лифт выехал на втором этаже, врезавшись кабиной сквозь деревянно-стальной мост, ведущий в проход под табличкой «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ЗАЛ». Электричество здесь горело, но кто-то ещё и зажёг факелы на стене, и от них потолок покрылся копотью. В проёме бродил очередной шизоид в маске императора, пьяно-размазанный и мерцающий, и мелькал луч света, в котором Борис признал сигнал от человека в медном шлеме. Судя по всему, таких здесь много. Нет, лучше пройти мимо. Хорошо, что лифт открывается с обеих сторон. Борис кинулся на другую сторону мостика и огляделся. Под мостиком простирались широкие заснеженные коридоры, по которым бродили сомнамбулы. Откуда-то снова послышался голос Елизаветы, но не тот, умоляющий и плачущий, а суровый и жёсткий: — Как и мой отец, я вижу всё, что будет, может быть, и не должно быть! — теперь она тоже смотрит вероятности, как и этот старый диктатор, и, исходя из них, строит Благодать дальше. Быть не может! Мюльгаут тем временем взял в руку факел, и в этот момент он выглядел совсем уж странно, ведь в свете факела отпугивал врагов: чёрный плащ сливался с ночной мглой, делая почти невидимым, а черты столь фатального лица в дрожащем рыжем отсвете выглядели ещё острее и резче, а тени вокруг глаз, при солнце синеватые, в ночи жутко чернели. Глаза, совершенно прозрачные, менявшие оттенок от характера взора, точно у тигра, глядели вперёд, но лишь изредка бросали угрожающую искру в сторону врага. Он казался и посланником преисподней, с факелом в руке несущим свет вперёд, к свершению надежд, и кем-то инфернальным, возвышенно-безумным, несущим вслед за рыжим шлейфом чёрную вуаль погибели. Оба шли в рыжем круге света, прокладывали путь под шум рваных знамён и вой ветра. Подумать только... К нему явилась эта чёрная тень в наркотическом дурмане, помогла сбежать, разорвать оковы. И не во сне теперь он с ним, а напрямик! Как проникший в разум призрак с оперным голосом. Его двойник... До сих пор он не мог привыкнуть к тому, что так дико расщепился пополам. Едва только они вышли к большому входу в зал, как над головами у них прогремел громовой шум выстрелов. Мюльгаут вскинул голову: — Борис, там турель! Бежим отсюда! — и кинулся вперёд, ведь пули его не брали совсем. Ещё турелей здесь не хватало! Борис вытащил винтовку и кинулся искать заряд. Только бы здесь были патроны, хоть чуть-чуть! Мюльгаут тоже помогал, но теперь он только указывал, где их нашёл, поскольку получать их от него было бесполезно. Лучше уж взять самому. Набрав полную винтовку, Борис кинулся в сторону лифта, намереваясь укрыться там и отстреляться по турелям, и едва сумел пробежать под мощной очередью. Уже внутри открвтой кабины лифта он притаился за стеной и, выждав мгновение, начал бешено стрелять куда-то вверх, наискосок, прикидывая, что турели наверняка там, наверху. Борис выпустил несколько пуль в стрелявшую машину впереди, после чего она тоже пустила по нему очередь, и он быстро скрылся за стенкой лифта, перезаряжаясь. Хотя бы от одной отстреляться! Он снова выглянул, пригляделся и полил турель из винтовки, пока она не громыхнула взрывом. Двойник же крикнул из коридора: — Я что-нибудь найду! — бросил напоследок и пропал во мраке. Борис выпустил по второй турели длинную очередь, пока она сама не начала палить, изрешечив одну стену и покорёжив лифт. Борис снова перезарядился, наполнив винтовку остатками патронов, выглянул и увидел тёмное пятно на мосту — двойника, нашедшего что-то белое, в чём смутно опознал моток бинтов. Он не стал церемониться с турелью, подождал, пока она угомонится, и как следует расстрелял её, превратив в решето. Когда всё закончилось, он пошёл в коридор через мост, готовый к новой атаке. Выстрелов больше не было, зато стала доноситься тихая, полная злобы болтовня, причем спорили сразу несколько голосов — причём, один из них был детским, детским же и отвечал второй голос. Борис вздрогнул: сомнамбулы? Снова? Нет, с ними лучше вести себя тихо, пройти мимо. Рядом внезапно возник Мюльгаут, кинул ему то самое белое нечто: — Я нашёл бинты! — Сомневаюсь... — процедил Борис, снова ничего не получив из его рук.       Центральный зал тонул в полумраке, подпираемый модерновыми колоннами, вокруг валялись матрасы, перевёрнутые инвалидные коляски, носилки, обрывки ремней, к холодному воздуху примешивался душок камфоры, а в слух вгрызался странный скрип, похожий на скрип при работе больничных приборов, но с каким-то странным металлическим налётом. Скрежет шёл по всему залу, и невозможно было понять, откуда он исходит, — казалось, что скрипят сами стены. Величие нижнего зала со статуей сменилось морозящим душу ужасом заброшенных больниц, где непрерывно дрожавший в потоке холодного воздуха свет ламп делал лица больных прозрачными, словно те вот-вот рассыплются прахом, будут растворены друг в друге и перестанут существовать. Темнота рождала в душе неясную тоску, шорох голосов, доносившийся издалека, заставлял неприятно ёжиться. По стене бежали какие-то тени, пятна и пятна, большие и маленькие, одно за другим, сливаясь в пятна поменьше и наоборот, казалось ещё чуть-чуть, совсем чуть — и тени и свет сольются в неразличимую полосу, оставшуюся от гаснущего света, промчатся по залу и исчезнут. Ощущение пустоты усиливалось из-за того, как тускнел и темнел свод, постепенно сменяясь этим самым полом. Борис шёл по залу, оглядываясь по сторонам и то и дело сжимая то саблю, то проверяя винтовку за спиной, не открывая рта и прислушиваясь к доносившимся откуда-то звукам — скрипу, стону и бульканью. Звук напоминал кваканье в болоте, и от того было ещё страшнее. В конце зала, у колонны, стоял стол, заваленный склянками, ретортами и банками. Проходя дальше, Борис заметил, что картины на стенах искажены, а лица людей на них вывернуты до гротескных, чудовищных форм. Мебель вокруг валялась старая, пыльная и сломанная, а стены были покрыты тёмными, неопознаваемыми пятнами. Воздух пропитался насквозь смрадом плесени и гниения. На каждом шагу он чувствовал, будто за ним наблюдают, будто что-то таится в тени, готовое наброситься на них в любой момент. Единственный звук — тихий скрип половиц под ногами и биение собственного сердца. Внезапно он услышал странный, низкий рычащий звук, доносящийся откуда-то вдали. Он побежал на шум и оказался в длинном коридоре, заполненном закрытыми дверями с обеих сторон. Воздух наполнен ощущением надвигающейся гибели. Нужно двигаться быстро, если охота выжить. Голоса стали слышны отчётливей, но они стали неразговорчивыми, исчезли все обычные человеческие интонации, которых Борис давно уже не слышал. Пахло чем-то ужасно старым, горелым, ржавым и затхлым, в углах висела густая пыль, тяжёлые портьеры были отдёрнуты, за которыми по-прежнему горел свет. Двойник шел рядом, освещая факелом дорогу, стараясь идти в такт его шагам, лицо его было совершенно белым, факел дрожал в руке, отчего тени на стене делались огромными. Среди разбросанного хлама Борис вдруг заметил записку, подобрал её и снова узнал в ней свой почерк: «Отслеживаю каждый свой шаг, каждое движение, чтобы засечь возможные отклонения. Пока что всё хорошо... Думать тяжело. Возможно, побочный эффект... Моя озлобленность увядает, уступая место сожалениям. Во всём этом виноват Комчак, он пытает меня! Не физически — это пустяк. Морально. Он тоже этого боится, уж я-то знаю. Тот революционер был прав — в конечном итоге именно ему придётся платить по всем нашим счетам» Он и вправду был здесь. Получается, это иное измерение? То, где он не смог сбежать? Страшно подумать... Мюльгаут, читавший записку у него из-за плеча, испуганно с ним переглянулся. Он был здесь, не смог сбежать.