Restriction

— Суд готов вынести свой приговор в сторону Накахары Чуи.       Юноша готов поклясться, что он слышал, как тот тяжело сглотнул и как дико колотится его сердце, в то время как дыхание замерло, будто даже самый тихий вздох мог повлечь за собой что-то ужасное. Пальцы обеих рук сильнее цепляются в замок, что костяшки даже хрустнули. Этот звук был таким громким в гробовой тишине, едва прерываемой тихим свистом ветра за окном, что вызывал более бурное беспокойство. — Судом было принято решение приговорить гражданина Накахару Чую к неопределённому сроку заключения в тюрьме, чтобы окончательно обдумать достойное наказание для преступника, совершившего данные многочисленные деяния. Суд рассмотрит все варианты возможных мер в течение двух недель. На данный момент суд окончен, а дело по расследованию объявляется официально закрытым. Приговор вступает в силу незамедлительно.       Следует стук брамы, как бы свидетельствующий о поставленной точке в данной речи. Потемневшие аметистовые очи вспыхнули, мгновенно наполняясь солёной влагой. Руки дрожат настолько, что даже сквозь вздохи присутствующих, скрипы стульев и топот многочисленных каблуков о пол был слышен звон цепи на наручниках. — Это несправедливо… — дрожащим голосом сдавленно выдаёт юноша, — Вы привлекаете к жестокому наказанию невиновного человека. — Подсудимый, Ваши слова не будут учтены. Нет ни единого аргумента в Вашу сторону. Все улики указывают строго на Вас. — Н-но меня подставили!       Судья поднимается со своего места. Его примеру следуют иные присутствующие, и это только подгоняет новую бурную волну слёз. Взгляд того явно напуганный, будто хищник загнал невинного зверька в угол. Так произошло и с Чуей. Втеревшись в доверие, его так ловко провели за нос, обманули и заманили в смертельную ловушку. Зрачки мечутся из стороны в сторону, надеясь найти хоть мельчайший шанс на спасение и крепко впиться в него, держась мёртвой хваткой и ни за что не отпуская.       Взявший на себя роль сопровождающего Сакагучи опять осторожно берётся за его локоть, намереваясь вывести из зала суда парня, который решает не упускать последний шанс. — Вы хотя бы проверяли отпечатки пальцев?! Там не могли быть мои, ведь я в первый и последний раз увидел хранимое под моим матрасом содержимое только на фотографии, показанной мне Дадзаем Осаму с его телефона! — Мною была проведена экспертиза, — в разговор вступает Акико. Взгляд её такой же ледяной, как и у других присутствующих. Это и правда выглядит, будто кошмарный сон с правдоподобным и затянувшимся сюжетом. — в ходе которой удалось выяснить, что отпечатки пальцев принадлежат именно Вам, Накахара Чуя. Мне предъявить доказательства?       Ответ поступил не сразу, а лишь через несколько режущих секунд абсолютного безмолвия. — Нет, не нужно…       После этих выдавленных сквозь ком в горле слов Осаму и Анго слышимо вздыхают. Что-то Чуе подсказывает, что они всё-таки жалеют о произошедшем, но в то же время отчаянно пытаются себя оправдать. Как бы то ни было…       «Так тебе, наверное, и надо, идиот», — сам не зная за что, упрекает в мыслях себя же юноша, что в любой другой день скорее всего повергло бы его в шок.       Суд уже окончательно подошёл к концу, и, раз уж приговор вступает в силу тут же, значит… в тюрьме Накахара окажется максимально быстро. Это его до жути пугает. Строгий контроль буквально каждого взгляда и вдоха, огромный рабочий день без перерывов, почти полное отсутствие общения с кем либо, пусть порой и без применения насилия, но поистине зверские наказания за любое, казалось бы, обыденное действие…       Чуя не готов к такому. И получает эту судьбу, лишаясь семьи, друзей, любви и будущей карьеры, к которой уже начинал постепенно приближаться маленькими шажками. Он потерял всё, что было.       Это… и правда конец.       Он очнулся, когда его плавно вывели из зала суда. На Накахару нахлынул необъяснимый поток. Он не простит себя, если всё то, что он так мечтал построить, разрушится в одночасье. Чуя не позволит этому произойти. Чему бы это ему ни стоило: его репутации, определённой суммы денег, быть может, даже наложенной на его роман цензуры. Хотя ничего против властей он не выговаривал, политические темы не поднимал, личности граждан не оскорблял. Остальное — свобода слова.       Локоть подсудимого заехал прямо по лицу брюнета, зарядив прямиком по носу и мгновенно выбив линзу из рамы очков. Раздаётся глухой болезненный стон неожиданности. Приходится пару раз дёрнуться — и Накахаре удаётся вырваться, бросившись в сторону от толпы. К лестнице он не сможет прорваться, а если даже вдруг и добежит до неё, то в лучшем случае его схватят на первом этаже. Обхитрить никого не сможет. Закрыться просто негде, также везде понаставлены камеры, по которым его запросто выследят. Остаётся только…       Окно?       В лучшем случае юноша вывихнет что-то. В худшем…       «Нет. Худшего не будет. Прямо под окном расположен сугроб снега, а под ним — густой газон. Я точно уверен в этом, видел вроде бы летом, когда проходил мимо. Я смогу правильно сгруппироваться. Всего лишь второй этаж…».       Мысли были быстры, но Накахара — ещё быстрее. Думать долго не пришлось. Он ринулся прямиком к окну. В голове не было только одного. Что делать потом? Куда идти?       Некуда. Родители встали на чужую сторону. Других родственников, которых можно было бы переубедить, нет. Близкие друзья, готовые помочь, во-первых, скорее всего даже об аресте не знают, во-вторых, наверное, заняты по причине новогодних каникул. Но, всё же, остаётся только надеяться на наличие свободного времени у понимающего Мичидзо. Лишь бы он был дома и на свои страх и риск согласился помочь…       Но этого не произойдёт. — Чуя!       Все присутствующие в коридоре в этот момент могли точно сказать, что этот крик не был наполнен гневом, раздражением и очередными упрёками за такую неугомонность. Осаму выплёскивал бурю боли и переживания. В эти мгновения он был настолько напуган, что этот всплеск адреналина в крови стал слишком резким и самым бурным в его жизни. Скорость была просто огромна, и это — к счастью, ведь удалось налететь на юношу, сбив его с ног. Прямо рядом с панорамным окном, которое могло бы быть запросто выбито на такой скорости. — Да чтоб тебя, сволочь!       Всё произошло настолько молниеносно, что Чуя даже понять не успел, как оказался в положении, влекущем за собой явный проигрыш подозреваемого. Он лежит грудью на полу, руки скручены за спиной. Рыжие волосы сжимают у самых корней и давят на затылок, крепко вжимая лбом в пол. Раздаётся недовольное шипение, тело под шатеном отчаянно мечется. — Чуя, прошу, не дёргайся. — Вечно ты всё портишь! Пусти! — Я не могу. — Это не я!       Едва из его уст вырывается этот слышимый крик, наполненный обидой и отчаянием, как его тянут назад за волосы, заставляя прогнуться в пояснице, и зажимают нос и уста остро пахнущей каким-то спиртовым раствором тряпкой. Из зажмуренных глаз брызнули слёзы вновь, но Чуя не сдаётся. Он продолжает брыкаться из последних ускользающих от него сил, что явно было не в угоду ему. Руки, зажатые за спиной, ноют, силы только быстрее тратятся, но зря. — М-м-мнф…       Слёзы градом катятся по его щекам, падая на и без того влажную тряпку. С каждой секундой даже мельчайшее движение даётся с наибольшим трудом. Он еле-еле приоткрывает ставшие непомерно тяжёлыми мокрые веки, размыто глядя куда-то вперёд. Зрение значительно притупляется, поэтому он едва может разглядеть сочувствующие лица Коё и Огая, глухо, но слышимо прошептав: — Не… я…       Перед глазами темнеет окончательно, а обмякшее тело обессилено разваливается на полу. Осаму шумно выдыхает и осторожно, заботливо поднимает юношу на руки, придерживая одной рукой под зоной подколенного сгиба, а другая ладонь располагается чуть выше локтя, прижимая ровесника плечом к груди. — Анго, ты как? — Я в порядке. Благо, глаз вовремя закрыл. — Сакагучи прошипел эту фразу, складывая повреждённые очки в чехол и заворачивая осколки разбитой линзы в пакетик. Затем вытирает алую жидкость под носом протянутым ему платком, в очередной раз инстинктивно, но сдержанно чихает, коротко сморкается кровью, сразу же сдавленно отчеканив, — Я смогу позаботиться о нём только до момента, когда проведу ко входу. Дальше… уже не в моих силах. Записку мы ему оставить не сможем, контроль тщательный. Так что… сейчас мы прощаемся с ним.       Осаму еле-еле подавляет порыв солёных капель, уткнувшись носом в огненную макушку и поцеловав висок, который был оголён отодвинутыми в сторону подбородком волосами. — Прости меня, Чуя.

***

      Голова кружится. В висках отдаётся ноющая пульсирующая боль — одно из немногих, что позволяет чувствовать себя живым. Веки всё ещё непомерно тяжёлые, и как только их удаётся приоткрыть хотя бы немного, парень разочарованно вздыхает. Он ничего не разглядит. Сильно плывёт перед глазами.       Юноша коротко мычит что-то неясное, вытягиваясь на жёстком матрасе и сцепив пальцы в крепкий замок, которые тут же упёрлись в неприятную наощупь стену. Это его заставляет передёрнуться и всё ещё сонливо подскочить на постели, приняв сидячее положение. Видимо, побочные эффекты у того снотворного в виде лёгкой тошноты, головокружения и слабости присутствуют. Приходится зажмуриться и протереть влажные глаза, затем — проморгаться и только после этого оглядеться.       Маленькая комната, пара полочек, столик, который даже при сидении на коленях на полу будет казаться слишком низким, всё тот же матрас с маленькой подушкой и тонким одеялом, одиноко лежащий где-то в углу, раковина и небольшой сортир. Окно пусть и открывается свободно, но снаружи надёжно закрыто решёткой. Холодно. Даже мельчайшего отопления нет и речи о нём быть не может.       Внутри Накахары что-то щёлкает. Он щипает себя за щёку и тут же застывает. Это не сон. Это происходит на самом деле.       Он находится в самой настоящей тюрьме.       Железная дверь, ведущая в комнату, открывается с протяжным скрипом, заставившим Накахару передёрнуться от неожиданно раздавшегося звука в этой гробовой тишине. Тот пристально смотрит в дверной проём, где находился незнакомый ему человек. — Кто Вы?.. — Молчи.       К студенту подходят довольно быстро, кладут на столик тонкую книжку, похожую по размерам на брошюру, и наскоро покидают комнату, заперев её снаружи. Чуя чувствует, как к его глазам подбираются щиплющие слёзы, размытым взглядом он тупо смотрит на дверь и тупо хлопает мокрыми ресницами, слыша в этом вновь наступившем безмолвии каждый их шорох, отдающийся тихим звоном в ушах.       Едва найдя в себе силы, ускользнувшие из него по причине потрясшей его вести, он подползает к столику, подхватывает положенный «томик», если его так можно назвать, судя по тонкости сложенных в кипу страниц, открывает. Распорядок дня. Как и ожидалось, длинный рабочий день и катастрофически малое количество времени, которое можно было бы уделить самому себе и принятию водных процедур, проводимых всего лишь два раза в неделю.       А затем — правила. Слишком строгие. Даже не строгие, а поистине зверские…       Пара капель падают прямо на листок. Затем — ещё несколько. Слёзы текут ручьём, в то время как Чуя закрывает свои намокшие глаза тыльной стороной ладони, надавливая на них, жмурится, вследствие чего влажный поток только усиливается. Он не всхлипывал. Просто молча ронял слёзы, едва прерывая эту тишину.       Литератор не замечает того, как оказывается лежать боком на полу, прижав колени к животу и утыкаясь лбом в них, поэтому штаны тоже начинали намокать. Он не знает, сколько пролежал в таком положении, но точно уверен в том, что долго. — Вставай.       Тот поднимает заплаканный взгляд, который был задержан на том же тюремном работнике, и больше не двигается. Управление телом будто вышло из-под его контроля. Даже держать веки открытыми было трудно. Силы окончательно иссякли. — Поднимайся, говорю. — Не буду. — Такой молодой… — мужчина нагло хватается за рыжие волосы, намотав их на кулак, тянет вверх, заставляя Накахару, зашипев что-то невнятное, сжать оба запястья незнакомца, стараясь поцарапать его кожу состриженными ногтями, что не помогает. — а уже так испортил свою жизнь. Какая жалость. — Я ничего себе не портил!       С этим раздражённым криком он, отцепившись от его рук, резко замахивается и ударяет мужчину правым кулаком прямо по лицу. Несмотря на телосложение, этот удар смог заставить разжать сильные пальцы, позволив юноше вырваться из комнаты и броситься по коридору. Всё такое незнакомое, чужое, скудное, холодное, отвратительное. Уже ненавистное.       Он не обращает внимания ни на что вокруг, его ничего не пугает. Накахара не боится наказания, каким бы жестоким оно ни было. Он будет делать всё ради того, чтобы ткнуть всех носом в горькое блюдо справедливости и посмеяться над тем, кто получит заслуженную судьбу, а сам ощутит такую яркую, так давно желанную сладость должной достаться ему победы.       К его несчастью, в японской тюрьме должны твориться нечеловеческие порядок и строгость, а его нынешнее поведение уж тем более непозволительно. Скрутить его прямо посреди коридора, ведущего к камерам других заключённых, не составило труда. Не успевает тот отреагировать хоть как-то, как его ударяют коленом прямиком в живот. Одного этого пинка было достаточно, чтобы подогнать к горлу комок крови, тут же выплеванный на чужую рубашку в виде бордовых сгустков. — Я очень надеюсь, что на первый раз одного удара тебе хватит.       Юношу, согнувшегося пополам из-за тупой боли около рёбер и пытающегося хоть как-то оправиться от этого распирающего кашля и слишком резкого появления невозможности нормально дышать, хватают за шкирку, утаскивая обратно. Чуя был силён, но несколько мужчин, подготовленных к такому, — гораздо сильнее. Особо плохую шутку с ним сыграло его по сравнению с ними хрустально хрупкое телосложение.       Удалось вмазать локтем по лицу одного из них, однако в этот раз такой трюк не прокатил. Его грубо бросают на пол в его одиночной комнатушке, что тот, едва успев подставить ладони и болезненно упав на колени, опять выхаркивает на пол скопившуюся по пути кровь, едва держась на карачках. Руки слишком сильно дрожат, к глазам опять подбираются слёзы, которые даже брызнуть не успели, как его берут за плечо, крепко сжимают и оттаскивают куда-то в угол. Тот брыкается и рычит, но его запястья верно и туго связывают верёвкой за спиной, сажают на колени в угол, заставляя опустить голову и смотреть на границу между серой стеной и заплесневевшими половицами. — Знаю, привыкать к тюремным порядкам сложно, особенно студентам, поэтому, — на его плечо давят, заставляя сесть так, чтобы колени до сих пор упирались в грубый пол, а ягодицы прижимались к пяткам. — твоё счастье, что в этот раз сидишь в таком положении только пять часов. — П-пять?.. — непонимающе и отчаянно хрипит тот. — Это… это… — Это мало, знаю. За простой неправильный взгляд, между прочим, дают семь, а тебе сейчас все пятнадцать положены, если и не сломанные все до единого пальцы.       Все покидают комнату, деликатно прикрыв дверь, оставив начавшего разговор мужчину с заключённым наедине. Тот тихо, сдавленно выдаёт: — Да какой, чёрт возьми, мало… — Такими темпами я никогда не засеку время. — Чуя послушно замолкает, и через несколько секунд слышится, — Время пошло.       Каждая секунда тянулась всё медленнее прошлой, предательски бесконечно долго складываясь в минуты, а они — едва ли в час. Кровь на губах и подбородке застыла и покрылась коркой, что только сильнее бесило. Хотелось поскорее отодрать эту дрянь и забыть о таком положении, как о страшном сне. Ноги затекают с каждым мигом сильнее. Чуя хотел сесть чуточку поудобнее, но ему не позволили, крепко сжав надплечье. Связанные за спиной руки чуть дёрнулись. Этого небольшого движения хватило, чтобы вызвать ноющую боль в локтях и плечах. Верёвка же только сильнее вгрызлась в хрупкую кожу запястий. Раздаётся тихий скулёж.       Слёзы норовятся вырваться на волю.       «Нет. Нельзя».       «Почему же?».       Чуя вздрагивает, услышав какой-то неясный голос в голове. Тональность была заглушена таким образом, что слова прозвучали будто из-под воды. И всё же…       Голос кажется до боли знакомым. До пожирающей заживо изнутри боли. Только вот чей?..       «Просто нельзя».       «Плачь. Никто тебе не запрещает».       «Нет, нельзя. Я не могу, я не могу…».       «Можешь. Ты слабак, Накахара Чуя».       И Чуя не выдержал. Он жмурится и чувствует, как по щеке течёт горячая слеза, скатывается к подбородку, не затрагивая корку крови, и падает на колено, оставив за собой сверкающую дорожку на естественном свете солнца, едва пробивающегося сквозь тусклые облака и мутное окно. Веет холодом. Отопления нет даже зимой.       Никто и не собирался обеспечивать тюремным заключённым комфорт и такую роскошь, как тепло зимой, пусть температура едва падала ниже нуля, но в этот раз её было достаточно, чтобы не дать снегу растаять. Всё равно приятного мало.       «Кто ты?».       «Тот, кого ты знаешь, но наверняка уже забыл. Сомневаюсь, что это что-то даст тебе».       «О-отец?..».       Ответа не последовало. Повисла настолько явная тишина, что каждый стук сердца был отчётливо слышен.       Боль в ступнях, затёкших ногах, зудящих коленях и стянутых руках проходилась по всему телу, пропускалась через сердце и отдавалась в мозг, оставляя после себя до жути неприятную пульсацию, а затем — отвратительные мысли. Чуя уже не мог думать о хорошем и пытаться сообразить, как найти выход. Нет сил. Их еле-еле хватает на отчаянные мысли о всём самом ужасном.       «Сдашься так быстро?».       «Я сделал всё, что было в моих силах».       «В таком случае ты бы наплевал на все правила этой адской дыры, нанёс охраннику удар и выскочил».       «Я с онемевшими ногами и связанными за спиной руками далеко не убегу, если даже и смогу вырваться из этой комнаты».       «Ты даже не пробуешь».       «Потому что это правда не нужно. Это бесполезно. Я только больше боли получу».       «Ты просто боишься».       «Испытывать страх — нормально. Все живые существа испытывают его. Это нормальное ощущение, нормальная эмоция, которая имеет место быть, как и радость…». — И это не значит, что я ничего не смогу!       Чуя выкрикивает эту фразу в стену, заставив охранника передёрнуться от неожиданно раздавшегося голоса, тем более на повышенных тонах. — Ты, кажись, бредишь. Но, к твоему несчастью, прошло только полтора часа. — Я больше не могу!       «Потому что… знаешь, кто ты?».       «И кто же?».       «Самый настоящий слабак».

***

      С того самого дня Осаму уже капитально позабыл обо сне. Каждый раз, как он, уже окончательно вымотавшись, плюхнется на постель, диван или хоть за столом закроет глаза, видел одну и ту же картину. Тот самый умоляющий взгляд Чуи. Такой искренний и жалобный, так и кричащий, что парень невиновен. Но нет. Детектива уже не переубедить. Этот арест, а потом и заключение в тюрьме, были просто необходимы.       Дадзай не мог каждый раз возвращаться в общую с его возлюбленным квартиру, смотреть на каждую вещь, так и смиренно лежащую на одном и том же месте. Ему не хватало небрежно брошенных в прихожей ботинок, повешенного на крючок чёрного плаща вместе со шляпой. Ему не хватало того шума бегающих по клавиатуре пальцев. Ему не хватало и без того в последнее время редких поцелуев, объятий, тёплых слов и ласк, которые сейчас полностью сошли на нет. Как и их общение.       Чуе не писали письма. Даже простого слова «привет» он ни разу не получил. Про него забыли. Или же помнят, но самым злым словом и самой настоящей ненавистью.       «Ты сам виноват».       «Но я ничего не делал!».       «Делал. Неужели ты сам не помнишь, как…». — Молчи, молчи, молчи!       В таких случаях Накахара сжимал свои волосы по самые корни, бился в истерике на полу и кричал какие только в голову взбредут матерные выражения. Он мог пнуть стену, мог ударить кулаком по жёсткому матрасу, мог чуть ли не до крови укусить кожу тыльной стороной ладони или губу.       «Ты правда отрицаешь это?». — Заткнись, сволочь! Ты лжёшь!       На такие крики поначалу сбегались рабочие, но потом привыкли и перестали. Смысла не было. Их даже не замечали, а если вдруг юноша знал о нахождении незнакомцев в комнатушке, то всё равно продолжал кричать вслух ругательства своему же разуму.       Чуя не единственный сходил с ума в этом одиночестве. Осаму пытался заглушить режущую слух тишину какой-нибудь музыкой, глупыми телепередачами и приглашением однокурсников и бывших коллег в гости, но…       Всё не то. Всё будто неродное. Всё такое давящее на больное.       Чуи безумно не хватает, но ничего не поделаешь. Однако…       «Люблю».       Дадзай и не выдержал такого, съехав обратно к отцу и мачехе. В тот вечер, когда он даже без предупреждения заявился к ним с сумкой, содержащей в себе только несколько самых нужных элементов одежды и все до единого материалы по официально закрытому расследованию, был встречен с удивлением, но охотно. Бросив сумку на пол и даже не разувшись, он тут же завалился в объятия Огая, из-за чего старший сначала оторопел, но затем заботливо прижал к себе сына, находящегося на грани слёз. — Здравствуй, Осаму. Что произошло? — Я… я… — и он не смог больше терпеть. Из его глаз хлынул поток слёз, что не происходило очень давно. Мори даже позабыл, когда видел хоть слезинку на щеке шатена. — я не могу… Чуя…       Слышится тяжёлый вздох. Коё тут же убежала на кухню заваривать травяной чай с ромашкой, а мужчина, в свою очередь, глядел куда-то в стену, положив ладонь на чужую макушку. Он поудобнее утыкает студента носом в своё плечо, позволяя выплакаться. — Я скучаю… — Я понимаю. Я и Коё тоже скучаем. Очень сильно. Но ты же понимаешь, что… — Понимаю…       Трое молчали долго, и только долгожданный свист кипящей в чайнике воды прервал эту тишь.

***

      Мысли забиты капитально, образовав в голове надоедающий беспорядок. Даже едва слышимый звук поднимающегося на огромной скорости лифта вверх не мог ни на секунду вырвать парня из этого внутреннего хаоса.       Деликатный стук в дверь, разрешение войти. Осаму уверенно проходит вперёд, удерживая взгляд на своём знакомом, получая это же действие в ответ, усаживается на заранее приготовленное кресло напротив парня, с которым на вид являлся ровесником. — Давно не виделись, Акутагава Рюноске… — следующие слова он проговаривает с какой-то горькой усмешкой. — Юный босс Портовой Мафии.