Restriction

      Тишина, порой прерываемая едва различимым треском костра. Почти бесшумно дует лёгкий ветерок, и то редко, унося за собой запах гари. Окружённые выброшенными на «переработку» машинами, люди совершенно разных возрастов, а некоторые — и другой национальности, сидели на чём попало: на капоте, брёвнах, шинах, на карачках, а кто-то и вовсе на едва прогретом, вернее, начинающем стремительно охлаждаться асфальте, прижимая колени к груди или сложив ноги в позу наподобие лотоса. — Не будет прикурить? — Опять забыл? — не дожидаясь ответа, парень лезет в карманы своего плаща. — По классике? — Не хочу, тошнит уже от травы. — детектив, показывая своё отвращение, слегка морщится и мотает головой, из-за чего короткие прядки рубиновых волос, ранее кое-как уложенные немного назад, падают на его лицо. — Сигареты есть? — Только сам табак, и то крепкий. — Да чёрт с ним. — У меня несколько штук осталось. — рядом с ним, на капот алой машины, подсаживается девушка с розовыми волосами, доставая из своей сумки упаковку сигарет и зажигалку. — Мятные Marlboro сойдут? — В самый раз. Спасибо.       Благодарно улыбнувшись, Сакуноске вытягивает правую руку навстречу, принимая сигарету от Юан, зажимает её между губ, подносит зажигалку, попутно чиркая колёсиком. Удачно выполнить это действие получилось не с первой попытки. Тот даже не заметил, насколько сильно дрожат руки, так как был сконцентрирован на добыче пламени, а после, когда наконец-то попытки поджечь бумажную часть сигареты увенчались успехом, выдохнул умеренной крепкости мятный дым.       Ода давно подметил, что эта студентка довольно быстро перешла с лёгких сигарет на мятные Marlboro, а именно после того, как увидела в его руках эту упаковку. Как потом выяснилось, эти сигареты были его любимыми. Насколько тому было известно, она тогда даже не так уж и давно начала курить, поэтому, наверное, переходила на такую крепкость сквозь кашель и инстинктивные слёзы в уголках глаз. Хотя… кто её знает.       Но, всё же, его пусть и несколько напрягает, однако в то же время даже забавляет её поведение по отношению к нему.       Его тешит то, как Юан может срываться на кого-то, кричать и порой даже материть своего товарища за какое-либо оскорбление или любое «неправильное» действие в её сторону, а, как только рядом каким-то боком окажется Сакуноске, сразу же успокоится и завяжет с ним ласковый, размеренный разговор, порой даже на тему невпопад.       Она не брезгует и прикосновениями к его ладони, плечу, порой даже устало утыкается носом или лбом в его лопатку, из-за чего детектив нередко вздрагивает, мягко улыбаясь. Все признаки на лицо.       Да, эта студентка вполне очаровательна, но к ней Ода ничего не испытывает. Ни чувств, ни даже простую дружбу устанавливать не хотел, однако нагло позволял себе водить всех за нос, как ему будет удобно, устанавливая со всеми якобы тёплые взаимоотношения и порой даже заигрывая с этой девушкой. Никто ничего не знал и даже не догадывался.       Сакуноске ненавидит всё и всех вокруг. Он испытывает самое настоящее отвращение к людям из группировки, в которой он «состоит», его выворачивает от одного лишь упоминания хиропона. Но он зависим от него, он употребляет его в огромных, как и его знакомые, дозах, что, конечно же, заметно сказывается на его здоровье. — Одасаку… — забинтованная кисть укладывается на левую ладонь, покоившуюся около клавиатуры, совсем легонько вдавливает в стол. — что с тобой? — А что со мной? — Закрой документ, давай поговорим как близкие друзья.       Сакуноске делает глубокий вдох, однако послушно нажимает кнопку сохранения и откатывается на своём стуле немного назад, массирует пальцами правой руки свои зажмуренные веки, затем проводит ими линию по макушке от лба до затылка, тем самым поправив рубиновые волосы. После этого короткого «ритуала» тот внимательно, но несколько устало смотрит на подростка. — Я слушаю. — Понимаешь, — Осаму усаживается на стол коллеги, теперь же беря его ладонь в свою и нежно, по-дружески, но крепко сжимает её, будто боясь выпустить хоть на миг. — я вижу, что что-то не так. Ты стал какой-то более… вымотавшийся, что ли? Ты ешь одну только сладкую дрянь, тебя даже за твоим любимым карри застать уже просто невозможно. Твоё поведение несколько меняется, а ещё… твои руки дрожат на ровном месте… — Осаму, — тот легонько мотает головой и слабо улыбается, — я и правда чувствую себя паршиво, но ничего страшного не произошло. Дело в огромном количестве резко свалившихся на Детективное Агентство дел. Надо просто перетерпеть ещё немножко. — Да нет же! — младший уже обеими руками хватается за плечи коллеги, сжимает их и встряхивает его, пытаясь образумить. — Ты лжёшь! — Перестань. — Сакуноске смотрит на юношу, так и сидя на своём стуле, снизу вверх, устало хлопая ресницами. — Ты же знаешь, какая ноша сейчас свалилась на Детективное Агентство. Вся дрянь происходит летом, преимущественно — среди подростков и студентов. Это просто сезонная загруженность. Всё пройдёт.       Осаму не выдерживает. Что-то не так. Сакуноске слишком сильно и резко изменился. Что-то явно беспокоит его, но это, возможно, никак не связано с работой. Он, конечно, мог задуматься на какое-то время, но в последнее время уже выпадал из мира, порой даже через несколько раз обращений к нему не откликаясь и передёргиваясь только после прикосновений к нему. Это точно стало последствием чего-либо непонятного Дадзаю, но действительно серьёзного. Он докопается до истины. Любой ценой. Даже ударами.       Осаму замахивается и бьёт того ладонью по щеке. Хлопок был настолько громкий и резкий, что все их коллеги переполошились, отвлеклись от работы и недоумевающе посмотрели на двоих. Сакуноске и сам вздрагивает, его голова по инерции дёргается в сторону, раздаётся громкий, обрывистый выдох, символизирующий о неожиданности данного действия и испытываемой жгучей боли на вмиг покрасневшей щеке. — Одасаку, послушай меня уже! С тобой что-то происходит, как ты не понимаешь! Или же… — его сочувствующий и вопросительный взгляд окончательно тускнеет и теряет последний блик, — ты лжёшь мне?..       Перед глазами бегают мелкие точки, в ушах стоит звон, щека пылает жаром и алым цветом. Ресницы не намокают, но слипаются, веки резко будто бы становятся непомерно тяжёлыми. — Осаму, — его рука тянется вверх и как-то резко, обессилено, будто такое простое действие было выполнено с непомерным трудом, падает на подрагивающее от волнения плечо юноши и крепко сжимает. Дадзай действительно был готов поклясться, что в такой контакт были вложены чуть ли не последние силы его лучшего друга. — не волнуйся. Этот кошмар скоро закончится.       «Обещаю…». — Знал бы ты, о каком кошмаре я тогда говорил, друг мой… — Чего?       Сакуноске передёргивается, отвлёкшись от своих мыслей и чуть ли не выронив зажатую между указательным и средним пальцами сигарету, как только Юан задала вопрос. Тот поворачивается к ней, но в его глазах больше нет того самого поддельного, ложного, но будто бы настоящего лучика тепла, нежности. Его взгляд глубок, но в то же время пуст и не выражает абсолютно ничего. Казалось, что его ранее небесные очи наполнились тотальной тьмой. — Ничего-ничего. Мысли вслух. — Ода-кун, — каждый раз, как Юан так обращается к нему, ещё и кладёт свою ладонь на его плечо, заботливо смотрит в его глаза и пропевает свои сладостные речи, того чуть ли не выворачивает. Но нужно терпеть. Он уже близок к своей цели. — если тебя что-то терзает, я всегда готова тебя выслушать, ты же знаешь. — Знаешь… — всё-таки ему удаётся выдавить из себя улыбку, смахивающую на влюблённую. Его ладонь располагается на пепельно-розовой макушке, чуть треплет по ней. — не забивай свою светлую голову. Не стоит. — Как скажешь…       Девушка разочарованно вздыхает, однако совсем скоро ей удаётся отвлечься. Она прижимается плечом к детективу и кладёт щёку на его плечо, из-за чего Сакуноске аж передёрнуло, но тот вовремя взял себя в руки. Несколько секунд — и курили излюбленные ими мятные Marlboro уже оба. Выглядит эта обстановка довольно мило. Все из их группы уже, разумеется, знали об этих «мутках», которые были до тошноты противны только двоим. Этими людьми был сам Ода, а второй…       Догадываться обо всём начал не так уж и давно, но произошло это вовремя. — Долго ещё будешь играть этот фарс, Ода Сакуноске?       Тот содрогнулся и обернулся, но никого слишком близко так, чтобы удалось настолько отчётливо и ярко услышать этот колкий шёпот у уха, не было. Сакуноске уже в какой раз ловит себя на мысли, что в последнее время начало происходить слишком много галлюцинаций, преимущественно слуховых. Он понимает, что дело в постоянно испытываемой тревоги из-за осознания, во что он всё-таки осмелился влезть, да и регулярное употребление приличной дозы хиропона не может не давать о себе знать. Порой и спать не удаётся из-за кошмаров.       Его рано или поздно раскроют. Или уже, просто не подают виду и лишь выжидают нужный момент?.. — Ода-кун, ты весь дрожишь. Ты не замёрз? — Нет-нет. Не стоит переживать.       «Замолкни уже. Тошнит от твоего голоса». — Твои руки ледяные. — студентка проговаривает это, переложив сигарету в левую руку и переплетает пальцы свободной кисти с чужими. — Может, и правда на сегодня хватит? Поедем по домам? Или, может, ко мне зайдём? У меня сегодня никого нет. — Юан, всё в порядке.       «Что за ересь ты несёшь? Тебе самой не противно?». — Я не понимаю, что с тобой. Что произошло? Почему ты стал каким-то… другим?       «Везде одно и то же».       Сакуноске не выдерживает. Он наскоро поднимается, из-за чего девушке пришлось разомкнуть замок из пальцев и убрать свою голову с чужого плеча. Она непонимающе и немного даже грустно смотрит на него, в то время как тот бросил сигарету и придавил её подошвой туфли к асфальту, тем самым мигом потушив. — Я сегодня не в духе. Оставь меня на эти вечер и ночь. Утром или днём поговорим.       Не дав ей вставить и слова, Ода поспешно разворачивается и быстрым шагом уходит прочь, оставляя за собой лишь шлейф парфюма вместе с ароматом мятных сигарет и развевающийся на едва проникающем в эту зону лёгком ветру подол светлого плаща. Это бьёт девушку ножом в спину, та аж тихо, но сдержанно всхлипывает и роняет одну слезу, которую тут же смахивает со своей щеки. — Позволь задать тебе один вопрос, Ода Сакуноске.       Тот, никак не изменившись в лице, резко разворачивается и вопросительно, но спокойно и невозмутимо смотрит прямиком в лиловые глаза окликнувшего его парня. — Весь во внимании. — Тебе не надоело? — Я не понимаю, о чём именно ты говоришь. — Обо всём. — Ха? — Сакуноске вопросительно выдыхает и слегка выгибает бровь. — Поясни.       Брюнет плавно, медленно, будто хищник загоняет жертву в угол, начинает подходить к тому, уклоняясь вправо, в ответ на что Ода, сохраняя расстояние между визави, держится левой стороны, а взгляд с того не сводит. — Твоё имя не ассоциируется у меня ни с чем больше, кроме этого горького, противного слова «ложь». Эти неискренние чувства к Юан, ненависть к хиропону, самое настоящее омерзение от своего нынешнего окружения…       Остальные, как оказалось, быстро отвлеклись от разговоров между собой и тут же переключили всё своё внимание на этих двоих, с любопытством наблюдая за угрожающе медленно нарастающим между ними напряжением. Взгляды тех прикованы друг к другу, фон стал будто бы затемняться, в то время как видимость вблизи, казалось, только обострялась, хотя куда уж сильнее.       Кадык детектива передёрнулся, как и он сам, из-за резко пробежавшей по спине волны мурашек. Тот тяжело сглатывает, но всё так и сохраняет невозмутимое выражение лица, продолжая ходить по часовой стрелке, благодаря чему удавалось сохранять пусть и небольшое, но в принципе безопасное расстояние между ним и брюнетом, чтобы в случае чего успеть отреагировать. — Уж кто бы об отвращении ко лжи говорил, ещё не зная, насколько сильно и глубоко погряз в ней. — Ты не понимаешь, Ода Сакуноске… — на ярком свете луны ослепляющим бликом сверкнуло лезвие. Одно мимолётное, резкое движение — и почти сразу же по нему потекли струйки бордовой жидкости, брызнув и на асфальт. — насколько именно ты застрял в этой дряни. Ты уже никогда и ни за что не выберешься.       Лицо детектива не поменялось даже тогда, когда его рука обхватила само лезвие и сжала, вовремя останавливая его недалеко от своего живота, из-за чего кожу ладони и пальцев тут же рассекло в кровь. — Я изначально знал, во что ввязывался, и предполагал, чем это может закончиться. Я рассмотрел все до единого исхода. Пусть я и хотел, чтобы это закончилось по-другому, но к такому я тоже был готов… — следующие два слова он проговаривает, выражая самую настоящую и искреннюю ненависть. — Достоевский Фёдор…       Конец записи.       Осаму пролистал весь блокнот до конца, но ничего больше не нашёл. К моменту конца прочтения его дыхание уже окончательно сбилось, тот начал чуть ли не задыхаться. Даже глотание пыльного воздуха давалось с трудом.       «Так, давай. Успокойся. Сделай глубокий вдох, затем выдохни. Вот так… Не стоит так бояться и переживать. Ты нашёл то, что раскрывает это дело. Всё же хорошо…». — Ничего не хорошо!       На того нахлынул порыв истерики. Сам того не поняв, как удалось воздержаться от швыряния такого ценного компромата куда-то в стену или обратно в этот тайник, Осаму положил этот блокнот на стол, после чего ударил кулаком стену, тут же зашипев и встряхнув кистью, которая незамедлительно отдалась жгучестью. Ещё один насыщенный вдох полной грудью, медленный выдох… новый удар. Эта комбинация простых действий повторялась до тех пор, пока юноше не удалось наконец-то собраться с мыслями.       «Я должен сообщить Фукудзаве-доно. Только вот… почему Одасаку влез в это дело? У него точно была какая-то цель…».       Глухой удар сзади каким-то непонятным предметом по голове тут же прервал все до единого размышления. Не успев издать и звука, Осаму отключается прямо в процессе падения. Тот уже не чувствовал того, как ударился лбом о стол и после этого распластался на полу.

***

      Кромешная тьма. Все звуки раздаются будто из-под воды. Тупая боль в голове напоминает о неясном произошедшем. Движения скованы не только яркой слабостью, но и верёвкой, крепко стягивающей ноги в зоне лодыжек и втирающаяся в запястья, расположенные за спиной. Дышать очень тяжело. В рот просунута какая-то ткань, завязанная в крепкий узел на затылке.       Вскоре все чувства становятся чуточку яснее, но зрению это никак не помогает. Дадзай может понять, что находится в тесном замкнутом пространстве, которое наверняка передвигается. Звуки похожи на шум колёс. Он в багажнике?       Всё резко встряхивается, из-за чего что-то, по ощущениям похожее на кейс, резко заехало опять же по ранее ударенному затылку. Ноющая боль становится в разы острее и ярче, из-за чего с глухим стоном тот опять теряет сознание, но на этот раз — на считаные секунды. Ресницы слипаются из-за скопившихся инстинктивных слёз боли и непривычности к темноте.       Осаму терзает одна и та же мысль. Он был вживую знаком с виновником всей этой дряни. Цель была так близка всё это время…       Не бывает случайных знакомств. Не бывает.       Приходится поёрзать и каким-то образом сменить своё положение, чтобы удалось подцепить пальцами тот кейс. Чем-то напоминает дорожную аптечку. Там просто обязаны быть ножницы, которыми удастся разрезать верёвку, но действовать надо со связанными за спиной руками, в кожу которых втёрся грубый джут. Можно было бы, конечно, попытаться достать кинжал из плаща, но в таком-то положении сделать это просто невозможно физически. До жути неудобно и больно. Наверняка запястья стёрты в лучшем случае до синяков, если не до крови. А также…       Страшно, но Осаму сделает всё, что будет в его силах и возможностях. Уткнувшись лбом в свои колени и свернувшись калачиком, чтобы удалось прижать этот ящик к стенке багажника, тот тщательно прощупывает каждый миллиметр, пытаясь слепо найти сам замочек. Для этого пришлось вывернуть ладони, из-за чего пара слёз всё-таки брызнули из карих глаз юноши, который прикусил нижнюю губу, чтобы не издавать никаких звуков, из-за чего намокшая слюной ткань неприятно проехалась по уголкам губ.       Следует тихий, едва различимый разочарованный вздох, когда выясняется, что на этой стороне совсем ничего нет. Приходится упереться ботинками в стенку, оттолкнуться от неё и ещё долго промучиться с попытками развернуть этот чемоданчик. Совсем скоро пальцы затрагивают заветную выпирающую точку, только вот…       Пальцы обжигает холод металла. Это не аптечка. Здесь лежит что-то другое…       Не успел тот и попытаться щёлкнуть замком, как вдруг машина остановилась, из-за чего кейс опять врезался в детектива, только на этот раз — в его кисти, умудрившись и поцарапать этим же замком. Осаму всё понял. Нужно действовать слишком быстро. Что бы там ни было, это — его единственный и последний шанс. Но как бы он ни старался, выполнить такое, казалось, простое действие было слишком тяжело, и только-только удалось зацепиться подушечкой пальца в нужном положении, как вдруг багажник оказался распахнут. Свет ударил в мокрые глаза, заставив парня зажмуриться, тот и двинуть пальцем не успел, как раздаётся бархатный голос знакомого: — Что же ты творишь, Осаму…       Брюнет дразняще протягивает ту фразу с наигранным сочувствием, в то время как его рука хватается за каштановые волосы и сжимает у самых корней, тянет наверх. Палец проезжается по замку, благодаря чему удаётся открыть кейс, но было уже поздно. Глухо замычав, юноша, ещё не успевший отойти от бессознательного состояния по причине боли в затылке, повинуется, покорно принимает сидячее положение, а потом чуть ли не вываливается из багажника, так как его тянут дальше. Парень даже глаза почти не держал открытыми, так как, как только это произошло, тут же зажмурился, пустив ещё одну слезинку боли, пробежавшую по щеке до подбородка и оставившую за собой холодный влажный след.       Его еле-еле ставят на подкосившиеся связанные ноги, на которых Дадзай едва держится. Бледные пальцы так и сжимают волосы, сохраняя студента в этом положении, в то время как Достоевский тянется к заветному чемоданчику. — Тебе же так сильно хотелось узнать, что именно там хранится, надеясь, что тебе это поможет, я ведь прав? — не дожидаясь ответа, русский мигом вытаскивает оттуда что-то, что юноша пока что разглядеть не мог. Раздаётся тихий щелчок предохранителя, пронзающее своим холодом дуло прижимается к его подбородку возле шеи. — Как жаль, что это же тебя и погубит.       Взгляд карих омутов держится сначала на виноградных, потемневших от безумия, а после мечется по сторонам, так как постепенно удавалось привыкнуть к резкому свету. Пасмурно, но светло. Дороги нет, только следы от колёс, уходящие куда-то вдаль. Кругом одни деревья с заснеженной кроной. Крупные хлопья пробиваются сквозь ветки и падают на макушку, лоб, нос, плечи, из-за чего приходится хлопать густыми ресницами чаще.       Волосы на затылке слиплись из-за засохшей крови, запястья стиснуты за спиной, ноги перевязаны между собой, в подбородок упирается дуло пистолета, снятого с предохранителя. Одно лишь неправильное действие или даже вдох — и, если магазин действительно заполнен, то… это конец. Осаму и правда беспомощен. Сейчас он ни пнуть, ни ударить, ни убежать, ни даже пикнуть не может. Остаётся лишь смиренно продолжить сохранять зрительный контакт и вопросительно смотреть на иностранца, ожидая его дальнейших действий. — И что ты так смотришь на меня, будто доверчивый котёнок? — холодный металл ещё сильнее вжимается в его кожу, из-за чего та оказалась слегка поцарапана мушкой. Пальцы тянут волосы немножко назад, заставляя Дадзая задрать голову, чтобы тот точно не посмотрел в сторону. Одно только продолжительное пересечение взглядов являлось ужасной пыткой. — Ты действительно думаешь, что я буду разговаривать с тобой?       Осаму мычит что-то неясное, в еле-еле подавляемом, но искреннем страхе зажмурившись. Раздаётся ехидный смешок, дуло больше не упирается в его кожу, но вместо этого холодные пальцы сжимают подбородок и щёки до ноющей боли, заставляя, жалобно проскулив, слегка приоткрыть рот. — Как это здорово — вкушать сладостный вкус победы и любоваться такой очаровательной картиной. Но… так скучно.       Его резко разворачивают на сто восемьдесят градусов, стискивают запястья и грубо сжимают их, сильнее надавливая грубой верёвкой на израненные точки. Живот того по чужой воле резко упирается в бортик открытого багажника, щека прижимается к мягкому, но в то же время грубому покрытию на полу. По причине таких действий дыхание спирает, раздаётся новый болезненный стон. — Меня раскроют в любом случае. Твоё счастье, что я убрать ничего не смог. Ты уж постарался, переворошив квартиру, что я даже заметить не смог, как оставил следы. Поэтому, — свободная рука сначала сжимает его подбородок и поднимает, заставляя выгнуться в пояснице. — будь же хорошим мальчиком, и, быть может, тебе даже удастся сохранить свою жизнь.       Пальцы Фёдора ловко расправляются с упавшим куском ткани, из-за чего юноша тут же сглотнул скопившуюся слюну. — А хотя… чёрт с тобой. Новый грех на душу брать, конечно, неприятно, но мне не привыкать. Лишние проблемы, которых уже и так по горло, мне тоже не нужны. — в окровавленный затылок болезненно упирается дуло пистолета. — Последние слова?       Осаму делает глубокий вдох, затем второй, третий. Его тело чуть подрагивает. Перед каштановыми глазами мелькает излюбленное личико: глубокие сапфировые глаза, веснушки, осыпающие нежные щёки и острый изящный нос, очаровательные губы, расплывающиеся в мягкой улыбке, обрамляющие эту красоту лёгкие рыжие кудри. Дадзаю безумно хочется взяться за эти щёчки и расцеловать невинную моську, судорожно извиняясь за всё. Он это и сделает. Ему даже на том свете покоя не будет, если он не поговорит с Чуей после произошедшего. — Чтоб тебя!       В этот крик он вкладывает все накопившиеся внутри него эмоции. Связанные между собой в зоне лодыжек ноги быстро сгибаются в коленях и резко бьют наотмашь, зарядив низкими каблуками туфлей прямиком по зоне коленных чашечек. Раздаётся болезненный, неожиданный полустон, одновременно с ним — и выстрел. Дуло проехалось по затылку, вследствие чего появляется ещё одна рана, однако пуля благодаря такому пролетела прямиком над головой шатена и угодила в стену багажника, оставив за собой заметные повреждения. Дадзай смог изловчиться так, что ему удалось отпихнуть от себя Фёдора, ещё раз пнув его куда попало. Тот подскочил, по пути вытаскивая кинжал, трепетно убранный в ножны из настоящей кожи, из кармана плаща.       В ушах стоит режущий звон после выстрела, раздавшегося совсем близко к уху, боль мешает ориентироваться с молниеносной скоростью, времени было слишком мало. Из-за совокупности этих факторов ювелирная работа была проделана неосторожно. Лезвие оставило неглубокую, но кровавую рану на коже ладони, зато грубый джут совсем скоро уже лежал на снегу. Только это и удалось успеть сделать, прежде чем Фёдор пришёл в себя. Всё это произошло в мгновение ока.       Никакой тактики боя, никакой изученной теории. Только резкий скачок адреналина и инстинкты, верно подсказывающие, что надо делать в такой стрессовой ситуации.       Осаму облокачивается локтями о пол багажника, переносит вес назад, резко выгибается в пояснице, ударив до сих пор связанными ногами в чужую грудь, тут же переворачивается на правый бок, затем — обратно, поджимает колени к своей груди. Ещё две пули были оставлены в мягкой поверхности. Несколько движений правой рукой туда-сюда. Теперь освобождены и ноги, но нет времени ждать, пока затёкшие конечности придут в норму. Придётся драться в том состоянии, которое имеется сейчас, что, конечно же, вызывало кучу неудобств и боли.       Видимо, стрельба в ближнем бою — не лучшая идея. Именно поэтому Достоевский мигом ставит пистолет на предохранитель и замахивается им. Дуло ударяет по щеке и проезжается мушкой по губе, мигом разодрав её в кровь, алыми пятнами брызнувшую на белоснежную рубашку врага. Бордовые струйки в быстром темпе стекают по подбородку, капают на колени, когда детектив, оттолкнувшись руками, принимает сидячее положение. Рана нехилая. Наверняка заживать будет долго…       Если Осаму и уйдёт отсюда живым.       Даже не слизав кровь, дабы не прикусить язык, в ответ на такое действие детектив размахивается кинжалом, но не достаёт. Еле-еле успев, тот спрыгивает с багажника, из-за слишком явной интенсивности и резкости движений в таком состоянии затылок отдаётся новой вспышкой болью, перед глазами темнеет, к горлу подбирается тошнота. Осаму бьёт вслепую, причём удачно: пусть и не лезвие, но локоть со всего маху угодил прямиком в солнечное сплетение. Достоевский лишается возможности дышать, из-за чего, распахнув рот, сгибается пополам, хватается за ударенное место, падает на колени, находясь на грани потери сознания.       Осаму не будет убивать. Он не убийца. Он — детектив, спасающий жизни невинных людей. Поэтому тот для своей же безопасности и на всякий случай для обороны подхватывает пистолет и крепко держит его в руках, в максимальном темпе, который он только мог себе позволить, уходя вдаль.       Он сейчас никак не арестует Достоевского. Наручников нет, верёвка изрезана, силы исчерпаны, боль слишком остра. Тот не сможет ничего сделать, так как даже понятия не имеет, где сейчас находится. Нет времени смотреть геолокацию, да и связь тут никак не поймать. За руль не сядет. И так на ногах едва держится и только-только отошёл от мглы перед глазами, хотя всё плыло, что юноша чуть ли не спотыкался на каждом шагу. Он не сможет держать управление машины под своим контролем. Кровь капает с его щеки, подбородка и особенно с затылка, оставляя за собой дорожку из мелкой кровавой россыпи на снегу, на котором остались следы от колёс.       «Доберусь до трассы, подловлю кого-нибудь и уеду. Или позвоню в Агентство? Ждать долго…».       Тот опирается рукой о ствол первого попавшего тому под руку дерева, облокачивается о него, еле-еле переводя дыхание.       «Я не выдержу. Срочно в медпункт… Или приехать в офис и сообщить коллегам? Или вообще вызвать полицию…».       Сотни мыслей сменяют другие. Застрявший в горле ком медленно ползёт вверх, усиливая и без того яркое чувство тошноты. Приходится всё-таки взять небольшую паузу, отрывисто и голодно дыша обжигающим изнутри своим колким холодом воздухом. Капли слёз смешиваются с кровью, и эта смесь продолжает размеренно падать. Тело дрожит с каждой секундой всё сильнее, с каждым пройденным мгновением сознание будто только дальше ускользает от шатена.       Трясущиеся как никогда прежде пальцы достают телефон, только-только находят номер директора, что юноша сделал даже неосознанно, уже собираются нажать на заветную кнопку звонка, как раздаётся новый выстрел. Дадзая передёрнуло, тот отскочил на метр в сторону. Прямо рядом с его лицом пролетела пуля, оставшись глубоко за корой дерева. Несколько сантиметров вправо — и студента наверняка бы уже не было в живых. — Да ты издеваешься?!       Ещё один выстрел. Промах. Дадзай тут же вжимается спиной к толстому дереву, за которым удалось, судя по месту, куда именно влетела пуля, спрятаться. Дыхание сбивается уже в край. Шатен вынимает магазин из своего пистолета. Изначально было семь патронов. Значит, у Фёдора осталось пять патронов, но только если у них одинаковые модели пистолетов и дополнительных магазинов не имеется. Выхода не остаётся. — Скажи мне, Достоевский, — тот выкрикивает эту фразу так, чтобы уж точно было отчётливо слышно не только каждое слово, но и явную раздражённость в голосе, — чего ты добиваешься?       И ещё один выстрел, из-за чего кора дерева на участке, рядом с которым было расположено лицо детектива, разлетелась в щепки. Приходится сильнее вжаться и даже не дышать, боясь хоть как-то пошевелиться. Слегка приглушённый звук раздался на приличном расстоянии. Нужно держать дистанцию, сохранять спокойствие…       Даже пистолет казался непосильной ношей. Настолько сильно дрожат руки и жжёт затылок. Казалось, ноги подкосятся в любую секунду, и потом… всё. — Даже у такого грешника, как я, имеется мотив. Неужели ты и правда готов его услышать? — Если ты до сих пор не понял, это — часть моей работы. Быть может, чистосердечное признание облегчит твою ношу? — Сомневаюсь, что эта информация понадобится тебе на том свете, но мне нравится твой настрой. Учти, что, если будешь стрелять, так и ничего не узнаешь.