***
В квартире стоит пожирающая изнутри тишина, являющаяся будто бы предвестником шторма. Фёдор, постоянно находящий эту обстановку просто идеальной для чтения, пока на плеере спокойно и размеренно играет классическая музыка, никак не мог найти себе покоя. Что-то вгрызлось в его сознание и терзало того, не позволяя хоть как-то расслабиться. Сердце без причины колотится чуточку быстрее обычного. Да и в комнате будто бы что-то изменилось. Будто бы что-то несколько изменило своё местоположение или же вообще пропало, однако такого действительно не произошло… Будто бы другая реальность. «Нет. Реальность только одна. Всегда. Что бы с тобой ни происходило». Но даже такие уверенные и твёрдые суждения не могли хоть как-то утихомирить постепенно, но угрожающе нарастающий внутри парня тайфун. Дверь в его комнату легонько приоткрывается, но даже такой тихий звук щелчка дверного звонка заставляет того передёрнуться и чуть ли не подскочить с кресла, недоумевающе уставившись в дверной проём. — Матушка? Обычно Фёдор никому не позволял его беспокоить в почти любое время, но сейчас он буквально за пару мгновений прочитал на лице мачехи, которую любил, ценил и берёг, как родную мать, что случилось что-то поистине ужасное. Так вот откуда это чувство необъяснимой тревоги. Слишком развитая интуиция не может подвести. Эта девушка зрелого возраста пусть и была в семье единственной японкой, а также не имела никакой кровной связи с сыном, но между ними царили взаимопонимание, помощь в трудную минуту и самая настоящая любовь. — Матушка, ты вся бледна. — брюнет подбегает к ней, заботливо чуть сжимает плечи, разглядывает её лицо, чтобы точно оценить степень всего кошмара. — Что же такого стряслось? — Федя… — краткая форма имени того всегда давалась ей с трудом, поэтому та обращалась к нему полной, однако сейчас ситуация была совсем иная. Та едва держится на ногах и произносит эти два слога с самыми настоящими разочарованием, горем и отчаянными мольбами о помощи, пусть и с ломаным акцентом. — Федь… Она больше ничего не говорит. Слёзы мгновенно заполняют её карие глаза, а после текут по её щекам, в то время как та тычется лбом в худое плечо. Достоевский же невольно содрогается от такого зрелища и тяжело вздыхает, смиренно положив подбородок на каштановую макушку. — Я понимаю. Поплачь, если надо. Я выслушаю, когда тебе будет удобно… Пойдём, я тебе чай сделаю. Трепетно придерживая девушку за плечи, юноша с явной заботой уводит её на кухню, усаживает на стул и тут же преподносит стакан воды, после чего начал возиться с чайником. — Уж прости, в заварке долго готовить, а успокоить нужно поскорее. Не против, если я заварю из пакетика? Та лишь отрицательно мотает головой, не зная, что и сказать. Некоторое время приходилось слушать, как стремительно нагревается вода, доходя до кипения, и как легонько шуршит упаковка чая. Щёлкает кнопка автоматического чайника, свидетельствуя о доведении воды до нужной температуры, горячая жидкость, от которой исходил лёгкий пар, выливается в кружку, где уже удачно расположился пакетик зелёного жасминового чая. Достоевские, конечно, предпочитают цельные травы измельчённым, но дома у них всегда имелась хотя бы одна упаковка пакетированного чая, так как порой обстоятельства просто не могли позволить провозиться с таким замечательным делом. — Держи. Я разбавил, но будь аккуратнее. Вдруг всё равно горячим будет. — Фёдор ставит кружку на стол около женских ладоней, после чего берёт соседний стул и пододвигает, садясь поближе к мачехе. — Расскажи мне, что произошло. Я весь во внимании. «Несмотря на абсолютное отсутствие кровной связи с моей мачехой, я люблю её даже больше, чем отца. Причина, конечно, заключена ещё глубоко в детстве. Я понимаю, что порой родители осуществляют чрезмерный контроль из огромной любви и беспокойства, но это было совсем другое. Это уже было самое настоящее уничтожение как и характера ребёнка, так и самой его личности, полное подстраивание этой молодой, неопытной души под себя. Я, конечно, сторонник образования, но читать огромные и глубокие произведения Толстого, а после проводить длинные беседы и дискуссии по поводу больше мыслей и точки зрения автора, чем самого сюжета, в самом юном возрасте — процедура не из приятных. От моей родной матери, не выдержавшей тяжесть этого брака и не сумевшей выиграть дело в суде по причине чужого подкупа, мне передалось слабое здоровье. Отец прекрасно знал об этом, но в его загородном доме в Сибири был установлен очередной строгий запрет. Запрет болеть и жаловаться на физические неудобства. Абсолютно любая болезнь проходила на ногах. Со временем обмороки в школе стали настолько привычными, что медсестра даже не спрашивала о потребности вызвать опекуна с просьбой забрать домой. Поначалу были, конечно, скандалы по этому поводу, но со временем все свыклись, как и я сам. Это стало для меня неким простым ритуалом, будто бы почистить зубы или причесаться. Нельзя было открываться, рассказывать о всех физических и внутренних терзаниях и потрясениях. Беседы с отцом были очень часты и долги, но только на литературные и философические темы. Обсуждение остального оставалось без наказания, так как вообще в принципе было невозможным. Из моей личной жизни его интересовала только учёба. Как и ожидалось, оценки и знания должны были быть безупречны. Либо других родственников у меня не было, либо связи с ними были разорваны в моём младенчестве, если и не до рождения. Таким образом у меня отрезали путь к любому другому выходу. Мне оставалось только смириться и жить в таких условиях, признаюсь, закаляющих и готовящих ко многому. Но не каждый выдержит такое и сломается. На это и был расчёт отца. Показать мне, что я могу больше, чем другие… … или подстроить под самого себя?». — Матушка, — Фёдор нежно берёт её за запястья, а после плавно, медленно пробирается своими тонкими пальцами дальше, взявшись за ладони. Пусть сама по себе его кожа была холодной, но в такие моменты, признаться, очень даже приятно грела. — расскажи мне. Ты же знаешь, что я всегда готов помочь тебе. Знаешь ведь? Девушка безоговорочно кивает, не желая даже попытаться высвободить свою руку и пальцами смахнуть хотя бы одну слезу. Фёдор привык видеть слёзы мачехи, однако каждый раз, будто в первый, сломя голову мчался к ней на помощь. «Отец вёл бизнес, причём успешно. У него было официальное разрешение на производство хиропона на территории России, чем он и занимался, так как порой медицина не могла найти иного выхода. Особенно это помогало тем, кто служит в воинской или полицейской части, а также такой мощнейший наркотик порой мог спасти человека, оказавшегося на операционном столе. Однако нередко он прибегал к обману: продавал хиропон не только государству, но и частным организациям и лицам, порой завышал цену. Это было очередной причиной, по которой с каждым днём моя ненависть к нему росла, пусть и оставался мельчайший лучик слепой надежды на то, что рано или поздно тот исправится. Однако он тускнел с каждым днём всё сильнее. Я бы уже давно бросил эту квартиру, но моя безграничная любовь к матушке была в сотни раз сильнее этих бушующих внутри тайфунов отвращения. Когда я только-только должен был поступить в среднюю школу, отец должен был в очередной раз уехать в командировку в Йокогаму, дабы продать государству уже другие медикаменты, а не наркотики, только на этот раз на неопределённый, но явно продолжительный срок. Безоговорочно я отправился туда с ним, уже на достаточном для моего возраста на тот момент уровне зная японский язык, благодаря чему проблем с обучением не возникло. Я довольно легко поступил в школу, пусть и произошёл сдвиг в графике обучения, так как дата начала учебного года в России и Японии значительно отличается. Довольно скоро он познакомился с девушкой, с которой закрутил роман. Её я поначалу сторонился, так как очень тосковал по родной матушке и хотел увидеться с ней. Увы, её я уже совсем не помню, так как развелась она с отцом, когда я был слишком молод. Хотелось бы мне увидеть её ещё хоть разок. Потом эта девушка всё-таки начала пытаться разговаривать со мной. В первое время я её избегал, все слова пропускал мимо ушей, однако… мне не хватало внимания и любви, которые она начала предоставлять мне, а я, доверившись, повёлся. И не зря. Всё шло плавно, медленно и спокойно. Наши отношения улучшались, а после мы стали ещё ближе, так как отец заключил второй по счёту брак. Пусть я и общался с ним теперь же меньше, но никто не жаловался… Поначалу. Порой у них начали происходить некие разногласия. Тогда я не особо понимал их тему, поэтому в воспоминаниях ничего не отложилось. Однако я помню, что налаживалось всё очень быстро, и вели себя после этого оба так, будто бы ничего в помине не было. Но потом всё начало переходить в иное русло. Когда мне даже тринадцати не исполнилось, я впервые стал свидетелем того, как он ударил матушку. Такое я видел только в фильмах, причём это выглядело очень даже естественно и болезненно, а в книгах слишком ярко передавались очень глубокие эмоции и переживания. Но в тот миг я будто бы ощутил мир по-другому. Дыхание спёрло, сердце то намертво останавливалось, то дико колотилось, грозясь вот-вот раздробить грудную клетку. Меня бросило в холодный пот. Я тогда даже не заметил того, как по моей щеке пробежалась хрустальная слеза, капнув куда-то на половицу и оставив за собой мокрый след. — Матушка… матушка, у тебя под носом кровь… Всё было как в тумане, однако в то же время я помню каждую деталь. Похоже, тогда я потерялся в беспросветной глуши своего страха. Я хотел было уже подбежать к ней, даже не зная, что делать потом, но отец оттолкнул меня, грубо скомандовав уйти в свою комнату. Ничего другого не оставалось. История начала повторяться. Матушка терпела всю эту низость и пренебрежение по отношению к себе, тут же ведясь на любые обманчивые извинения и ласки после каждого подобного случая. Я думал, что и она долго не продержится, но нет. Она смиренно проходила через абсолютно всё. Я всё никак не могу забыть наш следующий разговор: — Матушка, почему же отец так поступает? — Он сильно переживает. Работа сейчас гораздо напряжённее, он испытывает много стресса, поэтому слишком остро реагирует на любой косяк. Это, конечно, неприятно, но всё же… — Так почему ты терпишь? Мы ведь можем убежать? — Я слишком многое сделала, чтобы быть с ним, Фёдор. Всё-таки я его люблю… — её улыбка была очень тяжёлой, чуть ли не выдавленной, — правда люблю, поэтому не могу бросить. Она была зависима от него. В прямом смысле этих слов. Когда его не было в квартире, впадала в меланхоличное состояние, из которого вытянуть её мне удавалось слишком редко, даже почти никогда. Без него она ничего не могла сделать. Даже не в том плане, что она вообще не работала, а только занималась домом. Ей просто в принципе было очень тяжело в моменты его отсутствия. Я же, наоборот, в основном сторонился отца, однако порой меня тоже неосознанно тянуло к нему, пусть я и мог предугадать исход. Есть, всё же, какое-то неясное влияние с его стороны. Наверное, моя родная матушка, наоборот, была сильна, раз уж смогла сбежать от этого кошмара, пусть ей и не удалось выиграть дело в суде. Но она бы точно одержала победу, если бы не эти грязные деньги, которые я с тех пор ненавижу. Единственное, за что я уважаю отца — это то, что ему хватило смелости признаться мне, когда я уже достиг более-менее сознательного возраста, что выиграл он это дело несправедливо». — Матушка, расскажи мне, что тебя терзает. В этом как-то замешан отец? — Федь, он… — совсем скоро её изящный нос утыкается в плечо юноши, рукав футболки которого стремительно намокает по причине хлынувших слёз. — его арестовали за огромное количество мошеннических действий… Уже на следующей неделе будет суд… Фёдор ничего не отвечает, а лишь молча кладёт свою прохладную ладонь на затылок шатенки, посильнее прижимая её к себе. Пальцы же другой руки плавно, медленно скользят вверх и вниз, проводя линию по позвоночнику. Такие лёгкие действия выполнялись с целью хотя бы попытаться успокоить мачеху. Оба молчали. Тишина в эти мгновения позволила им остаться наедине друг с другом, поистине самыми близкими на свете людьми. Но в то же время и с сильными внутренними переживаниями. «Что же будет с ним? Я не смогу без него…». «Что же будет с матушкой? Сможет ли она продержаться?».***
— Она, вопреки всем самым искренним молитвам, не смогла смириться. У неё довольно быстро и резко начали развиваться множество психических заболеваний. Вновь раздаётся хруст снега. Осаму чувствует, как его пальцы начинают дрожать ещё сильнее. Казалось, что он в любой момент выронит пистолет, если и не свалится плашмя с ног. — Её насильно закрыли в месте для душевно больных в крыле для людей с чуть ли не самыми ярко выраженными показателями. Всё настолько строго, что я даже письма ей писать не могу. Вот уже как почти полгода я совсем не знаю, как она там, представляешь? — Я не понимаю, к чему были эти речи. — А к тому, что именно ты посадил за решётку моего отца. Этим ты довёл до названного мною состояния свою же родную матушку, понимаешь? Дадзай издал какой-то непонятный звук, похожий то ли на тяжёлый вдох, то ли на судорожный выдох, то ли на стон осознания, то ли на отчаянный вой. Он вспомнил одну маленькую деталь. Тот самый шрам на груди, когда-то любезно разглядываемый Чуей, был оставлен задержанным. Фёдор ведь и правда на него очень похож. А мать? Каким боком, чёрт возьми, всё вышло в такое русло? — То есть, ты хотел мне отомстить таким масштабным способом за то, что я правильно поступил в рамках правосудия, даже не зная подробности всей ситуации? — пальцы его правой руки крепче цепляются за пистолет, а левая поддерживает магазин снизу. Тот твёрдо отрезает сквозь зубы, — Не верю. — Это является частью мотива. Мне нужны были те же ненавистные деньги. Всё было изъято в пользу государства, даже квартира. Я был оставлен ни с чем. Осталось только то, что было в России, куда мы возвращались периодически, всё-таки основательно переехав в Йокогаму. Я мог бы заработать их честным путём, но деньги нужны были просто бешеные и максимально скоро. Немалую часть того, что у меня осталось, я потратил на фальшивые медицинские справки, якобы свидетельствующие о том, что с матушкой всё хорошо. Но этого мало. Сейчас я ничего не могу дать. Её нельзя держать где попало. Фёдор горько улыбается. Если бы Осаму увидел эту улыбку, то, наверное, смог бы хоть что-то из его чувств и эмоций понять. — Я начал отцовский бизнес по продаже хиропона почти с нуля — из того, что было так давно брошено в родной мне стране. Кое-как удалось восстановить хоть немного продаж на территории России, но этого катастрофически не хватало для осуществления того, что я хотел сделать. Моей мечтой было оплатить лечение матушки в самом дорогом санатории на территории Японии, чтобы она смогла хоть как-то восстановиться и расслабиться, отдыхая на горячих источниках, посещая трепетные и качественные массажи и будучи окружённой замечательной природой. После окончания этого курса мне очень сильно хотелось бы отвезти её на родину… но не в Сибирь. Там холодно. На Байкале, конечно, красиво, однако в Крыму ей будет куда комфортнее. Но сейчас… Ещё один выстрел. Пуля рассекла край плеча и промчалась дальше на вылет, оставшись где-то в коре дерева напротив. Раздаётся несдержанный визг, Осаму чуть сгибается, но тут же резко возвращается в исходное положение и ещё сильнее вжимается в ствол, из-за чего израненный затылок отозвался новой вспышкой боли. На снег брызнули очередные рубиновые капли вперемешку с парой слезинок. Детектив кусает и без того разбитую в кровь губу. Правая рука уже вот-вот выронит пистолет, левая же зажимает новую рану, которая отдавалась уж слишком ярким жжением. Он понимает, что мирного выхода нет. Или убьют его, или убьёт он. Третьего не дано. Но он ведь разузнал ещё далеко не всё. Этого слишком мало. Вопросов, пусть и открылось так много информации, всё ещё было по горло. Нужно держаться. Стрелять ещё рано. Однако расстояние между врагами со временем плавно сокращается. В таком состоянии Осаму точно будет бессилен в ближнем бою. — Можешь не переживать, именно сейчас я тебя не убью. Ты правда думал, что так легко узнаешь всю информацию и отправишься на тот свет со спокойной и чистой душой? — вопрос, разумеется, был риторическим, поэтому, не выдержав даже кратчайшую паузу, Достоевский продолжает, — Я тоже хотел бы задать тебе один очень интересный вопрос, Осаму. — Я… — тот едва сдерживает дрожь, так и слышимую в его голосе, — весь во внимании… — Замечательно. — Осаму ловит себя на мысли, что хруст снега прекратился уже несколько секунд назад. Похоже, у него и правда ещё есть время. — Почему же ты так любезно избил своего возлюбленного и посадил его в тюрьму, сбросив все улики и обвинения на него? — Прежде чем я отвечу на этот вопрос, хотел бы сообщить, что у меня есть ещё немало вопросов, ответы на которые я очень хочу узнать. — Что ж, как говорится, последняя воля подсудимого перед смертной казнью — закон. — Насколько мне известно, Портовая Мафия была первым лицом в Йокогаме, начавшим закупать хиропон. Всё это началось после истребления Флагов. Это было частью твоего плана изначально? Ты убил их? — Убийство Флагов было заказано мной на огромную часть от накопленных денег. Знаешь же, кто его совершил? — уже в какой раз Осаму слышит этот горький, едкий смешок. — Боюсь, если я расскажу тебе, ты начнёшь немного по-другому относиться к Чуе. — Не смей приплетать его сюда, не смей! В этот крик было вложено всё, что так давно копилось внутри юноши. Яркие переживания и мрачная печаль. Облегчение из-за осознания того, что близкий ему человек в безопасном месте, и слишком тяжёлое чувство вины, неожиданно свалившееся на его плечи. Горечь утраты и острая боль по всему телу. — Не знаю, в курсе ты или нет, но у него есть дядя по линии отца, живущий в Европе. Уж не знаю, какие у них взаимоотношения — это, всё же, уже совсем другая тема. Он сам и его партнёр являются профессиональными киллерами. Их основным заказчиком является французское Правительство, на которое они работают вместе. Мне удалось разузнать, что когда-то у этого Правительства и Мафии были свои так и не сведённые счёты, поэтому договориться не составило труда. — Его дядя вообще знал о том, какие последствия будут после этого убийства? Достоевский лишь пожал плечами, что Осаму, разумеется, не увидел. — Правительство вообще без вопросов согласилось на такую авантюру, а дело Верлена и Рембо — просто приехать, убить и уехать. Остальное в их обязанности не входит. К слову, пока не забыл. Хотел подметить, что в тот самый вечер я и правда вколол Накахаре снотворное вместе с отрезвляющим средством, только вот… — тот слышимо усмехается, едва сдерживая чуть ли не истерический смех, — там действительно был хиропон, однако его доза была настолько мала, что была незаметна даже в лабораторных условиях, но её было достаточно, чтобы уже побудить желание повторно употребить его. Все матерные ругательства подряд грозились вот-вот вырваться из уст шатена, но тот, стиснув зубы, молчал. Здесь только слушать. Нельзя грубить, кричать, как бы больно ни было. — Теперь моя очередь слушать. — Неужели ты так и продолжал следить за каждым моим шагом, даже к тюремным камерам подключался? — Именно так. Дадзай делает очередной болезненный, судорожный вздох, неосознанно взглянув на свою испачкавшуюся ало-бордовой кровью ладонь. Но всё-таки в этом действии была некая нотка облегчения. Всё прошло, как он и предугадал. План успешно сработал. Такие огромные жертвы, страдания нескольких людей и ночи без сна напролёт за кружками кофе и заветной паутиной расследования были не напрасны.***
— Ты же знаешь, что я сделаю всё и бесплатно, но только если Правительство примет это. Садись и рассказывай. Дадзай обречённо на выдохе тараторит: — Есть одно дело. Сакагучи цепляет свои пальцы в замок, кладёт оба локтя на стол, подпирает подбородок тыльными сторонами ладоней. Его изучающий взгляд зациклен на юноше, который, пока садился обратно, с каждой секундой ощущал на себе всё большее давление, отчего в горле мгновенно пересохло, а стенки нёба и гортани тут же будто бы сжались между собой. Доступ к кислороду был ограничен, но буквально через пару секунд студент всё-таки смог взять себя в руки, установив зрительный контакт с брюнетом. — Мне нужно время на расследование этого дела, однако каждая секунда на вес золота. Руки я опустить не могу. Мне и правда нужен период, который я мог бы уделить на то, чтобы копнуть глубже, не волнуясь о том, что такая дрянь будет продолжаться… В твоём кабинете камер нет? На ноутбуке есть защита от прослушивания? — Гарантированно. Осаму замолкает на несколько секунд, в очередной раз взвешивая все плюсы и минусы принятия такого намерения. Отступать потом уже будет некуда. Такое решение, пожалуй, стало одним из самых сложных в его жизни, если и не стояло на первом месте по данному критерию. Всё-таки, легонько мотнув головой, проговаривает на сбавленном тоне, будто бы боясь, что даже из коридора их смогут услышать: — Мне нужно закрыть дело, но только на официальном уровне. Для этого требуется заключение невиновного в тюрьме. Как и ожидалось, Анго уставился на детектива расширенными глазами. Его взгляд выражал и непонимание, и шок, степень которого была заметно высока. Осаму был готов к такому. — Этот человек знает о твоём замысле? — Нет и знать не должен. — Что же ты творить собрался… — этот вопрос был риторическим. Анго уже даже натягивает очки, тянется к ноутбуку, собираясь его раскрыть. — У меня нет времени на твои глупые детские игры. На этом, я полагаю, наш диалог закончен. — Анго, нет же! — забинтованная кисть укладывается на ладонь старшего и даже вдавливает в стол, будто бы запрещая прикасаться к закрытому монитору. — Послушай. Другого выхода нет. Я знаю, что этому человеку будет очень тяжело и больно отбывать наказание за то, что он не совершал, терпеть все эти муки и боль… Осаму делает глубокий, долгий вдох и замирает, тяжело сглатывая. Было заметно, как передёрнулся его кадык. В голове юноши мечутся тысячи мыслей, если не больше, и каждая из них сменяет друг друга с неимоверной скоростью. Казалось, голова вскипит от такого. Но нет. Скорее, зажжёт глаза от быстро и резко подступивших, но из последних сил сдерживаемых слёз. Тот поднимает мокрый взгляд, едва не роняя солёную каплю. — Но он сильный. Очень сильный. Он справится со всем. Я это знаю, я уверен… Перед глазами всплывает тот самый отрывок из прозы Накахары о воспоминаниях из его детства, а именно — методах воспитания его отца. «Он делал это, чтобы ты был готовым ко всему и не сломался в трудную минуту, Чуя. Да, это страшно и больно, но… ты выдержишь. Ты сможешь». — Помимо этого, на него уже покушались, как и на мою мачеху, из-за того, что я взялся за это расследование. Эти случаи могут продолжиться. Таким образом, мы сможем укрыть его пусть и в жутком, но чуть ли не самом безопасном месте, бонусом публично заявив о том, что расследование закрыто, а преступник — найден. Истинному виновнику торжества ничего не останется кроме того, как приостановить свои грязные дела, поэтому у меня появится хоть немножко времени, чтобы получше покопаться в этой ереси. Ты же понимаешь, Анго, что я только добра своим близким, гражданским и вообще всему городу хочу? — Понимаю… — Сакагучи опять задумчиво трёт свою переносицу, тупым взглядом уставившись в тёмную поверхность дубового стола. — Правительство в принципе может помочь, но мороки будет слишком много. Нужно найти действительно весомый компромат на невиновного. И вообще, почему нельзя рассказать ему о твоём замысле? — Компромат найдём, у меня есть мысль, как осуществить это. Дело в том, что Чуя — человек вспыльчивый, он нередко на рожон лезет. Поэтому он никак не согласится на такую затею. Значит, действовать нужно без его согласия. Мы должны разыграть спектакль, о котором будет знать только слишком узкий круг лиц. Не рассказывай об этом ни судьям, ни своим близким знакомым и коллегам, кроме одного. Его помощь нам очень пригодится. — Я слушаю. — После ареста Николая осталось очень много пакетов с хиропоном. Нужно снять отпечатки пальцев Чуи с какого-нибудь предмета и переместить их на всю эту дрянь, а после проверить. Вторым делом может заняться моя коллега и однокурсница. Я ей доверяю. Она уже столько сделала в пользу этого дела. А для осуществления первого пункта нужна помощь того, кого назначишь ты. — Есть у нас в Правительстве человек, заметающий, где потребуется, следы. Перенести их ему не должно составить труда. — Отлично. Я могу связаться с ним? — Да, секунду. — Сакагучи отодвигается на своём кожаном кресле на колёсиках немного назад, открывает ящик стола, роется в нём, вскоре выудив визитку, на которой были написаны имя и номер телефона. Огури Муситаро. — Напиши или позвони ему. Я так понимаю, с шифрованием данных всё серьёзно, поэтому толком никакую информацию ему не сообщай. Обговори её, когда встретишься с ним лично где-нибудь в укромном месте. Не забудь отключить телефон и предупредить его о необходимости сделать это же. — Это даже не обсуждается, Анго, ведь хоть каким-то боком замешанным в этом деле может быть абсолютно кто угодно. Тогда… после Нового года возьмёмся за дело? — Было бы славно. Есть ещё некоторые дела, которые нужно разгрести. Осаму облегчённо улыбается, отодвигает свой стул назад, поднимается, тянет свою руку немного вперёд. Помедлив пару секунд, Анго всё-таки обхватывает его кисть в приятельском рукопожатии. — Спасибо за твою помощь. С наступающим. — Взаимно.***
— И ты уверен, что после всего того, что ты сделал, Чуя захочет иметь хоть что-то общее с тобой? Эти слова бьют в спину, врезаются в самое сердце, растерзав его на миллионы осколков. Морозный воздух колючими иглами едва прогоняется по трахеи. Из глаз, уже давно наполненных влагой, брызнула новая порция слёз. Осаму жмурится, из-за чего эти капли бегут только быстрее. Их дорожки обдуваются лёгким ветерком и обжигаются острым холодом, но это почти незаметно на фоне боли — и физической, и внутренней. — Уж лучше так… Зато жив будет… — Знал ведь, что захочу добраться до него… — задумчиво протягивает Достоевский, не сдержав очередную улыбку. — Как благородно с твоей стороны. Но как жаль, что этот твой подвиг будет последним. Дадзай чудом смог предугадать следующие действия соперника. Пуля могла запросто оставить ещё одно ранение на и без того измученном теле, но юноша вовремя метнулся в сторону, развернувшись и всё-таки выстрелив. Воздух с молниеносной скоростью рассекло прямо рядом с виском Фёдора. Ещё немного — и это был бы конец. От мысли, что иностранца уже наверняка ждёт смертная казнь, да и никакого приговора шатену выдвинуто не будет, ведь делал он это в целях самообороны, когда третьей развилки быть не может, легче не становилось. Портовая Мафия — место, конечно, жестокое, насквозь пропитавшееся кровью, но справедливое, даже поддерживающее союз с Правительством. Там Осаму мог врезать локтем по лицу, пнуть коленом в живот, в крайнем случае рассечь ножом кожу щеки. Но он пистолетом толком даже не пользовался, не считая на всякий случай часто проводимых тренировок по стрельбе вдаль, которые и так должны будут составлять часть его расписания на определённом курсе. Но потом. Неужели сейчас придётся убить? Эта мысль даже в голове не укладывается. Ещё одна пуля промчалась недалеко от другого, нетронутого плеча. У обоих катастрофически мало пуль. Оба на равных. — Мы слишком торопимся. Сделаем перерыв. Всё равно я не узнал ещё кое-что. — Ты уж очень много знать хочешь, Осаму. Меньше знаешь — крепче спишь на том свете. — Тем не менее, ты сейчас не выстрелил, хотя вполне мог. — Ты прав. — признаётся брюнет, в качестве подтверждения своих слов даже поднимает обе руки вверх. Осаму еле как из-за сильной дрожи повторяет это действие, что свидетельствует о том, что те по крайней мере сейчас стреляться не намерены. — Что же ты хочешь узнать? Учти, что это будет последним вопросом, на который я дам ответ. — Мне большего и не надо. У Одасаку явно был мотив, по которому он ввязался в это дело. Ты случаем не мог откопать то, ради чего он это затеял? — Ты мог бы спросить что-то более весомое, а хочешь узнать об этом… — Достоевский слегка выгибает бровь, — Хорошо.***
Света в комнате нет. Только тускло горит лампочка, да ноутбук раскрыт, но этого хватало по горло. Поставив голые ступни на край стула, на котором парень так уютно расположился, скрючившись и порой попивая на удивление крепкий кофе, а не травяной чай, Достоевский повторяет комбинацию простых действий: листает подушечками безымянного и среднего пальцев по курсору вверх, мотая документ и внимательно вчитываясь в каждую строчку. «У Оды было рвение, действительно заслуживающее уважения. Рискуя и даже жертвуя собой, тем более зная о том, что шансы успеха низки, он нарочно влез в это дело, довольно быстро завоевав моё доверие. Только вот, к его несчастью, раскрыл я его так же быстро, начал глубоко копаться и изучать, но виду не подавал. Как я узнал, работал он в Детективном Агентстве и принял решение вляпаться в этот казус только ради того, чтобы нарыть компромата и сдать меня и мою группировку с потрохами. План, конечно, хороший и достойный, но кто ж знал, что обернётся против него же. Пришлось, конечно, повозиться, чтобы заполучить его ноутбук и в целом доступ к таким ценным вещам, но, пожалуй, эти мучения стоили открывшегося мне вида на то, как Сакуноске, даже не подозревая о том, что я нахожусь в его квартире и что в его чай был вылит сильно концентрированный раствор хиропона, выпил этот напиток и через считаные минуты свалился замертво на той же кухне. Такая сладкая цель оправдала горькие и поистине мерзкие, вызывающие даже у меня же отвращение, средства».***
Как только этот последний коротенький, но очень важный, единственный недостающий рассказ заканчивается, Осаму едва успевает среагировать. Пуля твёрдо вгрызлась в коленную чашечку, что вырывает из его уст новый болезненный вой, заставляет нагнуться, всё-таки отпустив раненое плечо и выронив пистолет, мягко приземлившийся куда-то в пышный снег. Перед глазами сильно плывёт и чуть ли не темнеет из-за слишком огромного количества стремительно бегающих точек. Дадзай отчаянно кашляет, сплёвывая надоевшую кровь и роняя несдержанные слёзы. Никаких слов. Последний выстрел, почти одновременно с ним — и ловкий кувырок на земле. Все движения были выполнены инстинктивно и пусть сквозь дикую боль, но жизнь была спасена. Патронов в пистолете одного из них не осталось, другой же — утерян где-то в небольшом сугробе. Нет времени искать его. Пусть одна из опасностей миновала, появилась другая — нож в бледных пальцах. Произошло то, чего боялся детектив. Ничего не остаётся. Только ближний бой холодным оружием. Стиснув зубы и подскочив, Осаму, едва стоя на ногах, мигом вынимает незадолго до нынешнего момента подаренный ему кинжал, мёртвой хваткой вцепившись в его узорчатую рукоять. Это действие показывает то, что он выжидает, как бы давая врагу возможность напасть первым. По-другому и не вышло бы. Он чуть ли не обездвижен. Фёдор наносит первый удар. Острое лезвие скользит по воздуху. Если бы, пошатнувшись, Осаму не отпрянул назад, его горло уже было бы вскрыто. Ещё один промах, только со стороны детектива. Между ними развязалась настоящая битва действительно не на жизнь, а на смерть. Кровь в висках стучит слишком часто, заглушая даже судорожные вздохи друг друга. Сердце с поистине чудовищной скоростью бьётся то в груди, то в пятках, грозясь вот-вот вырваться наружу. Перед глазами всё мельтешит, меняет своё положение слишком быстро, вдобавок и плывёт, порой темнеет на миг-другой. Абсолютно все точки на теле в определённом порядке после любого действия отдаются дичайшей болью, но такой яркий адреналин, гоняющий по крови в огромном количестве, не позволял остановиться или упасть, смирившись со своей судьбой. «Ты не слабак. Борись. Борись за победу, борись за правосудие, борись за жизнь… Борись за любовь. Борись за Чую». Свист ювелирного кинжала, с непомерной скоростью рассёкшего зимний свежий воздух, пронзил слух, оглушил парней. Время будто бы остановилось для обоих. Были только громкий кашель вперемешку с явно давшимся непомерным трудом хрипом: — Так вот, каков предначертанный конец финального моего акта… Больше ничего из этих уст уже ничего нельзя было услышать. Тело падает грудью в снег, будто тряпичная кукла. Осаму с ужасом смотрит на свои руки, перепачкавшиеся теперь же не только его кровью. Алые крупные, густые брызги ярким контрастом красуются на светлом снегу. Сонная артерия была всё-таки нещадно вскрыта. Дадзай даже понять ничего не успел в те «заветные» мгновения. Животный страх и жгучая, острая боль так и кричат, что нужно бежать. Только вот сможет ли он даже до обочины доковылять? — Фукудзава-доно… — связь каким-то чудом была всё-таки поймана, в то время как шатен, громко вздыхая и чуть ли не ревя от боли и потерянности в произошедшем, хромает, надавливая левой ладонью на даже не перевязанное колено. Если он свяжет, то отключится от болевого шока по причине сильного давления на рану прямо на месте. — я… — Дадзай? — тот готов поклясться, что сквозь оглушающий звон в ушах услышал, как директор встрепенулся. — Что с тобой? Доложи всё, что можешь. — Фукудзава-доно, я… я убил виновного в производстве и продаже хиропона, это всё закончилось… Мне нужна помощь… По тону голоса Юкичи всё мигом понимает. В следующие секунды юноша мог расслышать, как старший начал наскоро раздавать всем подряд указания: — Куникида и Йосано, вам поручаю скорую поездку на место, которое Катай отследит по телефону Дадзая… — затем тот сдержанно, но с явной паникой обращается к студенту, — Держи со мной связь. Они скоро приедут. Ты сильно ранен? Только-только Осаму угукнул, как вдруг его ноги всё-таки подкосились, и тот упал на колени. От такой боли тот взвыл, тут же откинувшись назад, на спину. Юноша переводит дыхание, осознавая, насколько сильно вздымается его грудь. Крупные хлопья умиротворённо падают на его лицо, волосы, одежду и руки, едва тая. На ресницах уже красовались кристаллики льда из-за замёрзших слёз и растаявшего, но почти сразу же заледеневшего обратно снега. Пустой, размытый взгляд уставлен куда-то в пасмурное небо, которое с каждой секундой всё стремительнее отдалялось, чернея. — Фукудзава-доно, прошу Вас, позаботьтесь о Чуе… и скажите ему, что я его люблю и целую в лоб. Передайте ему мои извинения за всё. — Осаму, ты всё сам ему сможешь сказать, только потерпи немного, слышишь? Скажи, ты идти сможешь? — ответа не последовало. — Осаму! Тишина.