Об изъянах и любви

Её руки дрожат, все тело трясёт, а из глаз непрерывно льются слезы. За что… Почему… Она смотрит на спящего младенца в люльке, широко раскрыв глаза и кажется, будто до мозга не доходит вся информация последних часов. Как она одна… вылезет из этого дерьма? Как ей теперь быть? Для чего она это сделала? Ответ не говорит даже её внутреннее «я». Она гладит малыша по белокурым волосам, проводит по его мягкой щеке. Младенец все также продолжает равномерно дышать, сложив маленькие ладошки на груди. Она отходит от люльки и выходит из комнаты на кухню, оставив дверь открытой. Время час сорок ночи. Сил нет вообще, ноги, будто каменные, еле передвигаются по скрипучему полу. Она заставляет руки поднять к кухонному шкафчику, чтобы достать оттуда стеклянную баночку с лежащими соцветиями ромашки внутри. Сейчас ей надо успокоиться и поспать хотя-бы немного. Стук в дверь заставляет уронить ложку и цветы на пол. Она со страхом смотрит сначала вниз, оборачивается в сторону комнаты, молясь, чтобы ребёнка не разбудил этот шум и с бешено бьющимся сердцем бежит в сторону стука. Открывает дверь и видит за ней… Какаши. — Здравствуй, — Он начинает диалог первым. Её сердце начинает биться быстрее и кажется, что воздуха не хватает. Что он тут забыл? — Что ты тут забыл? — Произносит вслух. Хатаке мнется у порога и видит её такой впервые. Уставшую, с красными глазами и синяками под ним, которые очень сильно контрастируют с осунувшимся бледным, мертвецким, лицом. Губы потрескались и в некоторых местах была сдернута тоненькая пленочка. Кажется, даже уголки губ опустились. На широком ворот бесформенной футболки были видны разводы и много маленьких капель, как ему кажется, от слез. В плечах и руках она стала меньше, исхудала. Встреться он с ней где-то в городе по середине улицы - не узнал бы. Хатаке, если честно, нечего ответить на её заданный вопрос. Они не виделись… Полтора года? Два? Может, больше? Время так быстро идёт. — Ясно, — Отвечает она на свой же вопрос и устало моргает. Делает шаг в сторону, разрешая пройти. Какаши расправляет плечи и заходит в квартиру, бегло осматривая ее. Служебная квартирка с маленькой гостиной, которая совмещена с кухней и виднеется две двери, одна в туалет, другая — в спальню. Потрескавшиеся зелёные стены и протекший потолок, оставляющий жёлтые противные пятна. Время не пощадило тут ничего. Какаши присаживается за стол и смотрит, как она достаёт ещё одну кружку и сыпет в неё ромашку. Опускает взгляд на пол и замечает, что несколько соцветий валяется на полу вместе с другой ложкой. У неё нет ни желания, ни сил убирать все это. — Как… Как он? — Голос Хатаке дрогнул. Но она не обратила на это внимание, а он понял, что может - имеет на это право - показать слабину. Как когда-то перед ней. — В порядке. Спит, — Она пожимает плечами, — Рассматривает этот мир голубыми глазами. — Голубыми? — Переспрашивает он. — Голубыми, — Утверждает и кивает. Сердце Какаши начинает биться сильнее. Он ставит локоть правой руки на стол и упирается ладонью в правый глаз, который начинает побаливать. Они молчат в противной, гнетущей тишине, а время идёт. Ускользает сквозь пальцы, с каждым выдохом и выдохом, с каждым помешиванием ложки в чашке. Просто… уходит. — Сколько тебе? — Неожиданно спрашивает она, добавляя к себе в кружку несколько капель лимона. — Шестнадцать. — Уже шестнадцать… — Тихо шепчет она, но Какаши её прекрасно слышит, — Значит двенадцать… Вот как? Ужасно, — Продолжает говорить что-то себе под нос, но хороший слух Хатаке помогает её расслышать. И он понимает, о чем она говорит. Ему было двенадцать, когда началась третья мировая шиноби. Ей было четырнадцать, когда она почувствовала горечь утраты. Его звали Наока и он был первой настоящей, и искренней её любовью. Она его, наверно, тоже, но теперь об этом никто и никогда не узнает. Какаши считает в уме и понимает, что ей… Целых восемнадцать. Девчонке всего восемнадцать, а она уже не знает, что ей делать. Загнана и напугана. Прям как он, только на два года младше. Какаши никогда не думал, что они будут похожи… в этом. В любимой еде, в любимом цвете, в любимом животном — в этом они должны похожи, но далеко не в том, что… Они оба разбиты. Они оба пытаются жить, оба пытаются любить, но… Не выходит. Сил нет. Почему он не замечал всего этого? Настолько был эгоистом все это время? Или настолько пытался выкинуть из головы… её? Она ставит чашку на стол, садится, подвигает стул и кладёт руки на горячую поверхность, но к губам подносить пока что не собирается. — Ты изменилась, — Прервал долгую тишину Какаши. Она поднимает на него тяжёлый уставший взгляд, слегка щурится из-за недосыпа и чтобы видеть его чётче. — А вот ты - нет, — Голос такой же тяжёлый как и взгляд, слегка скрипучий, с придыханием. Хатаке поражают её слова. Ему хочется вскочить со стула и, смотря ей в глаза, кричать о том, как это он не изменился? Посмотри же на меня внимательнее! Я не тот, кем был раньше! Мне тяжело! Я хочу утешения и понимания! Но он лишь сильнее сжимает кружку и смотрит на неё. Не изменился. Да как так та?! Где хоть какая-то справедливость! — Как был говнюком так и остался, — Она приподнимает чашку и слегка хлюпает. Хатаке поражают её слова вдвойне. Это как ещё понимать? Она поняла, что надо как-то разбавить атмосферу? Почувствовала негодование Какаши? — Хотя знаешь, все же не изменилась, — Он приспускает маску и подносит кружку к губам. Произносит эти слова как когда-то. Атмосфера вокруг немного разгладилась. Вернулась в привычное состояние. Будто и не было никогда того упущенного времени. Она отодвигает кружку и прогибается через стол, упираясь одним коленом в табурет. Какаши удивляется и непроизвольно опускает взгляд в широкий ворот футболки. Видит несколько цепочек на шее и на одной из которых висит металлическая пластинка со странным символом. — Почему ты не приходил в последний год? — Резко спрашивает она. А что ему, собственно, ответить? — У меня было важное задание, — Отвечает. И не солгал же. Точнее, не до конца сказал правду. — Настолько важное, что был в деревне и элементарно не мог даже напомнить о себе? — Приподнимает - как делает только она - левую бровь. — Настолько важное, — Кивает и смотрит ей в глаза. А что он может сказать? Что избегал её? Или самого себя? — Я волновалась, Какаши, — Взгляд становится до безумия грустным, а губы раскрываются, чтобы вобрать побольше воздуха в легкие. А у него самого сердце бешено стучит. — Ты мне нужен, Какаши, — Это её собственный тихий, немой крик о помощи, который она не может никому сказать… Только ему, — Ты мне нужен, как тогда… Она приближается к нему, становится все ближе. Губы раскрыты, а веки её прикрываются. Какаши медленно, не веря в происходящее, приближается в ответ, чувствует лёгкое, совсем щекочущее, прикосновение её губ к своим. Как тогда… Детский резкий и неожиданный плач разносится по всему дому, нарушая приятную для ушей тишину. Какаши видит, как она поднимает голову и смотрит в сторону шума. Подскакивает и бежит в сторону комнаты, откуда доносятся крики ребенка. Хатаке тихо, слегка используя чакру в ступнях, подходит к проему комнаты и видит, как она укачивает младенца, держа в руке бутылочку и напевая какую-то мелодию. Какаши отходит назад, дабы не мешать. Она выходит из комнаты спустя время, слегка прикрыв дверь. Идёт на кухню и видит… Пустоту. Точнее, только стоящие на столе две кружки ромашкового чая, как напоминание, что она была тут не одна. Ушёл… Он просто ушёл… Как и тогда… Она разворачивается и идёт в комнату, чтобы поспать хоть немного. А уборка подождёт до завтра… точнее сегодня… Время четыре двадцать утра.