Осколок

Бам! Дверь стукается о стену, и с потолка пылью сыплется белоснежная известка, пачкая пол, пачкая балки, крася стены. Туда пустая капля, сюда стеклянная капля, сюда десять прозрачных капель — то ли желанный гость, то ли нежданный визитер трясет головой несколько раз, смахивая с волос огненный град, что вот-вот должен стать паром от жара его тела. Глубокий вдох. Выдох. И вдруг не крик — удар одновременно с ритмом подошв по лестнице: — Петр, скотина! — в ответ ему — тишина, потом робкий стук, сухой скрежет пальцев о край белоснежной ванны рвет ее пополам. Снова тишина, закаченные вверх глаза влажным звуком трения белков о веки, тяжелое дыхание рывком легких будто стон. Улыбка едва трогает уголки губ Петра, который скотина, и он морщится, словно опаленный, не размыкая тяжелых век. — Ты пришел. — Сволочь, — Андрей появляется невесть откуда, он уже тащит его за руку прочь из белого гроба, а тело Петра и не упирается вовсе, только пытается свалиться обратно спиной, не в силах согнуть колени, опереться на себя. Запястье раньше нежное, теперь мокрое, скользкое, оно дохлой рыбой выпутывается из хватки, обнажая кровавую чешую. — Я из-за тебя!.. через весь город!.. Да я тебя!.. — он не вытаскивает — вышвыривает близнеца прочь, и тот валится мешком на пол, прямо на живот, судорожно кряхтя. Доски марает вода вперемешку с кровью, они красятся, а Петр только заливается кашлем, выплевывая из легких полупрозрачную слизь. Морщится снова, опираясь о локти… отлетает в сторону, награжденный щедрым пинком в бок. — Скотина! — будто хвалит брат его нежным повтором, набрасывая на замолкнувшее с концами тело пальто этого же тела, и оно тут же начинает бухнуть кровью там, где соприкасается с болезненно прижатыми то ли к груди, то ли к животу руками. Комната не комната вовсе, комната — клетка, комната — западня. Петр закатывает глаза, пытаясь ее не видеть, но она вновь прилетает ему в лоб брошенными в лицо бумажными листами. Угольные пятна тонут в воде на полу, рук касаются другие руки, они грубые и сердитые, у них бинтики на пальцах, и эти бинтики словно ползут на его запястья, деревенея и опаляясь красным. А с потолка известка падает Петру на волосы проседью. Андрей молчит. Молчит долго, натужно, скрипя зубами, пока мотает вокруг порезов тонкие линии из марли. Молчит холодно, отстраненно, жалко, отступая назад. Молчит внезапно громко, неожиданно, бурно!.. ударяя кулаком о стену. Теперь и его волосы полны снежной проседи, он кажется Петру таким взрослым, что тот невольно улыбается, совсем забываясь. Казалось бы, только вчера им обоим на двоих было десять лет… — Ты будешь оправдываться? — вдруг спрашивает брат не поворачиваясь, разрезав своим голосом и без того звенящий воздух. — Нет. — …лучше бы ты там сдох, — рычит Андрей, потирая кулак, а после проходится до ванны, заглядывая в ее мутное нутро, шарит по дну голой рукой, не закатывая рукава. — Надо же. В пальцах его теперь зеленится острогранный осколок, он словно играет им, пропуская поверх костяшек и закручивая вокруг фаланг, не оставляя на себе ни единой царапины. Отражение бледного в своей живости лица тысячей бликов играет на каждом неровном крае… рядом с ножкой ванны лежит покоцанное горлышко. — Я тоже так думаю. — Заткнись. Петр пытается сесть, пока в голове его бьют во все колокола маленькие злые чертики, а по лицу то ли стекают, то ли сползают бумажные листы, пачкая щеки остатками краски. Неловко зачесывая назад словно бы чужой рукой волосы, он чувствует их влагу шершавыми подушечками. Нет, рука все же его, просто она дрожит так сильно, что кажется ему то ли осиновым листом, то ли леденящим лезвием бритвы. Оцарапав краем ногтя ухо, он вдруг ойкает, щерясь, ощущая боль. Так значит, она все-таки есть? Боль? — Я тебя ненавижу. — Я знаю. — И люблю. — Я знаю. — Уходи. — Это же мой дом, — Петр запрокидывает вдруг голову, уколотый в висок сознанием, и колокола сменяются маленькими колокольчиками, а чертики смазливыми феечками, блуждающими с фонариками по потолочным балкам. Он шепчет: — Куда я уйду?.. ты не даешь мне уйти. Все вокруг зелено, хотя с утра было иначе, но сейчас даже потолок кажется вместо коричневого с кусками побелки ослепительно изумрудным, и Петр улыбается ему, не в силах даже зубы показать. Только подергиваются губы, а брови ползут вверх, будто пиявки. — Куда хочешь, — Андрей садится там же, где и стоял, все еще вертя в руке тонкое стеклянное лезвие, наблюдая за ним огнем широких зрачков. Руки замараны, плащ замаран, на брюках бурые капли стынущие быстрее, чем кровь в жилах. — Я не хочу тебя видеть. — Зачем тогда пришел? — Заткнись. Очередной повтор, который заставляет Петра сложить руки на свои колени, горбясь под тканью пальто. Комната снова кажется ему совсем маленькой, крохотной, и даже из окна не тянет совсем воздухом, оно будто заколочено, а так хочется дышать, что все горло сжимается до размера булавочной головки. Он кашляет опять, валясь на пол, вытряхивая из груди все то, что скопилось в ней за этот день, он гадок и противен себе настолько, что после последнего тихого клекота так и не решается встать, гладя подушечками пальцев пол. — Я устал, я хочу забыться снова и навсегда, брат, я… — Нет, — без ножа режет Андрей, и взгляд его становится острее стеклянного краешка бутылки из-под твирина. — Вставай сам и иди, я не собираю тебя хоронить своими руками, глупое ты животное, называющее себя моим братом. — …сердце, — Петр цедит одно единственное слово позабыв все, что хотел сказать до него. Он переваливается с живота на бок, и кирпичи стены становятся перед его глазами сводами Собора, пахнущего временем и землей. Слова вырываются из горла: — Я тоже тебя люблю. — Вижу я твою любовь. — А я твою. В кабаке. Десятки лиц, касаний, улыбок, мутные силуэты бродят по векам, наползая друг на друга. Нет, они не нравятся Петру вовсе, ему не хочется о них даже говорить, даже упоминать не хочется, и вместо этого он только жмурится сильнее, глотая едкую боль, будто яд. — Это не любовь. — Ты мне в глаза боишься смотреть. — А они остались? Глаза? Ты последние залил твирином, — Андрей подливает отравы в его воображаемое горло, опираясь спиной о ванну и запрокидывая голову, купая кончики волос в пахнущей железом воде. — Мне не во что смотреть. — Я горе залил. — Ты утонул. — Да. Петр небрежно дергает плечами, вновь смотря прямо перед собой и подтягивая ноги к груди, садясь через силу, будто соломенная кукла. Голова его такая тяжелая, что лоб невольно тянется к животу, а запястья почему-то горят огнем, и он пугается вдруг этого, поднося их к своему лицу. Почему они красные? — Почему они красные, брат? Я, верно, выпил слишком много вина и окрасил руки. Я умоюсь, — он трет края пятен руками, и кожа рвется, расслаиваясь, она похожа на влажную ткань, она напоминает марлю, и Петр закусывает губу, теребя эти отслойки методично и долго, пока его за оба запястья не вытягивают наверх. Пол кажется таким далеким, а улица такой близкой… воздух заливается в горло абсентом, дурманит разум. — Не оставляй меня здесь. Я ненавижу этот город, — почти молит Андрей, стоя рядом, опираясь о подоконник локтями. На нем больше нет плаща, он лежит на досках пола сброшенной кожей, и Андрей без него кажется совсем голым, уязвимым и странным, как Петр без своего пальто. — Не оставляй меня здесь, — повторяется он, выбрасывая вниз кусок стекла. — Не оставлю. Брат накрывает его краем теплого рукава.