***
В следующий визит Кастиэля, Дин даже не утруждает себя тем, чтобы вылезти из кровати. Это один из тех дней… дней, когда всё его тело кажется слишком тяжёлым, и ему трудно двигаться, когда боль пронзает его руки при любом движении, когда он смотрит на перила в душе, на свою электрическую бритву и на все тщательно защищённые некогда острые предметы, и всё, о чём он может думать, это то, что всё это несправедливо. В течение дня разные люди просовывают свои головы в его дверь, но Дин делает вид, что не замечает их. Дин заперт где-то глубоко внутри себя, переполнен резким чувством отвращения к самому себе, которое не позволяет ему оставаться в настоящем моменте достаточно долго, чтобы думать о том, что ему говорят. Кастиэль не появляется, и Дин рад этому. Он не хочет, чтобы его видели в таком состоянии. Это чувство не исчезает. Это не что-то новое. Иногда тьма опускается на несколько дней, липкое чёрное облако, которое просачивается в его кровоток и проникает в сердце. Обычно Дин просто остаётся в постели и пережидает, вставая только для того, чтобы поесть, когда Эллен угрожает ему назогастральным зондом и предъявляет ультиматум, — но сегодня первое мая, а значит придёт Сэм. — Сэм будет здесь через час, — говорит Эллен, стоя в дверях, скрестив руки на груди, — и ты знаешь, что он будет волноваться, если увидит тебя в таком состоянии. — Тогда позвони ему и скажи, чтобы не приходил, — бормочет Дин в подушку. — О, и какую причину я должна ему назвать? — Я занят. — Чем? Страдание — это не хобби. — Скажи ему, что я болен. Очень болен. Чёрт, я даже ногами не могу пошевелить. — Уморительно. Давай, одевайся, или я пришлю Эша, чтобы он сделал это за тебя. — Ладно, — Эша легко отвлечь. Достаточно просто заговорить о хэви-метал или квантовой механике. Эллен прищуривается, смотря на Дина. — Знаешь что? Думаю, Эш занят, поэтому мне придётся прислать к тебе Лилит. — Ты не посмеешь. — Хочешь проверить? — они секунд десять пристально смотрят друг на друга. — Ладно, — в конце концов ворчит Дин, хватаясь за перекладину у кровати, чтобы подняться. — Я оденусь. — Молодец, — кивает Эллен. — Хочешь поесть что-нибудь? — Нет. — Уверен? Дин засовывает свои скрюченные руки обратно под одеяло, как будто если их никто не видит, значит, их вообще нет. — Да. Она пожимает плечами. — Дай мне знать, если передумаешь, — Дин многозначительно смотрит на дверь, и она уходит. Вопреки распространённому мнению, на самом деле Дин знает, что ведёт себя как придурок; ему просто всё равно. Он может позволить себе это, учитывая, что большинство людей слишком нервничают, когда дело доходит до того, чтобы назвать калеку придурком. И если в конечном итоге они решают, что не хотят говорить с Дином, то отлично — нет лучше способа, чтобы заставить их оставить его в покое. Если персонал думает, что он неблагодарный, что он плохой человек, что тут сказать, он ненавидит себя больше, чем когда-либо смогут они. Единственная проблема — это Сэм, потому что, сколько бы Дин ни говорил ему не делать этого, его брат всё продолжает возвращаться. Дин одевается, потому что Сэм в любом случае будет волноваться, и не стоит давать ему дополнительные поводы для лекции на тему: «Дин, ты не можешь продолжать делать это». Когда появляется Сэм, его внутренний свет не может скрыть тревогу, поселившуюся в его глазах, и Дин говорит себе просто быть милым. Это длится не так уж и долго. — Эллен сказала, что ты проводишь больше времени с остальными, — с энтузиазмом говорит Сэм, как будто Дин — неуклюжий малыш, который всё продолжает кусать детей в детском садике. — Наверное, — говорит Дин, смотря на пол. Если Сэм и ожидал чего-то большего, он этого не получит. — У вас новый постоялец, да? Джой? — Да, Джо. — И какой он? — Она. — Значит, девушка? И какая она? — Сэм ухмыляется. Дин не улыбается в ответ. — Она ребёнок, Сэм. — О, ладно, — говорит Сэм. — Ещё Эллен сказала, что у вас появился новый волонтёр, да? Ради всего святого. — Не знаю, вроде да. Сэм пытается игнорировать то, как раздражающе ведёт себя Дин, потому что он хочет быть понимающим и сочувствующим, хочет дать Дину время и пространство. Дин почти может представить, как Сэм мысленно повторяет советы из дерьмовых пособий по уходу за инвалидами, которые он поглощает тоннами. Дин совершает ошибку, двигая рукой, тем самым привлекая внимание Сэма. Его пальцы скрючены и искривлены, ногти впиваются в ладонь. — Дин, ты… — говорит Сэм, вставая. — Всё в порядке, — перебивает его Дин, засовывая руки под безразмерную толстовку. — У тебя кровь? — продолжает Сэм, придвигаясь ближе. — Отстань, — рычит Дин. Из горла Сэма вырывается сдавленный расстроенный стон; очевидно, это было последней каплей. — Ты пугаешь меня, — натянуто говорит он. Дин кривит губы и кивает головой. Справедливо. — В чём дело, Дин? — говорит Сэм, звуча потерянно. — Почему ты не позволяешь никому из нас помочь тебе? Дин смотрит на часы. — Может, тебе стоит… — Даже не пытайся, — говорит Сэм, скрещивая руки на груди. — Я не уйду. — Ладно. Дело твоё, — Дин может потерпеть присутствие Сэма ещё немного. Может, ему стоит попросить Эллен выложить одну из стен плиткой; чтобы было что посчитать. Но сегодня, видимо, Сэм не намерен тихо уходить или легко сдаваться. — Я просто хочу, чтобы ты поговорил со мной, — говорит он, пытаясь поймать взгляд Дина, но терпя неудачу. — Я скучаю по разговорам с тобой, Дин. Я скучаю по своему брату. — Твой брат погиб в той аварии, — говорит Дин. Слова слетают с его губ без разрешения, без эмоций; автоматический ответ, в который он верит, как в то, что небо голубое. — Не смей так говорить, — отвечает Сэм, это нечто среднее между предупреждением и мольбой. — Не смей, Дин. Тогда я потерял отца, но не тебя. Я не потеряю тебя. — Ты уверен в этом? — голос Дина срывается. — Потому что, если ты не заметил, Сэм, я не могу встать. Я не могу шевелить ногами, я едва могу управлять руками, я живу в чёртовом доме инвалидов… — Так переезжай обратно к нам с Джесс, — мгновенно говорит Сэм, фокусируя своё туннельное зрение на одной части предложения, и Дин знал, что так и будет. Дин стонет. — Чёрт возьми, Сэм, я не это имел в виду. — Тогда что ты имел в виду, Дин? — Ты знаешь. Не делай вид, что это не так, потому что ты знаешь. Мы оба знаем. Я никчёмен, Сэм. Я — ничто. Чем быстрее ты откажешься от меня, тем лучше. Наступает пауза. Когда Дин смотрит на Сэма, он видит, как тот пытается осмыслить эти слова, пытается разобраться — или, скорее всего, понять, как обойти их. Сэм хочет притвориться, что ничего из этого не происходит, заставить всё исчезнуть, найти оправдание или объяснение и убедить себя, что старый Дин всё ещё где-то там. Дин ненавидел человека, которым был пять лет назад. И он не знает, забавно ли это или мерзко, как сильно они оба хотят, чтобы этот человек вернулся. — Ты устал, — решает Сэм. — Ты устал, и у тебя был плохой день. Вот и всё. — Точно, всё-то ты знаешь, — фыркает Дин. — Нет, не знаю, потому что ты не говоришь со мной… но я знаю, что не откажусь от тебя. Я слишком беспокоюсь за тебя, чтобы даже задуматься об этом. Когда ты… после того, что случилось… боже, Дин, разве ты не знаешь, что это сделало со мной? — говорит Сэм, все попытки сохранять спокойствие закончились; крошащаяся скала не может долго выдерживать удары прилива. — Прийти в себя и увидеть тебя таким? Кровь была повсюду, Дин, так много чёртовой крови. Каждую ночь, каждую ночь, когда я пытаюсь заснуть, я вспоминаю, как увидел тебя, просто сидящего посреди всего этого, просто… — Сэм замолкает. — Знаешь что, Сэм? — тихо говорит Дин. — Если бы ты беспокоился хотя бы наполовину так сильно, как говоришь, то ты бы просто ушёл. Ты бы просто вышел отсюда и закрыл за собой дверь. Сэм уходит. Похоже, ему больше нечего сказать.***
Дела были и так плохи; и ему не становится лучше. Сегодня пятница, и Дин не выходил из своей комнаты после визита Сэма. Эллен, Памела, Бекки, Джоди и даже чёртов Эш — все они пытались выяснить, что произошло, но никто не добился от Дина ничего, кроме злобного «отвали». Сейчас три часа дня, и Дин сидит в своей комнате, тупо уставившись в телевизор. По нему идёт какое-то шоу, которое он не смотрит, персонажи разговаривают, бегая трусцой на беговых дорожках. Тугой комок отвращения, который никогда не покидает своего места за рёбрами Дина, начинает зло пульсировать. Он вынужден отвернуться от экрана — слишком болезненна зависть, слишком горька ненависть. Разворачиваясь, он ловит своё отражение в зеркале, которое подвешено слишком низко для большинства людей, установлено на нужной высоте для того, кто даже не может больше встать, чтобы посмотреть на себя. Чем дольше Дин смотрит, тем ярче становится ненависть, отражённая в зеркале. Беспорядок внутри него разрастается, выпуская шипы, впиваясь ими в грудь изнутри, пока он не заносит кулак, потому что ему нужно что-то сделать… он не может просто сидеть здесь, не может быть здесь, не может быть этим… Требуется восемь корявых ударов его бесполезных рук, чтобы зеркало наконец разбилось, Дин просто продолжает бить и бить, даже когда Джоди крепко хватает его за запястья, а Бекки отодвигает его кресло. Ему удаётся высвободить правый кулак и снова ударить по раме, крошечные осколки стекла впиваются в его кожу. Он почти не чувствует боли, и этого недостаточно, этого никогда не бывает достаточно. Он снова пытается вырваться, но на этот раз его хватает Эш, и он намного сильнее. Дин борется с его хваткой, задыхаясь от бессловесных рыданий, полных гнева, потери, разочарования, когда Джоди запускает пальцы в его волосы, тихо бормоча «всё в порядке, Дин, всё в порядке», пока внутри Дина не остаётся ничего.***
Бобби перевязывает ему руки. Всякий раз, когда появляется возможность, он поднимает взгляд на лицо Дина, но Дин не смотрит на него в ответ. — Дай мне осмотреть запястья, — говорит Бобби, откидываясь назад. — Там не на что смотреть, — тяжело вздохнув, говорит Дин. Ураган, который в течение восемнадцати месяцев назревал внутри него, вырвался наружу, не оставив после себя ничего, кроме неподвижного и мёртвого воздуха. — Прошу прощения, разве я тебя о чём-то спрашивал? Давай, показывай, — Дин снова вздыхает и стягивает с себя толстовку. Он бросает её на пол и вытягивает руки перед собой ладонями вверх. Когда Дин работал в ФБР вместе с отцом, они никогда не брались за обычные дела. Их жизнь была такой, какую раньше Дин мог представить себе только в сериалах, и они были чертовски хороши, — на самом деле, они были лучшими. Винчестеры были известны тем, что расследовали самые странные, самые опасные дела, и, конечно, шрамы не были для Дина в новинку. Но эти совсем другие. Они сильно побледнели за четырнадцать месяцев, но всё ещё заметны. Они длинные и выпуклые, двойные дорожки спускаются по обеим рукам. В некоторые дни, когда руки Дина ведут себя хуже, чем обычно, он задаётся вопросом, не повредил ли он себе нервы или что-то в этом роде и не усугубил ли проблему ещё сильнее. Никто не знает наверняка, потому что он отказывается позволять врачам проверить. Бобби заставляет Дина поворачивать руки в разных направлениях и сгибать их, пока не убеждается, что не появилось новых следов. — Итак? — говорит Бобби, откидываясь на спинку стула. Дин воспринимает это как намёк на то, что он снова может натянуть толстовку. Обычно здесь довольно тепло, но он больше не носит футболки. — Что? — спрашивает Дин, когда Бобби больше ничего не добавляет. — Хочешь рассказать мне, за что ты так с зеркалом? — Плохой день, — хрипло говорит Дин. — Но я уже успокоился. — О, правда? — Дин не отвечает. — Значит, если я скажу тебе, что вызову сюда твоего брата, ты воспримешь это нормально? — Чего ты хочешь, Бобби? — устало говорит Дин. — Я хочу, чтобы ты был в порядке, — вздыхает Бобби, его голос неожиданно нежен. — Но если это невозможно, чтобы ты хотя бы был честен. — Хорошо, потому что не думаю, что справлюсь и с тем, и с другим. Бобби смотрит на него, и на этот раз Дин встречается с ним взглядом, провоцируя его сказать что-то. Через несколько секунд Бобби опускает глаза и качает головой. — Можешь идти. И так, подлатанный, Дин уходит. Его проверяют чаще, интервал сокращается от часа до пятнадцати минут. Он не выходит из своей комнаты.***
— Дин? Дин закрывает глаза и притворяется, что не слышит. — Дин? — голос раздаётся снова. — Уходи, Кас, — говорит Дин. Он лежит спиной к двери, уставившись в стену. Тишина затягивается — Дин считает секунды: десять, тридцать, шестьдесят. — Ты же всё ещё здесь, да? — Да. Дин стонет. Он хватается за поручень на стене и с усилием подтягивается, переворачиваясь. Это ужасно неловкий процесс, но Кастиэль просто прислоняется к дверному косяку и обводит взглядом комнату Дина. Она не в самом своём чистом состоянии, но Дин не может найти в себе силы прибраться. Ему удаётся прислониться спиной к стене, его бесполезные ноги всё ещё спрятаны под одеялом. — Без обид, но прямо сейчас я не совсем готов принимать гостей, — говорит Дин, пытаясь пошутить, но, как всегда, скатываясь куда-то в цинизм. — Я довольно неприхотливый гость, — Кастиэль указывает на открытую дверь. — Можно войти? Дин пожимает плечами. — Если хочешь, — Кас закрывает дверь и проходит вглубь комнаты, минуя груды одежды и книг, сваленные на полу. Шторы раздвинуты, свет горит — работа Бекки, не Дина. Кас берёт стул у окна и тащит его через комнату, садясь в нескольких футах от кровати. Он долго молчит, просто смотрит на Дина, как будто пытается разгадать какую-то сложную головоломку. — Что? — устало говорит Дин. Он не любит, когда люди смотрят на него. — Ты выглядишь уставшим. — Забавно, ведь я сплю около четырнадцати часов в сутки. — Есть более чем один способ быть уставшим, — говорит Кас, такая двусмысленно глубокая чушь, от которой Дину всегда хотелось блевать. — Разве нет людей, с которыми тебе нужно увидеться? — говорит он. — Браслетов дружбы, которые нужно сплести? — Бекки и Руби повели Джо и Ленор за покупками, и в комнате отдыха больше никого нет. Кроме того, я хотел увидеть тебя. Да, Дин сейчас совсем не в настроении для этого дерьма. Он молчит, его губы сжимаются в жёсткую, напряжённую линию. — Я хотел зайти к тебе на прошлой неделе, — продолжает Кастиэль, — но Джоди сказала, что это очень плохая идея. — Что, а на этой неделе она сказала: «Дерзай»? — усмехается Дин. — Нет. На самом деле, она сказала, что тебе ещё хуже, чем на прошлой неделе. — Тогда почему ты пришёл? — Потому что она сказала, что тебе ещё хуже, чем на прошлой неделе, — говорит Кас, смотря ему прямо в глаза. В эти дни есть не так много людей, с которыми Дин готов встречаться взглядом, но в Касе есть что-то такое, что заставляет Дина автоматически смотреть на него, когда он говорит. Большинство людей не знают, как вести себя с Дином, бормочут что-то, чтобы заполнить тишину, которую он создаёт, — Кас же просто сидит рядом, продлевая её, и Дин чувствует, что ему необходим зрительный контакт, чтобы понять полное значение тех нескольких слов, которые Кас произносит. Однако это не значит, что сам Дин собирается что-то говорить. — Слушай, если ты думаешь, что я сейчас изолью тебе душу, то прости, приятель, я тебя разочарую, — говорит Дин. — Какой бы чуши ни наплела тебе Джоди, забудь. Я в порядке. — Вижу, — говорит Кас, поднимая бровь. — Знаешь что? — срывается Дин. — Да пошёл ты, — он злится, хотя и не уверен, на кого именно — а ещё там есть отвращение, но вполне очевидно, на кого оно направлено. — Ты ни черта обо мне не знаешь. — Тогда расскажи мне. — Что? — Ты слышал. Расскажи мне, кто ты. Дин пристально смотрит на него, но Кас просто смотрит в ответ. — Да, эм, на самом деле я таким не занимаюсь. — Я засчитаю это как факт о тебе. — Не надо. — Почему нет? — Потому что… хватит, — огрызается он, потому что губы Каса растягиваются в лёгкой улыбке, и у Дина такое чувство, что всё, что он скажет, только ухудшит ситуацию. — С какой стати я должен рассказывать историю своей жизни, пока ты остаёшься для меня человеком-загадкой? — Я ничего не скрываю, — отмахивается Кас. — Правда? — говорит Дин. — В таком случае, думаю, ты не будешь против, если я задам вопрос о твоей семье? Это удар ниже пояса, и он попадает прямо в цель. Кас напрягается, что-то нечитаемое проскальзывает на его лице, прежде чем он медленно, очень осторожно говорит: — Нет, полагаю, что не буду. — Хорошо, — также осторожно отвечает Дин. — Тогда поговорим о братьях и сёстрах. Сколько их? — Старший брат, два младших сводных брата и младшая сводная сестра. — По кому? — Теперь моя очередь, — говорит Кас так властно, что Дин приподнимает бровь. — У тебя есть только Сэм? Больше никого? — Да, только он. По кому? — Один отец, разные матери. Почему тебе не нравится, что Сэм навещает тебя? — говорит Кас без каких-либо предисловий или эмоций, как будто он только что не взял и не выбил Дина из пресловутой колеи. — Это не так просто объяснить, — говорит Дин. — Попробуй, — Дин в шаге от того, чтобы послать Каса к чёрту, но когда он поднимает глаза, Кас не кажется злорадствующим или находящимся на грани того, чтобы вывалить на него кучу приторно-сладких утешений. Он выглядит как человек, который хочет попытаться понять. — Пожалуйста, — добавляет Кас, немного мягче. И вот, только в этот раз, Дин пробует. — Я делал всё ради этого ребёнка, — говорит он, смотря вниз на руки, сложенные на коленях. — С первого дня мне вбили в голову, что я был послан на Землю, чтобы присматривать за Сэмми, что всё остальное было на втором месте. И меня всё устраивало, понимаешь? Это казалось правильным. А это… — Дин указывает на инвалидное кресло, притаившееся у его кровати, подобно волку, который знает, что Дин не сможет вечно сидеть на дереве. — Это неправильно. С тех пор как Сэма сунули в руки Дина, когда их дом сгорел, и мама испустила последний вздох, ответственность за него лежала на Дине. Дин готовил ему еду, Дин научил его читать, писать и стрелять, Дин заботился о них обоих. А потом, после двадцати двух лет заботы о Сэме, случилась авария. Теперь Дин не может ни водить машину, ни завязывать шнурки, ни даже забраться на бордюр без посторонней помощи. Сэм отчаянно хочет помочь, более чем готов взять на себя роль опекуна, и это делает ситуацию в тысячу раз хуже. — Ты сказал, что стыдишься себя, — мягко говорит Кас. — Это не вопрос. — Сейчас не моя очередь спрашивать. — Тогда продолжим. У Дина есть предчувствие, и он доверяется ему. — Ты перечислил много людей, но мне кажется, что ты не упомянул кого-то. Был ли кто-то ещё? Кас молчит так долго, что Дин решает, что он не собирается отвечать, но в конце концов он делает вдох и говорит: — Её звали Анна. Дин не знает, что сказать на это. Он выдерживает взгляд Каса и наклоняет голову в знак признательности, стараясь не показывать свою печаль. Когда грузовик врезался в машину Дина, он потерял отца, потерял ноги, потерял независимость… но Сэм был пристёгнут, и Дин не променял бы это на все чудеса мира. — Почему ты так стыдишься своего тела? — спрашивает Кас, и Дин фыркает. — Чувак, ты говоришь так, как будто сейчас сезон бикини, а я в каком-то балахоне. — Ты знаешь, что я имею в виду. — Брось, Кас, — говорит он, немного посмеиваясь, но Кас не реагирует. Смех Дина затихает. — Ты серьёзно собираешься заставить меня сказать это? — Сказать что? — Я калека, — говорит Дин, и это слово звучит грубо и уродливо. — Паралитик. Люди смотрят на меня и видят сорок футов металла с выгоревшей оболочкой сверху. Они либо пялятся, либо просто отводят взгляд, и в любом случае они жалеют меня. — Я не жалею тебя, — заявляет Кастиэль, в его тоне нет ни капли сомнения. — Я не вижу ничего, что стоило бы жалеть. Дин, честно говоря, понятия не имеет, обижаться ему или радоваться. — Эм, ты уверен? То есть, я чертовски уверен, что не хочу, чтобы меня жалели… но, знаешь, ходить было бы круто. — Да, — соглашается Кас, — и это не справедливо, что ты парализован. Но, Дин, неужели это действительно всё, что, по твоему мнению, имеет значение? Ты правда определяешь себя только тем, чего не имеешь? — А что ещё есть? Кас недоверчиво смотрит на него. — Попробуй придумать что-нибудь, — говорит он. — Подумай о Сэме. — Я не… — Попробуй. Представь своего брата. А теперь представь, что после той аварии это он оказался в инвалидном кресле. Был бы он по-прежнему Сэмом? — Конечно, но это не… — Так в чём разница? У Дина нет ответа. — Ты слишком напираешь, ты знаешь это? — вместо этого говорит он. — Я всё ещё даже не понимаю, почему ты здесь. Зачем ты пришёл? — Потому что ты мне нравишься, — просто говорит Кас, выбивая воздух из лёгких Дина. — Почему? — спрашивает он после небольшой паузы, честный вопрос. — Почему нет? — Хочешь услышать причины в алфавитном порядке или разбить их на категории? Кас качает головой, на его губах играет тень улыбки. — Дин Винчестер, вы очень циничный человек. — Будто я этого не знаю.***
Дин не уверен, что начинает чувствовать себя лучше, но он правда чувствует себя способным справляться с этим. Может быть, это из-за разговора с Касом, или, может быть, это просто из-за того, что прошло какое-то время, но огромную пустоту в его груди, — которая всё ещё там, — становится немного проще игнорировать. Дин всё ещё не покидает своей комнаты, но, по крайней мере, он встаёт с кровати, и весь персонал, похоже, выдыхает с облегчением. Однако никто ничего не говорит по этому поводу, и Дин в какой-то степени уверен, что Эллен запретила им делать это «под страхом смерти». В следующий понедельник группа постояльцев находится в комнате отдыха, занимаясь разными вещами, но Дин чертовски уверен, что не планирует выходить, чтобы присоединиться к ним. Это тот шаг вперёд, который он даже не хочет делать. Сегодня необычно жаркий день, до такой степени, что Дин даже снимает свою вездесущую толстовку. Он сидит в своём кресле и слушает музыку, закрыв глаза и заложив руки за голову. Музыка настолько громкая, что превращает его кости в динамики, басы звучат глубоко внутри него. Как бы это ни расслабляло, это означает, что он не слышит стука и не видит, как поворачивается ручка. Однако он чувствует прилив воздуха и открывает глаза в тот момент, когда Кас открывает дверь. Взгляд Каса опускается на ужасные шрамы на руках Дина, и хотя он почти мгновенно переводит глаза на его лицо, Дин уже снимает наушники и хватает свою толстовку. — Дин, — пытается Кас, но Дин игнорирует его. — Дин, на улице почти тридцать градусов жары. Дин всё равно натягивает её, решительно отказываясь смотреть на Каса, пока его руки не будут прикрыты. Только после того, как он оказывается надёжно окутан тканью, он кивает в знак приветствия. — Привет. Кас медленно качает головой, в его глазах неохотная нежность. — Только ты. — Что? — Только ты ставишь неуверенность в себе выше своего комфорта. — Знаешь, простого «привет» вполне бы хватило, — говорит Дин. Это звучит так, как он хочет — расслабленно, шутливо, — но внутри он напряжён, на взводе. Есть чертовски веская причина, по которой он никогда не снимает кофту. Он ждёт, что Кас что-нибудь скажет. — Можно? — спрашивает Кас, указывая на стул рядом с ним. — Если хочешь, — пожимает плечами Дин. Кас пододвигает стул и садится. — Что ты слушал? — с любопытством спрашивает он. — О нет, — предупреждает Дин. — Мы не будем снова устраивать этот дерьмовый обмен информацией. — Как скажешь, — отвечает Кас. — Почему ты не там, с остальными? — Мне показалось, что ты отказался устраивать этот дерьмовый обмен информацией. Дин на самом деле смеётся над этим, неожиданный смешок, от которого странно першит в горле. Его голосовой аппарат отвык от этого. — Ладно, будь по-твоему. AC/DC. Почему ты не делаешь папье-маше? — У меня лёгкая аллергия на клей. — Кас, клянусь… — Там новый волонтёр, — говорит Кас. — Его зовут Альфи. Мне показалось, что у него всё под контролем, поэтому я решил прийти и повидаться с тобой. — И как тут не почувствовать себя особенным? — говорит Дин, а потом отвлекается. Окно открыто, но у него нет вентилятора или чего-то подобного, и он уже вспотел от жары. Кас видит, как он теребит рукава свой толстовки, и его лицо смягчается. — Дин, просто сними её. — Ты даже не представляешь, как неправильно это прозвучало. — Я уже видел шрамы. — Это не значит, что тебе нужно увидеть их снова. — Твоё упрямство бессмысленно и контрпродуктивно одновременно, — Дин наклоняет голову, словно говоря «здесь мне крыть нечем». — Дин, — настаивает Кас. Дин хмурится и стягивает толстовку, складывает её на коленях и очень демонстративно кладёт руки поверх неё ладонями вниз. — Счастлив? — угрюмо говорит он. Кастиэль и глазом не моргает. — Ты собираешься выйти в комнату отдыха? — Дай-ка подумать… нет. — А стоит. — Зачем? Мне и здесь хорошо. У меня есть музыка, у меня есть книги. Больше мне ничего не нужно. — Не думаю, что ты серьёзно. — Думай что хочешь, я всё равно не собираюсь покидать эту комнату. — А я не собираюсь прекращать попытки уговорить тебя. — Ты что, моя новая сиделка? — Нет, но я хотел бы быть твоим другом. Кас склонен выдавать подобные вещи ни с того ни с сего, оглашать их с искренностью и открытостью, которые всё продолжают нейтрализовывать любые саркастические комментарии, которые вертятся на кончике языка Дина. Он несколько раз открывает рот, но, кажется, не может выдавить из себя ни слова. — Ты правда хочешь сидеть здесь, весь день пялясь на стены? — спрашивает Кас. — Серьёзно? — Я хочу чинить машины и трахать женщин, но, похоже, такая возможность мне больше не представиться. — Значит, подумай о других своих возможностях, — просто говорит Кас. — То, что ты не можешь делать некоторые вещи, не означает, что ты вообще ничего не можешь. — Ты вообще себя слышишь? — возмущается Дин. — Звучишь так, словно в свободное время пишешь книги о самопомощи для женщин. Кас просто смотрит на него. Его взгляд любопытен и сосредоточен, как будто ему не доставляет труда откинуть всю браваду Дина и увидеть то, что есть на самом деле. Это мысль пугает Дина больше, чем он может выразить словами. — Так в чём состоит твой удивительный план по вытаскиванию меня из комнаты? — спрашивает Дин, пытаясь разрядить обстановку. — Потому что, если ты просто собираешься выкатить меня, я должен предупредить, что у меня есть тормоза. — Брось, — отмахивается Кастиэль. — Я не настолько отчаялся. Однако я нахожу интересным то, что ты не спросил, что они делают. — Какую-то хрень с блестящим клеем. — Нет. — Какую-то хрень с бисером. — Нет. — Тогда что? — Они пекут, — говорит Кас. — Бекки сказала, что я должен чётко дать тебе понять, что есть будут только те, кто помогал готовить. — Ты серьёзно шантажируешь меня выпечкой? Да ладно тебе, Кас, я же не ребёнок. — Справедливое замечание, — кивает Кас, вставая, чтобы уйти. — В конце концов, это всего лишь пирог. Дин совершенно не представляет, как так выходит, но десять минут спустя он каким-то образом оказывается на кухне.***
Становится всё труднее и труднее отрицать, что Дину вроде как нравится видеться с Касом. Как бы жалко это ни звучало, — а это именно настолько жалко, как звучит, — визиты Каса — своего рода главное событие его недели. Но только не этой недели. Сегодня, как бы это ни было хреново, Дин молится каждому богу, который никогда его не слышал, чтобы у Каса была назначена встреча, или чтобы у него разболелся желудок, или что-то ещё, достаточно серьёзное, чтобы он не смог прийти. Но чуда не случается. Сразу после трёх раздаётся стук в дверь. Дин подумывает сказать ему убираться прочь, но, зная Каса, он просто будет стоять там, как сбитый с толку пёс, пока Дин не впустит его. Поэтому вместо этого он выкрикивает довольно тусклое «привет», и Кас открывает дверь. — Настольные игры, — говорит Кас, элегантно начиная разговор. — Нет. — Монополия. — Нет. — Джо играет. — Нет. — Ты способен сказать что-то, кроме «нет»? — Возможно. Кас бросает на него несколько отчаянный взгляд и закрывает за собой дверь. Он держит маленький пластиковый контейнер, и Дин с любопытством смотрит на него. — Что в коробке? — На работе была вечеринка, — объясняет Кас. — Праздновали день рождения и принесли торт и пирог. Оказалось, что никто особо не любит пироги, включая меня. Мы пытаемся избавиться от него. — Какой позор, — говорит Дин. — Какой пирог? — Вишнёвый. — Позор тебе, — повторяет Дин. — Но думаю, это значит, что мне повезло… — слова Дина обрываются, когда он опускает взгляд на руку, которую протянул вперёд. Она дрожит, ногти впиваются в ладонь. Он даже не заметил. Это плохой день с точки зрения физического здоровья Дина — всё болит, и ничего не работает должным образом, — и именно поэтому он не хотел, чтобы Кас приходил. Он встал с постели двадцать минут назад, но ночью проспал менее двух часов. Такое ощущение, что он провёл большую часть утра, пытаясь прокашляться, и он ужасно голоден — он ничего не ел и не планирует пытаться, пока не вернёт себе контроль над руками. — Дин? — Просто брось его куда-нибудь, — говорит он, засовывая обе руки обратно под одеяло, сложенное на коленях. Кто-то ещё мог бы не заметить это действие или решить не обращать на него внимания, но, конечно же, не Кас. — Это ещё одно бессмысленное ограничение, которое ты придумал исключительно для того, чтобы усложнить себе жизнь? — Есть ли способ, которым я могу ответить на этот вопрос, не заставив тебя закатить глаза? Кас откладывает контейнер, хватает свой обычный стул и садится напротив Дина. Сначала он ничего не говорит, и Дин думает, что если он пробует на нём ту технику, где нужно оставить паузу и ждать, пока другой человек её заполнит, то это не сработает. Дин — не что иное, как то, что было, и пустота. Он король тишины. — Обмен информацией? — предлагает Кас. Дин обдумывает это. — Тот дерьмовый? — Естественно. Дин хочет сказать что-то вроде: «С чего ты взял, что я хочу что-то о тебе знать?» — но правда в том, что он хочет. Ему удаётся преодолеть первоначальный порыв вести себя как мудак и кивает. — Ладно. Пофиг. — Почему ты не хочешь есть пирог? — спрашивает Кас. Дин собирается сказать что-то, но чувствует, как ногти впиваются в ладонь, — чёрт, должно быть, всё действительно плохо, раз он замечает это, — и понимает, что не может произнести ни слова. — Спроси что-нибудь ещё. — Я не буду смеяться над тобой. — Да, как же. Либо это, либо… — И жалеть я тебя тоже не буду, — говорит Кас, и Дин сдаётся, заставляя себя ответить; это проще, чем пытаться справляться с тихой, вежливой настойчивостью Каса в течение следующих нескольких часов. — Когда мои руки плохи… ну, хуже, чем обычно… я… не ем. — Почему нет? — Это другой вопрос. — Тогда задавай свой. — Ладно, — и поскольку Дин — придурок, которого пытается справиться с некомфортной для него ситуацией, он говорит, — что случилось с Анной? — Она умерла семь месяцев назад, — отвечает Кастиэль, нейтрально, спокойно, как человек, чьё горе не ново, но чья боль никогда по-настоящему не уйдёт. — Прости, — говорит Дин. И имеет это в виду. — За что? — хмурится Кастиэль. — Это не твоя вина. — Да, но… — Дин неловко ёрзает. Молодец, Винчестер. Кас сжаливается над ним и продолжает. — Почему ты не ешь, когда твои руки плохи? — Неважно. — Это не ответ на мой вопрос. — Почему тебя это волнует? — Дин. Это плохой день. Тело Дина подводит его, только и делает, что подводит, и, чёрт возьми, он просто не хотел никого видеть сегодня. Он хотел захоронить себя, лежать тихо и неподвижно под тёмной тяжестью своего одеяла и притворяться, что это земля, но потом появился Кас, и Кас продолжает появляться, и Дин думает: «Знаешь что? Ладно». Дин никогда не мог удержаться от того, чтобы подразнить медведя, давя, чтобы получить результат, которого он на самом деле не хочет, и он полон решимости подловить Кастиэля — доказать себе, что да, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он хочет знать, что Кас такой же фальшивый, как и все остальные, хочет повернуться и огрызнуться, чтобы увидеть, как Кас сбежит, чтобы знать наверняка, в чём здесь дело. Он ломается. — Потому что мне стыдно, ясно? — говорит он. — Ты пытаешься не испачкаться каждый раз, когда берёшь чёртову вилку, или не можешь разрезать стейк без посторонней помощи, или тебе приходится по три раза за десять минут брать новый сэндвич. И в итоге гораздо проще просто сдаться и сказать, что ты больше не голоден. Люди пялятся на меня, Кас, что бы я ни делал и куда бы ни шёл, именно поэтому я больше никуда не хожу. Я ненормальный, я не выгляжу нормальным. Я трачу всю свою чёртову жизнь, пытаясь сделать то, что я делаю, хотя бы чуть-чуть менее унизительным, потому что если бы я этого не делал, я, вероятно, не смог бы встать с постели утром. Предполагалось, что Кас рассмеётся или будет смотреть на Дина так, словно он самый печальный умирающий сирота в этом мире, или почувствует себя неловко и извинится — но, будучи Касом, он не следует сценариям, по которым играют все остальные люди. Он просто сидит, не сводя глаз с Дина, как будто впитывает всё, что тот сказал, и даже те вещи, которые он не смог выразить словами. — Быть постыдными могут только те вещи, — говорит Кас через некоторое время, — которым ты позволяешь это. — Ты что, издеваешься надо мной? — Это правда, — просто говорит Кас, а затем, ни с того ни с сего, продолжает, — в детстве я стыдился своего имени. — Что, Кастиэль? — спрашивает Дин, морщась. — Что с ним не так? — Когда ты в последний раз встречал другого Кастиэля? — справедливое замечание. — До шестнадцати лет я планировал сменить имя, когда стану достаточно взрослым. — Что заставило тебя передумать? — Как только я перестал позволять этому смущать меня, оно перестало быть чем-то смущающим. Люди находят это имя странным — это потому, что оно и правда странное. Люди обращают внимание на то, что ты в инвалидном кресле, потому что это не то, что они привыкли видеть. Во внимании самом по себе нет ничего постыдного. — Да, но необходимость, чтобы тебе порезали еду — это не просто что-то другое, это странно, — говорит Дин. — Люди не просто выделяют меня из толпы и говорят: «ха, это что-то, что я не привык видеть», они смотрят и думают: «Чёрт, вот бедолага, я так чертовски счастлив, что это не я». — Тогда это их проблема, — говорит Кас. — Почему это беспокоит тебя? — Почему ты так хочешь копаться во всём этом? — злится Дин. — Это заставляет меня чувствовать себя уродом, ясно? Как будто это доказательство того, что я больше не вписываюсь, как будто я больше даже не человек. Просто какая-то бесполезная вещь, сидящая в углу и тратящая впустую воздух. — Поэтому ты так неохотно принимаешь во всём участие, да? — говорит Кас. — Дело не только в том, что тебе не нравится общаться с людьми. Ты не хочешь принимать участие ни в чём, что организуют здесь, потому что это делается для людей с инвалидностью, а принять участие — значит признать, что у тебя есть инвалидность. Дин, ты не приспосабливаешься к тому, что не можешь делать так, как раньше, ты старательно избегаешь всего этого. — И что? — И то, что ты многое упускаешь. Есть столько всего, что ты мог бы делать, если бы перестал отталкивать весь мир только потому, что не вписываешься в него так, как раньше. Это невероятно печально, то, что ты думаешь, что ни на что не годен, хотя в этом нет ни капли правды. Кас наклоняется вперёд, и, вопреки здравому смыслу, Дин обнаруживает, что смотрит вверх. Взгляд Каса напряженный, горящий, как будто он говорит о чём-то, во что верит всем сердцем. — Ты не ничто, Дин. Ты гораздо ценнее, гораздо важнее, чем думаешь. Внезапно на Дина накатывает усталость, он так чертовски сильно устал. Он не хочет продолжать этот разговор, он вообще не хотел начинать всё это. — Это намного больше, чем один вопрос, — бормочет он. Губы Каса растягиваются в лёгкой улыбке. — Возможно. Дин кивает, сам не зная почему. Он чувствует себя уязвимым, раскрытым, как будто кто-то содрал с него кожу и отделил каждый нерв, который всё ещё работает. — Я не хочу идти туда, — тихо говорит он. — Не сегодня. Ему кажется, что ногти снова впиваются в его плоть, но он не может быть уверен. — Я понимаю, — говорит Кас, а потом, — ничего, если я останусь ещё ненадолго? — Да, — просто говорит Дин, потому что он уже достаточно давил и отталкивал, но Кас не сбежал и не отступил. Он всё ещё здесь, спокойный и непоколебимый, как скала, и поэтому Дин говорит «да», потому что не знает, как сказать «пожалуйста». Дин берёт наушники и надевает их. Кас понимает и поднимает газету, валяющуюся на полу, и они сидят, слушают и читают. По прошествии трёх с половиной песен Дин катится через комнату и хватает контейнер, который Кас оставил на столе, вместе с вилкой, которую он оставил сверху. Ни один из них не произносит ни слова, когда он возвращается на свое место рядом с Касом, и ни один из них не произносит ни слова, пока Дин медленно ест, маленький кусочек за маленьким кусочком, четыре раза роняя вилку на колени и каждый раз поднимая её снова. Это хороший пирог.***
— Мне страшно, ладно? — признаётся он в следующий визит Каса. Когда Кас пришёл, он попытался убедить Дина выйти и присоединиться к остальным, но не преуспел в том. К счастью для них, Альфи (который, как узнал Дин, является человеческим воплощением солнечного лучика, и поэтому его нужно держать от Дина как можно дальше), кажется, счастлив в одиночку держать оборону в комнате отдыха. — Почему? — спрашивает Кас. — Он твой брат. — Да, но в прошлый раз, когда он приходил… всё прошло плохо, Кас. Я наговорил дерьма, он наговорил дерьма… не знаю. Чёрт, я даже не уверен, придёт ли он ещё. Пятница — первое июня, то есть прошёл целый месяц с момента последнего ужасного, ужасного визита Сэма. Часть Дина думает, что если бы он был на месте Сэма, то просто никогда бы больше не вернулся, но Сэм не такой. У Сэма есть моральные принципы и решимость, и всё в нём говорит: «Я мысленно обнимаю тебя и не отпущу, чтобы ты не сказал». Сэм — это шесть футов и четыре дюйма вины выжившего и упрямой любви, и Дин точно знает, что он всё ещё звонит Эллен каждую неделю, чтобы узнать, как у Дина дела. Поэтому, когда Сэм появляется первого июня — с выражением лица, которое даёт Дину понять, что Сэм не забыл прошлый раз, но что он полностью готов к этому, — Дин не удивлён. Чем сильнее Дин отталкивает Сэма, тем крепче тот цепляется за него. В этом он немного похож на Кастиэля, думает Дин, прежде чем задаться вопросом, какого чёрта он вообще думает о Касе. — Думай о том, как всё было раньше, — посоветовал Кас. — Не имеет значения, что теперь ты в инвалидном кресле. Это всё равно, что утверждать, что Сэм, постригший волосы, каким-то образом перестаёт быть Сэмом. — Как будто Сэм подстригся бы, — фыркнул Дин. — И что, эта штука — всего лишь четырехколёсный металлический слон в комнате? — с вызовом спросил он, постукивая по колесу своего кресла. — Это больше как… твоя обувь. Куртка. Часть тебя и твоей жизни, да, но не определяющая её. Она не положительная и не отрицательная. Она просто есть. — О, теперь понятно. С помощью нескольких волшебных слов и большого количества позитивного мышления Сэм просто волшебным образом забудет, что я сижу в чёртовом инвалидном кресле. — Ты не слушаешь. Он не забудет, но ему будет всё равно. Ему всё равно, Дин. Единственный человек, которого это заботит, — это ты, — Дин очень старался найти в этих словах что-то обидное или излишнее, но это… это был просто честный, искренний совет, и в конце концов Дин неохотно пообещал, что попробует. И вот теперь Дин ловит взгляд Сэма. Он улыбается и слегка кивает, как делал когда-то раньше, и это заставляет Сэма замереть на месте. Кажется, он не знает, пройти ему в комнату или уйти, сесть или остаться стоять. Это было бы забавно, если бы не было так чертовски грустно. — Привет, — в конце концов говорит Дин, пытаясь избавить Сэма от сомнений. Произнося это, Дин понимает, что, вероятно, это первый разговор, который он начал с Сэмом после аварии. Сегодня много чего в первый раз. — Привет, — отвечает Сэм, звуча настороженно. Он садится. — Как ты? Ответы уже готовы в голове Дина — горький «как всегда, дерьмово», злой «а ты как думаешь?», грубый и пренебрежительный «отлично», — но он проглатывает их все. — Да неплохо, наверное, — ещё одна пауза. — А ты как? — Хорошо, спасибо, да, — говорит Сэм. Наступает молчание, долгое и угрожающее стать неловким, но Сэм — юрист (почти); единственное, в чём у него никогда не бывает недостатка, — это в словах. — Я, эм… Я думаю о том, чтобы сделать предложение Джесс, — говорит Сэм с обезоруживающей непринуждённостью. Дин смотрит на него, открыв рот. — Серьёзно? — Да, — говорит он с лёгкой улыбкой. — Думаю, да. Я люблю её, и мы оба хотим этого, и я думаю, что у нас есть достаточно денег для свадьбы. Ну, или будет, если немного поднакопить. — Чёрт возьми, Сэмми, — присвистывает Дин. — Какое платье ты собираешься надеть? Прошло чертовски много времени с тех пор, как Дин в последний раз слышал смех своего брата. Час проходит без каких-либо серьёзных катастроф. Есть добрая горстка пауз, которые длятся слишком долго, и предложений, которые звучат как окончательный вариант эссе, каждое слово выбрано как имеющее наименьший потенциал для катастрофических коннотаций, но есть и улыбки, и даже ещё несколько шуток. Они не разговаривали уже месяц, и прошло больше года с тех пор, как они в последний раз разговаривали по-настоящему. После последнего визита Сэм, вероятно, провёл весь свой день рождения, беспокоясь, размышляя и обвиняя себя. Сэм всегда был таким, он брал на себя всю тяжесть мира, взваливал её на свои плечи. И до Дина впервые доходит, что, возможно, попытка уберечь Сэма от проблем Дина только заставила его взять на себя больше, заставила его шарить вслепую и подбирать то, чего там даже не было. Как только их время истекает, Дин поднимает руку, чтобы остановить Сэма. — Секунду, — говорит Дин. — Дин? — удивляется Сэм, но Дин игнорирует его. Он роется в стопках бумаг, журналов и книг, неуклонно множащихся на прикроватной тумбочке, скидывая большинство из них на пол, пока не находит помятую, давно забытую открытку. Дин колеблется, уже собираясь струсить, когда слышит спокойный, ровный голос в своей голове: «Думай о том, как всё было раньше». Дин думает обо всех днях рождения и Рождествах, когда их отец был слишком занят выслеживанием очередного подозреваемого, которого технически не должно было быть поблизости, оставляя их обоих запертыми где-то в номере мотеля с 5 долларами и «просто ведите себя хорошо, ладно?». Дин крал для Сэма шоколадки в магазинах или рылся в своих старых рубашках, пока не находил ту, которая была слишком маленькой для него, или, когда они стали старше, а Сэм стал выше, ту, которая была слишком большой. Он делал всё, что было в его силах, чтобы дать Сэму хоть что-нибудь. И поэтому Дин протягивает ему свою уродливую, потрёпанную открытку с надписью «С днем рождения, Сэм», нарисованной спереди их с Касом руками, и он пытается вести себя так, как будто это ничего не значит, потому что это то, что он сделал бы раньше. Он сделал бы всё, что угодно, лишь бы иметь это глупое, дерьмовое нечто, которое каким-то образом становилось всем в глазах Сэма. — Знаю, немного поздно, — говорит Дин. Сэм, похоже, не знает, что сказать. Он водит рукой по открытке — вниз по её корешку, по словам, написанным внутри, по завиткам букв на лицевой стороне. — Спасибо, Дин, — в конце концов срывается с губ Сэма — и, чёрт возьми, если он собирается расплакаться, Дин сбежит. Слишком много всего для одного дня. — Без проблем, — невпопад говорит Дин. Он сказал это только для того, чтобы попытаться успокоить Сэма, но глупая жизненная философия Кастиэля, его мудрые советы и нежные глаза, всё это всплывает у него в голове, и Дин думает, что он сказал «без проблем», потому что, возможно, если он не хочет, чтобы это было проблемой, тогда оно и не будет.***
Дин думает, что если бы его ноги всё ещё работали, а руки не ощущались так, словно они окутаны монтажной пеной, то он бы рискнул и попробовал. Он, вероятно, беззастенчиво флиртовал бы с Касом, или пригласил бы его на свидание, или просто послал бы всё к чёрту и прижал его к ближайшей стене — запустил бы руки в эти дурацкие растрёпанные волосы и отчаянно надеялся бы, что Кас поцелует его в ответ. Как бы то ни было, всё, что остаётся Дину сейчас, это попытаться подавить этот печальный, печальный факт, что он по уши влюблён в мужчину, который, вероятно, считает его хрупкой девочкой-подростком, чью самооценку не помешало бы поднять. Он думает, что было бы проще, если бы Кас был буквально кем-то другим. Было бы проще, если бы Кас не настаивал на том, чтобы сидеть так близко к Дину, что тому тяжело дышать, или если бы он не ловил взгляд Дина и не удерживал его так, как будто не мог найти ни одной причины отвести взгляд, или если бы он не продолжал относиться к Дину, как к чему-то ценному, а не пустому и разбитому. Если бы Кас рассказал, что у него есть парень или девушка, или если бы он флиртовал со всем, что движется, тогда Дин, по крайней мере, знал бы, что это ничего не значит. Как бы то ни было, он даже не уверен, что Кас умеет флиртовать. Что Кас определённо умеет, так это добиваться своего. Ему не требуется много времени, чтобы понять, что если он будет сидеть и смотреть на Дина, сосредоточившись на том, чтобы сделать свои глаза как можно более широкими и голубыми (Дин обвинял его в ношении контактных линз по крайней мере трижды, но он продолжает это отрицать), тогда есть большая вероятность, что Дин просто сдастся и сделает то, что предлагает Кас. Обычно Дин не такой податливый, но что тут сказать? Как бы глупо это ни звучало, с Касом всё по-другому. Кроме того, он просит не многого — в девяти случаях из десяти всё, чего хочет Кас, — это поговорить. Речь не всегда идет о серьёзных вещах — на самом деле, обычно совсем не о них. Они говорят о Сэме и Джесс, свадьбах и колледжах, о музыке, еде, книгах и сериалах. Дин подсаживает Каса на «Доктора Секси», и раз или два Кас меняет время своих посещений, чтобы они могли посмотреть его вместе, Дин объясняет сложности сюжета, которые может понять только давний поклонник, в то время как Кас внимательно слушает, не отрывая глаз от экрана. Поначалу Кас тратит значительную часть своего времени и энергии на то, чтобы уговорить Дина выйти из его комнаты, но Дин продолжает отказываться, и со временем Кас давит всё меньше и меньше. Он всё ещё спрашивает каждый раз, но, похоже, его устраивает просто проводить время с Дином. Иногда, конечно, они говорят и о чём-то более серьёзном. Не в характере Каса притворяться, что проблем нет, поэтому, когда он замечает что-то странное, то, не колеблясь, обращает на это внимание. — Твоя музыка очень громкая, — удивляется однажды Кас. Дин снял наушники, когда Кас вошёл, но он знает, что глухой стук музыки можно услышать с другого конца комнаты. — У тебя не болят уши? — Немного, — признаётся Дин. — Но мне нравится, — Кас вопросительно наклоняет голову, и Дин пожимает плечами. — Заставляет чувствовать реальность. — Как так? — Они безнадёжны, — говорит он, указывая на свои ноги, — и я знаю, что руки всё ещё работают, но… не так. Это всё равно что носить садовые перчатки, или прихватки, или что-то в этом роде, только я никогда не смогу их снять. Иногда мир кажется очень, очень далёким. Приятно что-то чувствовать, по-настоящему чувствовать. Понимаешь? — Да, думаю, да, — тихо говорит Кас и больше не упоминает об этом. Конечно, они не всегда говорят о Дине. Они часами говорят и о Касе — о том, как сильно он ненавидит работать в налоговой, как он всегда хотел помогать людям, но ему не хватило тяги к медицине, как он любит свою семью, но больше не общается с ними. Дин несколько раз пытается расспросить его поподробнее, но семья — это не то, о чём Кас стремится говорить. — Я расскажу тебе, — однажды обещает Кас, его лицо полно сожаления и отчаянной надежды, что его поймут. — Просто… не сейчас. — Хорошо, — говорит Дин, потому что он понимает, правда понимает. Говорить о себе — это одно; говорить о семье — это совершенно новый уровень. Если Кас говорит, что расскажет, значит, расскажет — Дин может подождать. Он вряд ли куда-нибудь денется.***
Лето подкрадывается незаметно. После долгих поддразниваний со стороны Дина Кас начинает появляться в более повседневной одежде. В первый раз, когда Кас приходит в джинсах, Дин почти сожалеет об этом решении, потому что внезапно становится в тысячу раз труднее не пялиться. Очевидно, джинсовая ткань может делать прекрасное ещё прекраснее. После серии незначительных споров у них складывается рутина, в которой Кас закрывает за собой дверь и протягивает руки с суровым выражением лица. Дин, как правило, даёт несколько нерешительных отказов в память о старых временах, прежде чем снять свою толстовку и позволить Касу отложить её в сторону, прохладный воздух блаженно касается его разгоряченной кожи. Он совершенно определённо не думает о том факте, что Кас как бы раздевает его раз за разом, и он держит руки на коленях, чтобы скрыть шрамы. Дин ловит себя на том, что говорит Касу вещи, которые он никогда не собирался говорить, вещи, которые, как он думал, были навечно помечены словами «НЕ ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ» яркими красными чернилами. Он рассказывает какую-то лёгкую историю, когда внезапно говорит: — Поэтому мне не стоит находиться рядом с острыми предметами, — и разговор внезапно переходит в более мрачное русло. Дин заканчивает предложение, и через несколько секунд Кас спрашивает: — Ты всё ещё думаешь о… — О том, чтобы…? — Дин проводит пальцем по запястью, и Кас кивает. Дин морщится. — Я… нет. Не совсем. — То есть? Дин закатывает глаза. — Серьёзно? — Ты не обязан мне рассказывать, — говорит Кас. — Но я хотел бы знать. Дин ещё раз сердито смотрит на Каса, но потом решает, что может рассказать. В конце концов, ничто другое не смогло отпугнуть Каса. — Я сдался, — признаётся он. — Я жил с Сэмом и Джесс в течение двух месяцев, и лучше не становилось, и это казалось таким лёгким. Как будто это было самое простое решение, очевидная вещь, которую нужно было сделать. Сэм и Джесс ушли за покупками и должны были вернуться только через несколько часов. Он не планировал этого — чёрт, он не выбрал бы бритву, если бы хоть немного подумал об этом. Но всё это копилось и копилось, пока в какой-то момент, сидя у окна в своей комнате, он не понял, что не может придумать ни одной причины не делать этого. — Ну, сейчас мне не лучше, — говорит Дин. — Чёрт, может быть, даже ещё хуже, но я понял, что это не так просто, как я думал. Люди наблюдают за тобой, и люди останавливают тебя, и это просто… это требует огромных усилий, чувак. Слишком много факторов риска, все эти «а что если» и «может быть», и это чертовски сложно. Если бы мне дали нож сейчас, то я бы ничего с собой не сделал… но если я не проснусь завтра? Буду честен, Кас, меня это чертовски устроит. Дин сказал гораздо больше, чем хотел, открыл дверь воспоминаниям, которые, как он думал, запер навсегда, и он сильно моргает, заставляя себя вернуться в настоящее. — Достаточно понятно? — говорит он. — Да, — нейтрально говорит Кас. — Думаю, да. — Хорошо, — говорит Дин, коротко кивая. Приложив усилие, он переводит разговор на новую тему. Они разговаривают ещё какое-то время, и вскоре Дин забывает об этом признании. С Касом легко забыться, они обмениваются фактами о том, что любят и не любят, воспоминаниями и надеждами, тщательно просматривая свои тайники, чтобы выбрать то, чем не слишком больно делиться. Чуть больше часа спустя, когда Кас встаёт со стула, он на мгновение замирает. Он наклоняется вперёд, его рука нежно касается руки Дина, и хоть у Дина и нарушена чувствительность, он чертовски уверен, что чувствует это. — Дин? — говорит Кас. — Да? — Если ты не проснёшься завтра… — глаза Каса находят глаза Дина, и в них таится боль. Не жалость — Кас продолжает упорно отказываться показать её, — а чистая, искренняя боль. — …меня это не устроит. — Нет? — Нет. Совсем нет, — он продолжает смотреть на Дина, и Дин смотрит на него в ответ и хочет, чтобы ему было что сказать — что он не имел этого в виду, что всё будет хорошо, — но он не может. Кас — единственный человек, которому Дин не может — не хочет — врать. — Увидимся на следующей неделе, — вместо этого говорит он, и Кастиэль кивает и убирает руку.