Сказки-бусины

Тёмные полнокровные губы чуть разомкнуты, дыхание тихое-тихое. Грудная клетка приподнимается и опускается ровно, без напряжения. Дик наклонился бы, тронул губами высокий белый лоб, жилку на виске, но он не осмеливается. Не похоже, чтобы у Рокэ был жар, но даже если вдруг и начнётся лихорадка, главное — не потревожить его, упаси Создатель, не разбудить. Об этом говорил лекарь-мориск, ни разу не прикоснувшийся к монсеньору, лишь низко наклонившийся и втянувший ноздрями его дыхание. Лекарь покручивал меж пальцев надкушенное яблоко, красное, душистое, и что-то бормотал Хуану на своём родном наречии — Дик и не вслушивался. Ему было достаточно названия. О сонном камне некогда рассказывал монсеньор, вспоминая древние легенды за бокалом вина. По его словам, действовал этот яд не слишком надёжно: жертве достаточно было проспать несколько суток и проснуться самой, и вскоре исчезали все симптомы отравления: слабость, головная боль, беспричинная тоска и тревога. Но если сон что-либо прерывало — после пробуждения отравленный умирал мгновенно. Может, главная причина подсыпать именно такой яд — даже не смерть отравленного, а муки его близких, когда они узнают, что сами стали её причиной? Когда-то Дик рассуждал об этом вопросе умозрительно, вместе с попытками разгадать, вправду ли до сих пор существует гальтарский Лабиринт, отчего по Лаик бродили монахи с зелёными свечами, в самом ли деле монсеньор так удачлив оттого, что ему помогает Леворукий. А теперь Дик застыл в кресле, опасаясь шевельнуться, и смотрит в спокойное, непривычно мягкое лицо спящего. Говорят, к отравленному сонным камнем приходят путаные, тяжёлые, мучительные сновидения. Но сон Рокэ кажется тихим, безмятежным… вот только ресницы порой вздрагивают, веки сжимаются, подёргиваются. Подтянуть бы Рокэ одеяло, накинуть на плечи, лечь рядом, согревая, отгоняя кошмары. Нельзя. Одно случайное неуклюжее движение — и… Дику даже думать об этом невозможно, внутри всё обрывается. И не думать не получается, раз за разом перед глазами рисуется удивлённо распахнутый взгляд, приподнявшаяся над подушкой черноволосая голова — и судорога, исказившая черты, застывшие, стекленеющие зрачки, мучительно скривившийся рот. Нет. Нет. Рокэ живой, Рокэ спит, он проснётся уже скоро. Завтра же с утра опять потащит Дикона на тренировку, будет насмехаться, колоть язвительными замечаниями. И непременно хоть раз скажет что-то одобрительное, улыбнётся уголком рта, и Дика захлестнёт тёплой волной, он почувствует себя лучшим фехтовальщиком Олларии… а если и не лучшим, то уж точно самым счастливым. Дик глубоко вдыхает, осторожно сжимает и разжимает влажные холодные ладони. Ничего, ничего, надо просто немного подождать… В дверь стучат коротко и гулко — у Дика от ужаса выкручивает внутренности, его подбрасывает. В одних чулках, на цыпочках, он подбегает к двери, осторожно тянет ручку вниз. — Курьер Его Вели… — гвардеец в чёрно-белой форме потрясённо булькает, когда ладонь Дика зажимает ему рот. — Ни звука, — цедит Дик сквозь зубы, — или проткну тебе брюхо. — Шпаги при Дике нет, но гвардеец вряд ли успеет это понять. Если потребуется, Дик его и голыми руками придушит. — Герцог Алва не принимает, ступай вниз, доложишь о себе рэю Суавесу. Где, во имя всех Закатных тварей, носит Хуана, как он мог пропустить? Гвардеец с побелевшим, как мука, лицом отступает к лестнице и выпаливает: — Это оскорбление Величества, вы будете наказаны! Дик думает не о наказании, а о том, как же громко топают по ступенькам гвардейские сапоги. Он тихо прикрывает за собой дверь, шевелит лопатками — рубаху хоть выжимай, липнет. Рокэ спит. Дик не решается опуститься в кресло: вдруг скрипнет? Он устраивается на полу возле кровати Рокэ, опираясь плечом. В комнате уже совсем темно, плотные шторы превращают сумерки в глубокую ночь. Единственная свеча на столе едва позволяет различить очертания кресел, ковра, кровати, сухощавого тела, раскинувшегося на постели. У Дика тяжелеет в затылке, глаза невольно слипаются, и он щиплет запястье. Выспится потом, когда Рокэ откроет глаза. Откуда-то издали доносится гул — низкий, рокочущий, и эхо ещё долго вздрагивает, а вместе с ним что-то вздрагивает и сжимается у Дика внутри. Хочется встать, подойти к окну, выглянуть за штору, но смысла в этом нет. Гроза близко, и её не выставишь, как королевского курьера. В Надоре Дик не раз просыпался от раскатов грома. Может, пройдёт стороной, может, гроза будет не такая сильная… Дик стискивает пальцы в замок, пытается припомнить молитву Создателю всего сущего, но в голове, как всегда, вертится лишь первая строчка. Он не знает, кому что пообещать, лишь бы Рокэ жил, лишь бы дали Рокэ ещё несколько часов спокойного сна. Гром ближе, ближе, хочется распластаться, накрыть Рокэ собой, заслонить, втянуть в себя всю отраву из его тела — и будь что будет. Только спите, монсеньор, не поддавайтесь, вы ведь сумеете не проиграть даже там, где выиграть невозможно. Только спи. Пожалуйста, спи, Рокэ… Дик моргает, пытаясь избавиться от чего-то жгучего, колкого в глазу. Затылок ноет, будто на него навалилась каменная плита, руки и ноги кажутся чужими, неподатливыми. Моргнув ещё, ещё, Дик через силу открывает глаза и видит светло-синий балдахин собственной кровати. Всё тело ноет, и хочется повернуться — Дик пытается выпростать руку из-под одеяла, опереться на локоть, и до него доносятся тихие шаги. — Вернулись к нам, юноша, — монсеньор смотрит сверху вниз с привычной насмешкой. — Что ж, с добрым утром. — Эр Рокэ, — выдыхает Дик, чувствуя, как наконец расслабляются мышцы, как ему легко. — Вы уже проснулись?.. — Я? — иронически вздёрнутая бровь. — Я третьи сутки на ногах, юноша — вашей милостью, к слову. — Эр Рокэ… — Дик озадаченно хмурится, приподнимает голову и вновь откидывается на подушку: дурнота подступает волной, заставляя судорожно сглотнуть. — С кем вы обедали во дворце? — Это имеет значение? — буркает Дик, прижимая ладонь к ноющему виску. Рокэ пожимает плечами. Подходит к окну, рывком распахивает шторы — комнату заливает мягкий утренний свет, но Дик всё равно жмурится с непривычки. — Пожалуй, не имеет. Чисто умозрительное любопытство: кто же именно из фрейлин Её Непорочного Величества угостил вас сонным камнем. — Меня? Дик старается смотреть в одну точку, чтобы не вызвать новый приступ тошноты, и только слышит шаги, шорох одежды. Тёмная фигура опускается на стул возле кровати, прохладные пальцы едва ощутимо дотрагиваются до щеки. — Вам скоро станет легче, Ричард, — ровный негромкий голос. — Всё уже закончилось. — Мать Моника, — вдруг толкается в памяти, — в аббатстве. Она угощала меня… яблоком. — В другой раз будьте рассудительнее, — сухой усталый смешок, — не всякое яблоко стоит есть, и не на всякое свидание стоит являться. Впрочем, об этом после. Я пришлю к вам Хуана, а днём придёт лекарь и осмотрит вас, чтобы убедиться, что яд не оставил каких-либо скрытых последствий. Он направляется к двери, и до Дика доносится тихий звук поворачивающейся дверной ручки. Дик привстаёт в постели, силясь обернуться. Ему хочется окликнуть Рокэ, удержать, спросить о том, что так ярко, так чётко отпечаталось в памяти: как он сам сидит у кровати отравленного эра, вздрагивая от каждого шороха, боясь шевельнуться. Неужели это был всего лишь сон, навеянный ядом? Почему же в этом сне было так страшно? Рокэ вдруг оборачивается, не то услышав шорох, не то почувствовав взгляд. Он вопросительно поднимает брови, а Дик всматривается в бледное лицо с запавшими острыми скулами, набрякшими тяжёлыми веками, красными ниточками в белках глаз. Наверное, он слишком долго медлит — Рокэ нетерпеливо ведёт плечом, и Дик выдыхает: — Всё в порядке, монсеньор. Вы… вы ложитесь, вам нужно поспать. Тонкие губы слегка кривятся, будто собираясь обронить что-то насмешливое, но вместо этого Рокэ лишь кивает и негромко произносит: — Выздоравливайте.