О трудностях обучения русскому произношению

      В общежитие Джонс вернулся поздним вечером, обессиленный и огорченный. Его единственного соседа — немца Гилберта Байльшмидта — не было дома; видимо, опять ушел в запой с русскими приятелями.       Раздевшись, Альфред бухнулся на заправленную кровать. Мысли его снова и снова, как в мучительном колесе Сансары, возвращались к ненавистному Ивану Брагинскому. «Ивану Алэксандровычу», — презрительно скривившись, передразнил Джонс пустоту. Он ерошил себе волосы от тоскливого, ноющего раздражения. Самолюбие его было изранено. Бередя и терзая его еще сильнее, Альфред упрямо перебирал в уме сегодняшние замечания Ивана. О, он помнил каждое его слово, каждую интонацию, каждый малейший оттенок тона!       «Работать есть над чем! Конечно, я ведь не носитель языка, мне всегда будет над чем работать! Франциск сделал точно такие же ошибки, а он ему — ни слова! Иван Александрович, у вас проблемы со слухом, что ли? Я соблюдаю правила редукции гласных! Ударный слог — самый долгий, а первый предударный длиннее второго предударного и первого заударного! Спросите Артура или Вана, они вам ни за что в жизни не ответят правильно! Достаточно! Ему было достаточно нескольких строк, чтобы унизить меня! Надо потренироваться еще раз… Сами читайте свои чертовы пособия и советуйте свои идиотские советы кому-нибудь другому!.. В следующий раз у меня получится лучше, я ему покажу… Страница двадцать три, кажется…» — Альфред сходил за учебником, раскрыл его и с болезненным нытьем в сердце вспомнил, как Иван, небрежно опершись бедром о край стола и наклонив к плечу пепельно-кучерявую голову, называл его «Альфред Франклин Джонс».       — Что я дэлаю?.. — устало вздохнул Альфред. Он потянулся было к наушникам и плееру, надеясь музыкой заглушить поток мыслей, но внезапно вспомнил, что сегодня обещал позвонить бабушке и дедушке по видеосвязи.       Набирая номер, Альфред тщетно старался придать лицу радостное и беззаботное выражение, однако он был слишком далек как от радости, так и от беззаботности — бледен, всклокочен и хмур, поэтому обмануть никого не смог.       — Alfred, my blue-eyed prince, my honey, my little angel!.. — залепетала бабушка Альфреда. Ее серебристые кудри сверкали в лучах утреннего солнца. Наверное, сейчас они с дедом грелись на веранде среди горшков с глупыми розовыми петуньями и пили какао, закусывая имбирным печеньем, — прямо как в детстве.       «Начинается», — подумал Джонс, глядя на перепуганные лица своих grandparents в экране смартфона.       — Oh, my God, honey, ты так исхудал, бедняжка! Тебя там обижают, да?       — Нет, бабуль, не обижают, — Альфред закатил глаза.       — Ты просто не хочешь меня расстраивать! Ты такой безобидный и нежный мальчик. Профессора, наверное, только и думают, чтобы занизить тебе оценку. А одногруппники?.. Ты хорошо питаешься? Неужели ты забыл, что тебе нужно плотно завтракать!       — Бабуль, я хорошо питаюсь, — обреченно отвечал Альфред. — Нет, бабуль, меня еще ни разу никто не обокрал и не избил из-за того, что я американец.       — Правильно твой отец говорит, — вмешался дед, заглушая сбивчивые, жалобные расспросы жены. — Margaret! Помолчи, ради бога! Так вот, правильно твой отец говорит: тебе там делать нечего. Если нравится мерзнуть, поезжай на Аляску, или, как Мэттью, в Канаду! Там хотя бы безопаснее! А лучше — вернись домой, что тебе стоит! Надо жить на своей земле, здесь — твое будущее! Твою дуру-мать эта проклятая страна убила, хочешь, чтобы и тебя?..       — Thomas! — воскликнула Маргарет.       Дед как-то стушевался, замялся, отводя от себя камеру телефона. Альфреду сделалось не по себе.       — Что значит: «убила»? — упавшим голосом спросил он. — Вы говорили, что она умерла в Америке от рака. Причем здесь всё это?!       — Oh, darling, не слушай его, — примирительно защебетала бабушка. — James по-прежнему отказывается посылать тебе деньги, но, не переживай, у нас на всё хватает. Не посылать ли тебе побольше?       — Я не понимаю! Вы говорили: она умерла в Америке от рака! — Альфред вдруг почувствовал, как к горлу подступил ком слез; голос дрогнул.       Бабушкино загорелое лицо в обрамлении серебристых кудрей и солнечного света испуганно хлопало на него голубыми глазами.       — Это Альфред?.. — раздался строгий, мрачный голос на том конце. — Дай-ка мне его на минутку.       Маргарет вздрогнула и обернулась к кому-то.       — James, сынок, мы уже заканчиваем! Не надо! — взмолилась она, однако Джеймс выхватил телефон из рук матери.       Альфред бросил трубку прежде, чем успел увидеть отца. Холодный пот проступил у него на лбу, а взволнованное сердце всё не могло усмирить бешеного боя. Он откинулся на подушки и, сняв очки, потер переносицу.       Да, с тех пор как умерла мама, в их семье творилось что-то неладное, — как будто судьба дала глубокую трещину. Но еще до того…       Над кроватью Альфреда висели помятая афиша Большого театра — балет «Лебединое озеро» Чайковского, — и старые фотографии, где он — Альфред — был запечатлен ребенком рядом с матерью на фоне храма Василия Блаженного, купола которого походили на леденцы, а стены — на резные пряники в белой и красной глазури. Ясное, пронзительно-голубое небо, снег, холод, раскрасневшаяся и счастливая Эмили в черной шубке смеется кому-то и жмет укутанному в шарф Альфреду крошечную ручку. Такой она и сохранилась в его памяти — с золоторунной челкой на лбу, со снежинками на черном воротнике, прекрасная, как морозное утро. Единственные воспоминания о матери. И первый раз, когда Джонс приехал в Россию.       Он смутно помнил, что Эмили торопилась, бросала платья и украшения в чемодан, как попало. Она взяла с собой только Альфреда, а Мэттью остался дома. Сначала на самолете, потом ехали на поезде, и маленький Альфред был до смерти напуган бесконечными снежными просторами за окном, мутным, без тепла солнцем, бледными, чужими лицами. Напуган странным языком, странной манерой людей заходить к ним в купе и спрашивать, откуда они, — и улыбаться невпопад. Эмили водила сына на «Лебединое озеро», где балерины, тонкие и хрупкие, как узоры инея на стекле, кружились и парили в воздухе; они гуляли по Красной площади и на Воробьевых горах; мама отчаянно, влюбленно смеялась и крепко, иногда больно сжимала Альфреду пальчики своей изящной, в белой перчатке рукой. И было еще что-то… но Альфред не помнил. Приехали отец, бабушка и дедушка.       Они вернулись домой.       А через год Эмили умерла.       Но после этой поездки с невыразимой силой повлекло Альфреда туда. Он сам выучил русский язык, увлекся русской культурой и литературой и в восемнадцать лет заявил отцу, что собирается поступать в университет в России, на лингвиста. Джеймс его чуть не прикончил. Он был против, он кричал, он умолял, он оскорблял его и покойную Эмили, рвал на себе волосы, обещал никогда больше не пустить Альфреда на порог дома, если он уедет в Россию, а в итоге — отказался оплачивать сыну обучение и проживание за границей. Тут с документами и деньгами юноше помогли Маргарет и Томас; всё сложилось благополучно, Джонс поступил и нашел Москву такой же, какой оставил ее в раннем детстве: бледные, хмурые лица, солнце, как мутная монета, без тепла и надежды, просторы снега и неба, — всё по-прежнему, только без Эмили.       Альфред поднялся с кровати, надел очки и принялся читать: «…ибо Москва нэ ест обыкновэнный болшой город, каких тысяша…»       Ему непременно нужно было утереть нос Брагинскому!