О трудностях обучения русскому произношению

      — Слышь, Джонс, а ты слюшайно не опаздыфаэшь?..       Альфред поморщился от запаха алкоголя, хлынувшего ему прямо в лицо, и утреннего света, проникавшего сквозь белые кружевные занавески. Полно́чи он просидел за учебниками, даже не заметив, как отключился, а теперь никак не мог очнуться и осознать, где находится и что от него требуется.       — Пошрать-то вообшэ нишего нэт?.. — дверца холодильника разочарованно хлопнула. — Хоть бы минеральки опохмэлиться купиль. Ни о ком, кромэ сэбя, нэ тумаэшь, пуржуй проклятый.       Альфред приподнялся в кровати на локтях, хмуро разглядывая своего соседа-раздолбая Гилберта Байльшмидта; в голове ощущалась неприятная резь от переутомления и печальных мыслей о матери, вызванных вчерашним разговором с дедушкой и бабушкой. Гилберт с грохотом запнулся за стул и растянулся на полу, витиевато выматерившись на немецком. Не вставая, он скептически оглядел уроненную мебель и разбросанную одежду, после чего с чувством и совершенно без акцента присовокупил смачное «блять».       — Гилбэрт, ты суда приходышь, толко чтобы пожрать и поспать, — недовольно пробурчал Альфред, шаря по постели рукой в поисках очков.       Поднимаясь и растирая поясницу, Байльшмидт ядовито засмеялся:       — Ты гофоришь, как мой отэц! Он тоше пошему-то был вешно мной нэдоволен, — пошатываясь, Гилберт уселся на соседнюю кровать, слегка запрокинув назад голову; лицо его было иссиня-бледно, а вздрагивающие веки — воспалены от бессонной ночи и пьянства. — Ты же старший, ты дольжен подавать прымэр млядшему брату, а ты как сэбя вэдешь! Ludwig хоршо ушится и помогаэт мамошке, Ludwig полюшил мэдаль по хымии в срэдней школе, по астрономии в старшей, Ludwig гофорыт на трех языках, Ludwig играэт на пианино и клярнэте, Ludwig поступил в Humboldt-Universität zu Berlin — Гумбольдтский университет в Берлине! Ludwig — то, Ludwig — сё!.. — глаза у Гилберта как-то ошалело, болезненно засверкали. — А ты — ныкшемный туписа! Знаэшь, что сказала мама, когда мнэ было пятнадцать? «Надо было сдэлать аборт».       Альфред надел очки и сладко потянулся, разминая затекшую спину и плечи. По-пьяни Гилберта часто прорывало на откровения, хотя после он всегда сожалел об этом и со стыда вел себя с Альфредом очень грубо и резко. Однако за год совместного проживания Джонс уже прекрасно знал всю его подноготную.       Гилберт родился в Мюнхене и был старшим сыном в семье. Мать его работала химиком-естествоиспытателем, а отец состоял на дипломатической службе. Родители очень много времени проводили на работе, и маленький Гилберт чувствовал себя одиноко, поэтому любимой его мечтой была мечта о младшем брате. Он слезно умолял папу и маму «подарить» ему братика, хранил для него лучшие игрушки — машинки, кораблики и роботов — и, сидя под рождественской елкой, пахнущей смолой, воском свечей и шоколадными конфетами, неровными каракулями писал на красном конверте к Вайнахтсману: «Пожалуйста, подарите мне на Рождество младшего брата Людвига. Всё остальное у меня уже есть». И родители наконец-то вняли его мольбам.       Прелестный, голубоглазый Ludwig превратил жизнь Гилберта в настоящий ад. Отец и мать считали, что младшенький во всем превосходит старшего — во внешности, характере, уме и способностях, — и не упускали возможности указать на это Гилберту, для того чтобы и его «стимулировать» к развитию. Однако добились они прямо противоположного: Гилберта стало воротить от учебы и любых занятий, а в подростковом возрасте у него появились проблемы с алкоголем и наркотиками; он путался с нехорошими людьми, не ночевал дома. Затем всё понеслось в бешеном ритме, как в каком-нибудь фильме Квентина Тарантино, — членовредительство, пьяные драки, хулиганство и вандализм, полиция, подозрение в ненамеренном убийстве, домашний арест, крики и угрозы отца…       Последующий побег в Россию Гилберт описывал темно и смутно. Одно было понятно: семья о его нынешнем местоположении ничего не знала, а сам Байльшмидт оборвал с ними всякую связь. Свою жизнь он считал проигранной, хотя был всего на три года старше Альфреда.       И всё же… всё же Гилберт так и не сумел возненавидеть младшего брата.       Когда Байльшмидт бывал в хорошем настроении и слегка навеселе, то иногда показывал Альфреду семейные фотографии. Особенно ему нравилась одна, сделанная у входа в угрюмую лютеранскую церковь: там Гилберту — трогательно стройному, видному юноше с невинно-белозубой улыбкой — семнадцать лет; он бережно держит руку на плече Людвига — прилежно причесанного мальчика с прозрачно-голубыми глазами и недетской строгостью в чертах, который жмется к старшему брату, как молодая березка к могучему дубу во время грозы. Байльшмидт часто говаривал, глядя на этот снимок: «Может, родытэли правы. Мнэ всэгда нэдоставало его старатэльности, поэтому из мэня нишего нэ вышло». Альфред верно догадывался, что Людвиг не был особенно талантлив, тем более, гениален, но его нечеловеческая выдержка и усидчивость творили чудеса, и он всегда добивался всех целей — целей, поставленных перед ним родителями. Гилберт же, напротив, от природы сообразительный и крайне нетерпеливый, умел схватывать всё на лету — на что Джонс тратил часы, Байльшмидт запоминал за минуты, — именно поэтому он умудрялся сдавать экзамены, почти не посещая лекций, хотя и много терял в знаниях и возможностях. В любом случае, Гилберт не видел своего будущего — ни в России, ни в родной Германии, ни где-либо еще, предпочитая пьянствовать и бездельничать.       Байльшмидт сидел на кровати, запрокинув голову и утомленно закрыв глаза. Альфреду становилось крайне неловко, когда обыкновенно высокомерный и насмешливый Гилберт бывал в таком уязвимом состоянии. Джонс не знал, что ответить и как утешить и стоит ли вообще отвечать и утешать, — это мучило Альфреда, потому что не сочувствовать он не умел. К тому же, они с Гилбертом были в чем-то похожи.       — Та-а-к, — ехидно протянул Байльшмидт, заметив, что Альфред призадумался, — сэгодна же к перфой парэ. Странно, что ты, умнык, нэ торопышься в нашу славную alma mater.       В Альфреде как будто что-то оборвалось. Он глянул на часы — «8:30» — и как ошпаренный, под хриплый хохот Байльшмидта слетел с кровати.       Первым уроком по расписанию был предмет Брагинского.