О трудностях обучения русскому произношению

      Рельсы убегали вдаль — в заснеженную, таёжную даль. С мраморного, выточенного тонкими серыми узорами неба, кружась, густо падали снежинки. Всё было — бело-бело — и тощие фонари, и потемневшие шпалы, и одичалая, безлюдная станция, нахохлившаяся, как замерзший ворон, и тропинки, ведущие в малахитовый лес, в его агатовую тьму, раскинувшуюся по обеим сторонам от железной дороги. Сосны и ели — эти огромные, колюче-сторукие великаны, усыпанные белым кварцовым пухом, — пугали Альфреда. Он был таким маленьким и беззащитным по сравнению с ними, таким одиноким и слабым — и Алу всё казалось, что они вот-вот схватят его и поглотят своим черным зимним зевом.       Рельсы мелко дрожали, как больной в лихорадке. Альфред перепрыгивал с одной шпалы на другую, бежал, иногда задирая голову, так что вязаная шапка с огромным помпоном сползала ему на затылок, обнажая лоб. На лоб, веки и раскрасневшиеся от мороза щеки падал невесомый небесный жемчуг. Альфред никак не мог понять, почему приветливое и ласковое, как мать, солнце родной Америки вдруг сменилось бесконечными угрюмыми снегами и болезненным холодом.       Сзади его кто-то звал. Это была мама. Эмили. От звуков ее далекого голоса крошечное сердце Альфреда забилось в страшной, тоскливой радости. Это была мама. Она кричала, но что — он не умел разобрать. За парчовой метелью Ал различал лишь слабые очертания ее фигуры, черную шубку и крупные золотые кудри в пуховом платке. Он отвернулся и побежал дальше, прочь от Эмили. Ему было так больно, так тоскливо; его пальцы в рукавицах, наверное, уже стали синими-синими, он их не чувствовал.       А рельсы всё дрожали, и вдалеке вспыхнули алые огни. Лепестки пламени стремительно приближались к Альфреду; раздался пронзительный гудок, треск. Рельсы и шпалы, по которым бежал Ал, ходили ходуном, но мальчик несся навстречу огню, потому что в нем ему мерещился потерянный рай посреди детской комнаты, мерещился пожар радостей и восторгов, когда он был дома, с семьей, с братом и отцом; в этом огне разом воскресли рождественский каминный жар, запах выпечки, хвойной смолы и горячего шоколада, смех и шорох подарочной бумаги; из недр земли поднялась строго-белая церковь, полная народу, солнечный свет, льющийся сквозь голубые и красные витражи на окнах, ангельское пение детского хора и молитвы перед сном вместе с Мэттью, у кровати; и снова жили в памяти разговоры за праздничным столом, — всей семьей, — жареная индейка на День Благодарения, бабушкин тыквенный пирог, кислый, что можно только морщиться, клюквенный соус, альбом с засушенными осенними листьями; и Альфред снова видит, как отец украдкой целует Эмили, надевает на ее шею жемчужное ожерелье и смотрит на жену с любовью и тоской, — и всё это — правильно, правильно и хорошо. А сейчас — Альфред чувствовал, — всё изменилось. И то, что было сейчас, — было неправильно, но Ал не знал почему, только страшная тяжесть грузом давила на сердце.       Ужасный грохот, свист гудка, земля сотрясалась под ногами Альфреда; алый огонь ослепил глаза.       В последнюю секунду его вдруг подхватили чьи-то сильные руки; Альфред с размаху ткнулся носом в меховой воротник, обняв белую, как здешние мраморные снега, шею и зажмурившись от пронзительного запаха мужского одекалона. Поезд черной завывающей стрелой несся мимо.       — Альфред! — вдруг прорычал его спаситель тяжким, грубым голосом, — таким голосом и таким языком, что Ал не узнал собственного имени и до смерти испугался. Мальчик посмотрел в лицо молодому мужчине, верхняя тонкая губа которого обнажала ряд белых, по-волчьи оскаленных зубов.       — Альфред, глупый щенок! — и Ал, зажмурившись, почувствовал, как крупная ладонь в черной перчатке зажала его обледеневший носик между костяшками указательного и среднего пальцев, — сжала унизительно больно, до слез, не взирая на тихий писк детского сопротивления.       Стараясь высвободиться от своего жестокого мучителя, Джонс слабо, в отчаянии вскрикнул. Вскрикнул и —       Проснулся.       Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Воробьевы горы».       — Гадство! — воскликнул Альфред, подхватился на ноги и в последний момент успел выскочить из поезда на платформу метро. Сзади с грохотом захлопнулись автоматические створки дверей. Голова Джонса слегка кружилась от резкого пробуждения; сердце чуть-чуть стукало, а перед глазами его еще стелилась густая метель, саваном окутывавшая небо и землю. Поезд шумно проглатывала черная пропасть тоннеля метрополитена, и Альфреда всё не покидало тревожное чувство, что он что-то забыл, что-то очень важное — но что именно?..       Джонс сонно зевал; растирая под очками глаза и ошалело моргая, он оглядывал облицованные темно-золотистым гранитом и мрамором стены, белоснежные барельефы и бюсты, выложенный крупной плиточной мозаикой пол. Люди, бледные, утомленные, с опущенными головами, нескончаемым речным потоком двигались к эскалатору.       Вообще Джонс, как истинный студент, давно научился засыпать в любой позе, в любом месте и на самые непродолжительные промежутки времени. Вот и теперь, разморенный монотонным шумом поезда, баюкающим покачиванием вагона, Альфред случайно задремал. Сегодня ему не было никакой необходимости ехать в университет в такую рань; он мог бы понежиться в постели час-полтора лишних, учитывая, что накануне Джонс опять засиделся за уроками (готовя преимущественно предмет Брагинского), — одним словом, не было надобности мучить себя ранним подъемом, однако Альфреду вдруг ни с того ни с сего захотелось увидеться с Иваном. Он узнал расписание его группы: первой парой у них стояла лекция, — и решил поймать Брагинского перед занятием, или после занятия, или, может быть, зайти потихоньку в аудиторию, и, если там окажется много студентов и сам Альфред окажется незамеченным, понаблюдать за Иваном, так сказать, в привычной среде его обитания, среди сверстников и равных ему. В голове Альфреда роилось много подобных неопределенных идей и желаний; от них ему становилось и радостно, и тепло, и весело — увидеть Брагинского! поговорить с ним!.. Иван, наверное, обязательно упомянет о вчерашнем незначительном случае в буфете, и интересно всё-таки — что́ он скажет.       Тот случай… Джонс взошел на ступени эскалатора, опустив руку на движущийся поручень и задумчиво рассматривая пестрые рекламные щиты, проплывающие мимо. Произошедшее вчера оставило в Альфреде неприятный осадок. Хотя он был счастлив, что решился угостить Ивана, странное поведение самого́ Брагинского до сих пор сбивало его с толку. Да, тут были, конечно, всего лишь стеснительность и робость в общении с чужими людьми, но откуда столько бессильно-надрывного страха на Ванином бескровном лице, откуда столько мутного ужаса в его припорошенных серебром ресниц глазах, от которых разбегается тончайший кружевной иней подкожных вен? И почему так сильно поразило это самого Альфреда? Ведь поразило — и всколыхнуло нечто, что Джонс с таким трудом и упрямством пытался запрятать в глубину своей души, в самые потаенные и неосвещенные ее подвалы.       На секунду перед Альфредом мелькнуло лицо матери — с заостренными, недоверчивыми чертами, с поредевшим золотом вьющихся волос, с истончившимися до белёсой пленки веками и слипшимися не от слез, а от какой-то другой вязкой влаги ресницами. Лицо ее, желтое, как церковные свечи, нервно подергивалось; мелкие судороги то и дело шевелили губы, казалось, она беззвучно шепчет что-то и зовет. Она не узнавала Альфреда.       Джонс резко тряхнул головой. Хватит! Хватит! Всё это глупости! Эмили тяжело болела и умерла от рака. Он знал это наверняка — и больше не было ничего, ничего, о чем бы следовало задумываться!       Слегка приободрившийся, Альфред вышел из метро на улицу. Осенний воздух живил, солнце грело томно, еще по-летнему; небо было пронзительно синее, безоблачное, однако мокрый асфальт и послегрозовая свежесть свидетельствовали о том, что всю ночь шел проливной дождь. Альфред знал, что всю ночь шел дождь, и предвкушал, как утром выйдет из общежития и будет дышать ветром, напоенным росой и запахом влажной земли. Джонс быстро шел по тротуару, иногда поправляя на спине небольшой рюкзак. По правую руку — проезжая дорога, по левую — здания университета и парковые деревья — в густой, желто-огненной дымке осенней листвы. Засунув руки в карманы куртки, Альфред щурился от солнечного света и слушал тихую возню наступающего дня.       Вдруг впереди, среди одиноких пешеходов, Альфред увидел фигуру молодого человека — с пепельной макушкой, в бежевом пальто, с небольшим черным портфелем в руке, укутанного в теплый белый шарф, — он был как-то забавно и неуклюже высок и шел медленно, даже робко, как будто боялся кого-нибудь раздавить или столкнуть с ног. Альфред тотчас узнал Ивана. Сердце его так и встрепенулось, он и помыслить не мог о подобной удаче!       Джонс в несколько секунд подбежал к Брагинскому, изо всех сил сдерживая рвущийся наружу яркий смех.       — Здравствуйтэ, Иван Алэксандрович!       Привлеченный шумом, Иван слегка вздрогнул и в нежном полуобороте головы оглядел ученика.       — А, это вы, Альфред. Здравствуйте, — Брагинский кивнул ему и странно улыбнулся; в этой улыбке Джонс не заметил ни приветливости, ни ласковости, в ней он прочел, скорее, легкое, снисходительное презрение; от этого пыл и восторг Альфреда немного поутихли, он был неприятно удивлен. — Куда спешите? — хладнокровно продолжал Иван. — У вас же сегодня нет первой пары.       — А вы откуда знаетэ? — спросил Джонс.       Вопрос этот Альфред задал почти машинально, не задумываясь, однако он произвел на Брагинского неожиданно сильный эффект. Иван заметно побледнел и несколько секунд не мог вымолвить ни слова, только подбородок его чуть-чуть дрожал. Поняв, что слишком затянул с ответом, Брагинский вдруг густо покраснел — и бледность, и краска на его лице сменялись с чудовищно неестественной быстротой, — а на губах Ивана опять выдавилось подобие улыбки — в этот раз как будто иронической.       — Разумеется, я знаю, — небрежно отозвался он. — Смотрел ваше расписание, я ведь у вас пары веду. Мне надо… надо знать ваше расписание, — Брагинский с опаской глянул сбоку на шедшего рядом Альфреда, явно ожидая его реакции.       Джонс смутился, не зная, что и подумать.       — Сэгодня у нас с вами сэминара нэт, — слабо возразил он.       — Кстати, вы посмотрели словарь, который я вам рекомендовал?       Альфред с облегчением улыбнулся: всё же обсуждать учебу с преподавателем было намного легче, чем что бы то ни было еще.       — Да, конэчно, посмотрэл! — оживленно ответил Джонс. — Эти лэксико-сэмантические группы ошень трудные! Я так и нэ понял до конца, чем отлычаются «случай», «происшествие» и «событие». И еще: «обстоятэлство», «условие», «обстановка» и «положение». Я, вродэ, употрэбляю их правилно, но в тестах иногда дэлаю ошибки. Вы объясныте мнэ?       — Завтра всем объясню на семинаре, — сдержанно произнес Иван.       Альфреда словно ледяной водой окатило от его слов. В груди как-то неприятно, болезненно-холодно заныло сердце.       — Вы мне завтра напомните, — говорил Брагинский, не замечая или не желая замечать состояние своего ученика, — чтобы я почту и номер телефона дал старосте. Кто у вас староста?       — Ван Яо.       — Так вы мне напомните. По почте будете отправлять сочинение, которое я задал, на свободную тему. А номер телефона — на всякий случай.       — Вы мнэ можетэ сказать их. Я пэрэдам.       Иван нервно поправил шарф и кончиками пальцев смахнул пепельную челку с лица, потом бросил быстрый взгляд на Альфреда.       — Я — Вану… — пробормотал Брагинский в неясном для Джонса смятении.       — Иван Алэксандрович, еслы что, я — помошник старосты, — сообщил Альфред.       — Вы им, как я понимаю, только что сделались?! — хихикнул Иван и вдруг — страшно побледнел от собственных слов, широко раскрыв глаза; он спешно отвернулся от Джонса, делая вид, что рассматривает деревья, оперившиеся золотисто-охровой листвой. — Извините, я не это имел в виду… н-не переживайте. Я завтра всем сразу сообщу. Всем же надо будет отправлять сочинение. Вы тему выбрали?       — Ешо нэ выбрал… — Альфред шел рядом с Иваном и чуть позади; он чувствовал, что ему тяжело говорить с Брагинским — тот словно прибыл с другой планеты и изъяснялся на языке, который Альфреду никак не давался. Обычно у Джонса не возникало трудностей в общении со сверстниками или с преподавателями. Иван был для него — и то, и другое, и равный, и учитель, а еще он был — безумно непонятен. И всё-таки Альфред не мог отвести от Ивана глаз. Несмотря на его явно дурной и заносчивый характер, Брагинский казался Джонсу очень… милым.       Иван был почти под два метра ростом, но сутулился, как будто ему не хватало места, чтобы расправить плечи. В своем вязаном белом шарфе, в бежевом мягком пальто с крупными черными пуговицами, он был похож на большого безобидного плюшевого зверька. Джонс с большим удовольствием обнял бы его и прижал бы к себе. Альфреда бы, конечно, грубо оттолкнули и нехорошо обругали бы, прочли бы лекцию, что так нельзя, но… Джонс тихо усмехнулся. Ему стало легче и теплее на душе.       Брагинский недоверчиво и любопытно покосился на своего студента и, так как тот, погруженный в мысли, ничего не отвечал, снова заговорил:       — Что с Гилбертом Байльшмидтом? Почему он не ходит на занятия? Он болен?       Альфред словно от глубокого сна очнулся и даже вначале не понял, причем здесь вообще Гилберт.       — Он… — Джонс поморщился, подбирая слова: и лгать не хотелось, и одногруппника подставлять неудобно было, — плохо сэбя чувствуэт. Проблэмы в сэмье, кромэ того.       — Передайте ему, чтобы поправлялся, — ответил Иван. — Было бы хорошо, если бы вы как помощник старосты, — он коротко и смущенно улыбнулся, — помогли ему немного. Рассказали бы, что мы проходим. А то он отстанет…       — Я расскажу! Расскажу! — спешно заверил Джонс. Его укололо, что Иван вдруг завел речь о каком-то Байльшмидте вместо того, чтобы попереживать о нем — об Але: нужно было срочно перевести тему на что-нибудь более подходящее. — Иван Алэксандрович, знаетэ, я пишу курсовую работу…       — Очень хорошо. О чем же? — на удивление, с большой охотой поинтересовался Брагинский.       — Тэма звучит как-то так: «Языковая картина мира русскоговоряших. Сушествитэлные в каком-то там аспэкте…» И, значит, я такие слова подобрал: «широта», «удаль», «хохот», «тоска», «воля» и что-то ешо в этом роде. Всякие проявлэния ваших лубимых русских крайностэй.       — Уж вы всех под одну гребенку! Я русский, но крайностей не люблю, — хмыкнул Иван. — Что же вы хотите узнать?       — Я ишу опрэдэлэния этих слов…       — Я вам могу несколько хороших статей посоветовать. Шмелёва вы читали?       — Нэт-нэт!.. — Альфрел мотнул головой, пытаясь что-то припомнить; ему как-то ужасно трудно давался сегодня чужой язык, а рядом с Иваном он и вовсе забывал, как говорить по-русски. — Толкование я знаю… находил… нашел то есть… но я нэ понимаю смысл, — Джонс нахмурился. — Чем прынципиално отлычается «воля» от «свободы»?       — Я найду в словаре и…       — Нэт-нэт, вы объяснитэ!       Иван помедлил с мгновение. Подул несильный влажный ветер, солнце заблестело в лужах на черном, как вороново крыло, асфальте.       — Воля — это то же, что и свобода, — принялся тихо объяснять Иван. — Но тут еще и значение «желания». «Исполнить последнюю волю» — значит «исполнить последнее желание», например. А еще «воля» — это как свобода, но не ограниченная рамками закона. То есть свобода вообще всегда ведь стеснена чужими желаниями и жизнями, государством, к тому же, а воля — это полная, безграничная свобода. «Казацкая вольница» — говорят.       Джонс с внимательным и вдумчивым видом выслушал Брагинского.       — Значит, «тоска» — это бэзграничная печаль? — спросил Альфред.       — Нет, — улыбнулся Иван. — Не совсем. Не делайте такой упор на «безграничности».       — Тогда на что дэлать?..       — Вот я вам завтра принесу хороший учебник…       — Нэт! Нэт! — вдруг, сам себе, впрочем, изумляясь, заупрямился Джонс. — Вы объясныте!       — Я так сразу не могу, — растерялся Иван. — Мне тоже надо проверить…       Альфред забежал перед преподавателем и, пятясь, пошел задом наперед, донимая:       — Нэ-нэ-нэ! Вы скажитэ!       — Альфред, вы упадете! Идите нормально, пожалуйста!       — Вы носитэл языка. Вы должны знать!       Брагинский остановился. Остановился и Джонс.       — Если вы сейчас, Альфред, — снисходительно, как на детскую выходку, покачал головой Иван, — если вы сейчас остановите любого носителя языка и спросите у него, что такое тоска, он вам сразу ни за что не ответит… Ох-х, ну, хорошо. Есть, к примеру, «тоска по родине».       — Это вы пыталис объяснить Франциску. Он сказал, что французы нэ тоскуют по родыне, — скептически отозвался Альфред.       Иван явно пребывал в затруднении.       — Да, французы почему-то не тоскуют по родине, поэтому не понимают, — согласился он.       — Я тоже нэ тоскую по родыне.       — Разве вы не скучаете по дому? — с робкой надеждой посмотрел на ученика Брагинский.       — Скучаю! Ошень! По брату, бабушке и дэдушке… и отцу… — Альфред осекся.       — Да! Да! — обрадовался Иван. — Ну так вот тоска — это почти то же самое, когда скучаешь. Когда ты не на своей земле, и чувствуешь, что тебя тянет домой, и кажется, что ты словно родную мать или жену покинул, и она совсем одна, одна-одинёшенька осталась, и душа на части разрывается от боли, как она там без тебя. Ну, понимаете теперь?       — Нэ понымаю, — расстроенно улыбнулся Альфред. — Там вэдь с вашей женой-матэрью-родыной остались другие луди. Никто ее нэ бросил. А еслы вас тянет туда, так приедьте.       — Да, это… — Брагинский поджал губы. — Логично.       — А еслы просто «тоска»? Без родины.       Иван утомленно вздохнул и пробормотал:       — Я не знаю. Посмотрите в словаре. Столько хороших словарей и пособий на эту тему.       — Развэ вы этого никогда нэ чувствовали сами? — упорно допрашивал Альфред.       — Чувствовал, конечно. Но так запросто не выразить ощущения словами. То есть одно такое слово нашли — тоска, — это и грусть-не грусть, печаль-не печаль, когда гнетет и очень душно, страшно и тяжело… что конкретно значит — честно, не знаю. Я думаю, Альфред, вы тоже это испытывали, просто в английском тоска зовется иначе. Подумайте.       — Я тоже ее испытывал, — не то спросил, не то подтвердил Альфред. Он вспомнил о матери, о ее золотых кудрях, разметанных по черному меховому воротнику, парчу и шелк метелей, плач и завывание вьюг, и поезд… и нечто, что́ он забыл…       Джонс так и стоял лицом к лицу с Брагинским. Иван смущенно поправил шарф и натянул его на нос.       — Пфрррм?..       — Что? — не понял Альфред.       — Вы… вчера… — Иван высунул нос из-под шарфа и залился краской до кончиков ушей. — Вчера… и я вам должен…       Тут Брагинский почти по локоть запустил руку в карман своего пальто — такой глубокий и большой карман, что Альфреду стало жутко, что Иван весь целиком может провалиться в него, — и достал оттуда кошелек.       — Нэт! Нэ надо! — догадавшись о намерении Брагинского, всполошился Джонс. — Я вас угостыл! Это — подарок!       Иван почему-то грустно улыбнулся.       — За что же? Подарок?.. — спросил он.       Альфред почувствовал, что тоже покраснел — щеки так и полыхали огнем.       — Я хочу… быть вашим другом, — с расстановкой произнес Джонс. — Когда хотят побыть друзьями…       — …подружиться, — поправил Иван.       — Да, подружиться, — Джонс сильно волновался, и гул собственного сердца мешал ему подбирать верные слова, — дарят уго́шеныэ.       Брагинский удивленно округлил глаза и покусал губы.       — Угощение? — переспросил он, все еще протягивая Джонсу деньги.       — Да, угошение!       — Альфред, я вам говорил: продвиньте язык с альвеол к зубам. У вас «щ» звучит как твердый звук «ш». И не забывайте про ударение.       Джонс раздраженно закатил глаза. Он — про дружбу, а Иван ему — про зубы и альвеолы, как будто Альфред на прием к дантисту записался! Брагинский, кажется, догадался о чувствах Джонса, но все равно еще раз нерешительно протянул ученику деньги.       — Нэ надо, — твердо ответил Альфред. — Это нэприлично.       — Как «неприлично»? Вы за меня заплатили — вдруг, ни с того ни с сего, ничем я такой щедрости не заслужил, — возразил Брагинский, впрочем, он был весь красный от смятения и растерянности. — Зачем вы это сделали? Вы… видели что-то?       Альфред поднял глаза на Ивана. Тот смотрел, приподняв одну бровь, с враждебным, ожесточенно-смущенным выражением, как будто ожидал приговора несправедливого, злого судьи.       — Я нишего нэ видэл. Я просто хотэл с вами подружиться. Убэрите дэньги. Я зол на вас, что вы мэня нэ хо́шете понимать…       — …не хотите понять, — как слабое эхо, отозвался Иван.       Для Джонса это оказалось последней каплей. Униженный и взбешенный, он отвернулся в горькой обиде и быстро пошел по тротуару.       — Стойте, Альфред! Да подождите вы!..       Джонс почувствовал, что его схватили за предплечье. Альфред слегка обернулся и обомлел. На выбеленном лице Ивана читались отчаяние и смертельный страх, и губы кривила истерическая улыбка, какая бывает у человека, собирающегося зарыдать от бессилия. Глаза Брагинского ярко блестели, как будто вспрыснутые слезами.       — Извините меня, пожалуйста! — прерывающимся голосом пробормотал Иван. — Я просто растерялся от ваших слов. Но я не хотел вас обидеть. Не обижайтесь, всё что угодно, только не обижайтесь!       — Я нэ обижаюсь… — сказал Альфред, ошарашенно разглядывая Брагинского, который в эту минуту был очень привлекателен: его лицо с нежно-голубоватыми полукружиями под глазами, его пепельные кудри, завитками обрамлявшие бледный высокий лоб, виски и аккуратные, почти прозрачные уши, его губы, побелевшие и исказившиеся в страдании, — всё это было красиво, хотя и пугающе.       — Так будем друзьями? — с печальной безнадегой в тоне спросил Иван, протягивая ему руку.       — Ну конэчно! — рассмеялся Альфред. — Я ошень рад! Нэ волнуйтэсь, я нэ злусь! — и он схватил крупную и холодную ладонь Брагинского и крепко ее пожал. — Толко обэшайте нэ поправлять мэня, когда мы нэ на уроке. Хорошо?       — Хорошо, — робко улыбнулся Иван. — Не стану поправлять, — он высвободил свою руку из пожатия Альфреда и торопливо сунул ее в карман, как будто беспокоился, что Джонс может что-то заметить — что-то для него точно не предназначавшееся. — Пойдемте? Мне к первой паре.       — Я знаю.       Брагинский странно усмехнулся и повел глазами. Они возобновили путь. Альфред шел рядом с Иваном и грелся от ощущения покоя и удовольствия; солнце по-летнему припекало в затылок, мурашки бегали у Джонса по спине от его теплых пальцев-лучей; небо было насыщенно-голубое и чистое.       Брагинский пристально смотрел себе под ноги, точно там — внизу — происходило нечто крайне любопытное, точно там могла решаться чья-то судьба. Вдруг Иван приостановился и сделал Альфреду какой-то неопределенный жест ладонью, но тут же, сильно покраснев, снова продолжил путь, не проронив ни слова. Тогда Джонс тоже опустил глаза.       На черном от дождя асфальте лежали небольшие ярко-желтые кленовые листья — и с деревьев, шумящих от дуновения свежего осеннего ветра, — падали еще и еще золотистые звезды и стелились по густо-черной дороге. Весь путь был желто-пятнист и причудлив. Альфред пришел в дикий восторг, потому что это бы так щемяще красиво! Он посмотрел на Ивана, на его аккуратный, гармоничный профиль, на веки — тонкие, как лепестки белой розы, на ресницы, на волосы… Джонсу захотелось сказать Брагинскому что-нибудь, чтобы выразить свое восхищение, — и им, и этим осенним утром, и этой звездной тропой, но главное им — Иваном. Джонс с судорожно бьющимся сердцем и шумом крови в голове стал вспоминать: «лицо — лик», «глаза — очи», «рот — уста», «щеки — ланиты»…       — Иван Алэксандрович! Знаетэ, у вас ошень красивый… — Альфред глупо помахал рукой перед своим лицом и вдруг присовокупил смачное: — Шнобэль.       Брагинский побагровел так сильно, точно его в котле сварили. Он в ужасе спрятал свой крупный нос с горбинкой и тонкой переносицей в складках шарфа.       — Мне надо идти. До свидания, Альфред! — пролепетал Иван и почти побежал к воротам университета.       Джонс, как громом пораженный, застыл на месте. Что он сейчас сказал?! Альфред вдруг осознал и страшно выматерился на английском, хватаясь за голову.       Это чёртово злосчастное слово — шнобель — просто обожал Гилберт Байльшмидт.