О трудностях обучения русскому произношению

      — Ребята, я бы посоветовал вам сходить за чаем или кофе и помыть руки, пока занятие не началось, — сказал Брагинский, входя в кабинет и обнимая большой бумажный пакет из магазина; при этом на губах Ивана заиграла хитрая улыбка, которая вдруг придала его румяному от осенней свежести лицу странную, почти женственную шаловливость; он был одет в теплый бежевый свитер с длинными рукавами, из-под краев которых выглядывали белые, узловатые пальцы, чуть покрасневшие на кончиках от холода; в светлых кудрях его блестели капельки легкого утреннего дождя. Сегодня Брагинский, кажется, был в чудесном расположении духа и настроен даже на фамильярничество и панибратство.       — Мы будэм пить чай?! — Франциск захлопал в ладоши от восторга. — Здогово, я сэгодня́ как раз нэ успэл позавтрака́ть!       — Ваша сытость, Франциск, будет всецело зависеть от вашей продуктивной работы на уроке, — Иван игриво прищурился, немножко наклонив набок голову, и стал раскладывать угощения.       Когда все уже были в сборе, на столе перед Иваном обнаружились две глубокие тарелки: одна — с конфетами в пестрых фантиках, другая — с сушками.       — Это пэченье? — любопытно вытягивая лицо и указывая на кругленькие, золотистые сушки, спросил Ван Яо.       — Нет, — отозвался Иван с детской улыбкой.       — Это пирожное́! Я такое́ ел уже! — возразил Франциск.       — Это не пирожное, — с довольно несчастным видом протянул Брагинский.       — Хлэ-бо-бу-лоч-но-е издэлие! — провозгласил Антонио.       — Хорошо, — наконец милостиво согласился Иван. — В прошлый раз у нас было много лексики и грамматики. Сегодня займемся вашим произношением, а именно — скороговорками.       — О-ох!.. — со всех сторон раздались тяжелые, страдальческие вздохи.       — Ну, не надо так переживать, — тихо рассмеялся Брагинский. — За каждую хорошо и быстро произнесенную скороговорку будете получать сладкое.       — Какие глюпости! Шай пить с конфэтками! — вдруг сказал кто-то из студентов — сказал громко, надменно, вызывающе. — Мы что, похожи на зобачонок, которые тольжны выпольнять команды хозяина?       Иван удивленно поднял глаза и увидел Гилберта, сидящего в развязной позе на первой парте, рядом с Альфредом. Брагинский на этот раз не смутился, как тогда, когда ему стал дерзить Джонс, напротив, весь так и просиял, даже уши его, тонкие и аккуратные, порозовели от удовольствия.       — А вы, наверное, Гилберт Байльшмидт? — спросил Иван, подходя к первой парте.       — Как вы тогадались? — усмехнулся Гилберт.       — Во-первых, — с мягкостью сказал Иван, — у вас типично немецкий акцент, а во-вторых, вы — единственный, кого я еще ни разу не видел на своих занятиях.       — И, кстати, больше нэ увидэте.       — Почему же? — Иван слегка прислонился бедром к парте и приклонил к плечу голову с довольно кокетливым видом; когда же он кинул беглый взгляд на Альфреда, то вдруг машинально, с неловкой застенчивостью дотронулся до своего носа; Джонс весь покрылся багровыми пятнами — и больше не от той глупости, которую сморозил пару дней назад, а от того, что сейчас Брагинский находился так непозволительно близко и, несмотря на грубости Гилберта (о, как ненавидел его в этот момент Альфред за то, что он смеет обижать Ивана Александровича!), казался таким раскованным, нежным и беспечно веселым.       — Потому что не хошу заниматься идэотскими вэщами, — заносчиво отозвался Гилберт, скрестив на груди руки и глядя исподлобья на преподавателя. — Я и так вэликолепно влядэю этим дурацким язиком.       — Ну ладно, не занимайтесь совсем. Но отличной или хорошей оценки от меня не ждите. Впрочем, — Иван сделал вид, что призадумался, и забавно приложил тонкий палец к своему белому, точно точёному из мрамора подбородку. — Я… я вообще-то мог бы освободить вас от этого тяжкого бремени, знаете, посещать мои пары, работать на них, писать рефераты и контрольные, даже сдавать зачет и экзамен.       — Как так?! — возмутился с задней парты Артур. — Этого придурк… Ай! Нэ толкайся, Франциск!       Гилберт навострил уши, сел прямее и приличнее: всё-таки грех не попытаться получить хорошую оценку «на халяву», как говаривали русские приятели Байльшмидта. Это слово, халява то есть, Гилберту особенно нравилось.       — То, что прямо указывает на совершенное владение языком, вовсе не правильное произношение или идеальное понимание прочитанного, а умение сочинять, но не просто прозу… — лукавые искры засверкали в глазах Брагинского: он снова покосился на залившегося краской Альфреда и украдкой, рукавом свитера почесал свой крупный нос.       — А что-о-о? — недоверчиво нахмурился Гилберт.       — Напи́шите мне стихотворение на русском, скажем, строф шесть, любой размер, любая рифма, любая тема и проблематика, — Иван широко и белозубо улыбнулся мрачному Байльшмидту. — И если мне понравится ваше творение, то я автоматом поставлю вам и зачет, и пятерку по экзамену.       Кабинет вдруг взорвался от криков возмущения и изумления.       — Нет-нет-нет, — Брагинский с суровой насмешливостью покачал пальцем. — Это привилегия только для герра Байльшмидта. Ну что, согласны? — он даже протянул немцу руку.       Гилберт вдруг прицокнул языком, видимо, пораженный этим Иваном Алэксандровычем, про которого ему Альфред все уши прожужжал и на которого, в конце концов, пришлось прийти самому полюбоваться, и охотно пожал крупную, холодную, как снег, ладонь Ивана.       — Соглясен! — криво усмехнулся Гилберт. — Только не нарушьте обэшание!       Иван кивнул и снова посмотрел на сидящего рядом Альфреда. Тот почему-то был бледен и угрюмо нахмурен, а ведь с его лица почти никогда не сходила вежливая, «американская» улыбка. Брагинский смутился и снова провел кончиками пальцев по античной горбинке на своем носу, даже сжался весь и ссутулился от неуверенности, но всё же пересилил себя.       — Что ж, начнем занятие! — объявил Иван, возвращаясь к своему столу. — Внимание, первая скороговорка: Шла Саша по шоссе и сосала сушку.       Гилберт презрительно фыркнул, отворачиваясь к большому окну, за которым в это раннее осеннее утро было пасмурно, серо и дождливо, но оттого еще уютнее и теплее казалось в кабинете. Франциск решительно, как первоклассник, подготовивший урок, вскинул руку.       — Да, — Иван указал на француза.       И Бонфуа вдруг на едином дыхании, совершенно четко и не коверкая звуков, выпалил:       — Шла Саша по шоссе и сосала сушку.       — Отлично, молодец!       Франциск хитро и самодовольно прищурился, оглядываясь на Артура, у которого, кажется, челюсть отвисла от изумления. Иван угостил Бонфуа конфетами и сушкой. Потом то же самое (разумеется, не с первой попытки и не самым верным образом) проделали и все остальные. Брагинский просил студентов то поднять, то опустить кончик языка, то округлить, то растянуть губы, то прибавить голоса, то оглушить звонкий согласный. Он даже сам показывал, что нужно сделать, и за приподнятой верхней губой его так и взблёскивали жемчугом крупные, белые зубы. У Альфреда уже голова гудела от этих «Саш», «шоссе» и «сушек», а горло сжалось и пересохло от ужасного волнения: фонетика, правда, не была его сильной стороной, а позориться перед Иваном совсем не хотелось, поэтому Джонс упрямо молчал и не поднимал руки, а Франциск, который уже трижды без запинки произнес скороговорку с непонятной Сашей, которая куда-то и зачем-то шла, с довольным видом хрумкал сушками. Артур прихлебывал из стаканчика чай.       — Альфред, ваша очередь, — Иван возвел на Джонса крупные, блестящие глаза, и Альфред совершенно потерялся; сердце его стучало, как оголтелое, и шумела в голове кровь.       — Сла Шаса по соше… — Джонс страдальчески наморщил лоб, когда услышал смешки Гилберта.       — Тихо, — строго приказал Байльшмидту Брагинский.       — Сла Саша по шоссе и сошала шуску.       Артур громко прыснул со смеху, но тут же зашипел от боли, потому что Франциск со всей силы наступил ему под партой на ногу. Лицо у Ван Яо отчего-то вытянулось, но он ни в коем случае не смеялся. Садык был больше занят конфетами и горячим латте с густой пеной, поэтому не обращал на товарищей никакого внимания.       — Альфред, не торопитесь, сначала медленно… — робко попросил Иван.       Гилберт искоса, странным взглядом наблюдал за Брагинским, которой низко наклонился к Джонсу, и ноздри у Байльшмидта шевельнулись, как у злобной, поджарой гончей, улавливая пронзительно-сладостный и холодный запах парфюма Ивана. Альфред покрылся по́том, сглотнул, кашлянул и, собравшись с силами, проговорил на выдохе:       — Шла Саша по шоссе… и шошала шушку!       Гилберт не выдержал и заржал от души. Иван, нахмурив бледный лоб, с ледяным презрением посмотрел на Байльшмидта, который, заметив этот взгляд, произнес уже немного мягче и примирительнее:       — Аль, ты реально нэ можешь справиться с этой хрэнью? Просто нэ торопись.       — А что насчет вас? — спросил Иван, растянув губы в длинной, ядовитой улыбке. — Не хотите сами попробовать? Сладостей вам предлагать не стану, а так — для интересу.       — Пошалуйста! — с вызовом вскинул подбородок Гилберт. — Шля Саша…       — Нет-нет, — возразил Иван, — оставьте несчастную Александру в покое. У меня есть для вас кое-что получше, кстати, и поближе вам в культурном отношении, — и тоном палача или судьи, произносящего смертный приговор, сказал: — Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла кларнет.       Гилберт вдруг сильно покраснел, и губы его застыли в недоконченной, но полной высокомерия, ухмылке. Это было подло, так подло! Байльшмидт медленно, с явным мучением и стыдясь произнес:       — Карль у Кляры украль коралли, а Кляра у Карля украля клярнет.       Кику приложил кулак ко рту, пытаясь скрыть улыбку, а Артур сидел и весь трясся от беззвучного смеха: его удерживала только рука Франциска, сильно сжимавшая его запястье.       — Нет, Гилберт, — спокойно и без капли язвительности произнес Брагинский. — Звук «л» у вас не такой твердый, каким бы ему следовало быть…       — У мэня он никогда не полючалься и нэ полючиться! — ожесточенно и обиженно перебил Ивана Гилберт. — Я тостаточно хоршо гофорю, чтобы общаться!       — …с продавцами водки и пэрваками, у которых он стрэляет сигарэты, — шепнул Франциску Антонио.       — Как же так? Это ведь очень легко! — сочувственно возразил Иван. — Я вас мигом научу. Смотрите, Гилберт. Прижмите язык к верхним зубам по всему периметру и в таком положении произнесите «о».       Гилберт злобно усмехнулся, но сделал, как велел Иван, и вдруг, округлив от удивления и ужаса глаза, промычал твердый, русский «л».       — Как здорово! — словно дитя, обрадовался Брагинский. — А вы говорили, что не получается, — Иван вдруг глянул на часы и испуганно охнул: — Я вас задержал уже на целых пять минут! Хватит, домашнего задания сегодня не будет, но напоследок вопрос, — он поднял тарелку, в которой еще оставались недоеденные сушки: — Как называются эти угощения?       — Пирожные́! — воскликнул Франциск.       — Пэченье! — возразил Кику.       — Ребята, вы же полтора часа повторяли их название! — простонал в отчаянии Иван. — Ну, это я виноват, ничего. Идите теперь на занятия, и удачного вам дня!       Со всех сторон раздалось довольное и сытое «спасибо, до свидания», и студенты медленно, с большой неохотой стали подыматься с мест, собираться.       — Ну чего расселься-то?! — Гилберт сильно толкнул Альфреда, который мешал ему подняться из-за парты.       Джонс вздрогнул. Ивана уже и след простыл, только на столе, в углу, стояли тарелки со сладостями. Альфред разочарованно вздохнул, стал подниматься, но вдруг рука его наткнулась на лежащие перед ним горсточкой пять поджаренных, светлых сушек, оставленных потихоньку Иваном. Джонс улыбнулся и устало потер под очками глаза. Самолюбие его было страшно задето неудачами на занятии, но впервые, может быть, в жизни Альфреда это ничуть не заботило, потому что душа его была излечена и обласкана вниманием и трогательной заботой со стороны Ивана.       Чёрт, да он и вправду влюбился по уши.