О трудностях обучения русскому произношению

Мэттью: Ты обязан приехать на зимние каникулы домой. Бабушка сильно заболела и хочет тебя видеть. Так что не смей отказываться. Понял меня, Ал? Отец просил передать, что больше не злится на тебя и готов всё обсудить спокойно. P. S. Позвони.

8:47 am

      День сегодня не задался с самого начала. Утром Альфред проспал все шесть будильников, потом опоздал на свой автобус, забыл дома ноутбук, на котором готовил доклад к одному из семинаров, потерял где-то студенческий билет и, в довершение всего, получил вот это сообщение от Мэттью.       Осень миновала свой зенит; погасло и заледенело суровое солнце; почернело и опало золото деревьев. Теперь на фоне бессмысленно-белого неба тянулись трещинами черные обнаженные ветви, печальные фонари и мокрые крыши домов. Выпал первый снег, малокровный, сухой и задыхающийся. Оставалось только одно утешение — дополнительное занятие с Иваном, на которое теперь Джонс торопился с сильно бьющимся сердцем и дурманной сумятицей в голове. Альфред всё еще думал об их последнем телефонном разговоре и не знал, хорошо ли будет расспрашивать, не покажется ли он нетактичным, настырным или невежливым. По правде говоря, Ал очень беспокоился.       Подходя к кабинету, назначенному Брагинским, Джонс вдруг услышал смех и голоса — разговор, по всей видимости, был крайне увлекательным. Альфред распахнул дверь в аудиторию. На парте, спиной к Джонсу и лицом к Брагинскому, сидел Байльшмидт, опершись сзади руками и небрежно откинув белобрысую голову. Иван прелестно улыбался, слегка сведя колени и приобняв себя за локти, так что особенно красивы и тонки были линии его широких плеч. Впервые Альфред заметил, что он и вправду очень высок и что у него очень стройный, чуткий стан с легким изгибом развившихся колец встревоженной змеи. А еще он впервые заметил, что в глазах Брагинского таится странный, нездоровый блеск и что он смотрит иногда как бы сквозь собеседника.       — Здравствуйте, Альфред! — обрадовался Иван, поднимаясь и доставая какие-то учебники из портфеля. — Извините, Гилберт, мы бы хотели позаниматься одни… — он с мягкой просьбой обратился к немцу.       Байльшмидт, стараясь избегать взгляда Джонса, попрощался и с несколько виноватым видом, как напроказивший ребёнок, выскользнул в коридор.       — Представляете, Альфред, я теперь очень доволен! — весело заговорил Иван; он, кажется, сегодня был в хорошем настроении, и у Джонса немного отлегло от сердца, хотя на горизонте образовалась еще одна жутко неприятная проблема по имени Гилберт Байльшмидт.       — Чем же вы доволны, Иван Алэксандрович?       — Гилберт спрашивал меня, какие книги по русскому стихосложению ему почитать, — похвастался Брагинский. — Знаете, я ведь надеюсь, что он заинтересуется моим предметом, а после — и учёбой вообще. Он очень способный. Лингвистические дисциплины и языки ему хорошо даются, жаль, что он пренебрегает своими талантами.       Джонс раздраженно фыркнул, хотя и с полуулыбкой. Неужели Иван не видит, что Альфреду вообще-то глубоко наплевать на Гилберта, что даже ему неприятно обсуждать подобное? У Ала вдруг на секунду закралось самонадеянное подозрение, что Брагинский из своеобразного кокетства расхваливает перед ним Байльшмидта, чтобы вызвать ревность, но, взглянув на Ивана, Альфред в смущении убедился, что тот искренен и никакой задней мысли не имеет. В целом, Брагинский был из тех, у кого всё на лице написано, только практически никогда нельзя было точно отгадать, что именно это написанное обозначает.       — А еще он сказал, что хочет играть на пианино, — с радостной улыбкой добавил Иван. — Что-нибудь простое и лёгкое — может быть, романс Глинки?..       — Я тоже захватыл для вас ушебник, — перебил его Альфред. — По англыйскому.       Брагинский замолчал и, опустив глаза, залился краской до кончиков ушей.       — Простите, мы же учиться сюда пришли, а не языком чесать, — произнес он.       Пока Альфред раскладывал вещи, Иван отвернулся к окну и — Джонс заметил, — стал торопливо и застенчиво причесывать кудри деревянным гребнем с тремя отколовшимися зубьями.       — Сначала займемся русским? — спросил Брагинский, взглядывая на Джонса из-за плеча.       — Давайтэ!       Они уселись за одной партой друг напротив друга. Иван листал тетрадь и что-то говорил, но у Альфреда уже на пятой секунде совершенно отключилось сознание, зато утончился слух, обострились обоняние и взгляд. Он почувствовал, что в груди снова больно забилось сердце (Мэттью, наверное, посоветовал бы ему уже сходить к кардиологу) и вспотели ладони. И кроме того, ему ужасно мешал сосредоточиться сладковато-холодный, как фруктовый лед, запах Ивана.       — Насколько я помню, — говорил Брагинский, стараясь придать себе строгий менторский вид или надменную величавость монахини, — есть проблемы с произношением звуков «щ» и «ш». Первый получается у вас слишком твердым, второй — слишком мягким. Я принес упражнения. Что вы делаете?.. — он заметно вздрогнул и побледнел, когда Альфред чуть-чуть подался вперед и шевельнул ноздрями.       — Ошен хорошо пахнэт. Духы́, — улыбнулся Джонс.       — Правда? — Иван неловко рассмеялся, заправляя прядь волос за ухо. — Мне девочки из моей группы говорят, что я на себя слишком много лью парфюма и что он чересчур сладкий. А я же не чувствую, и мне кажется, что он выветривается.       — Нэт! Мнэ ошен нравится! — возразил Альфред. — Они нэ правы.       — Альфред, а у вас есть девушка?       Джонс выпучил глаза от неожиданности и, судя по мгновенной улыбке Ивана, сильно покраснел. Что за вопросы такие? Кажется, Альфред к ним поводов не подавал.       — Чэстно говоря, была в старшей школэ, но тэпэрь нэ до отношений, — уклончиво отозвался он.       — Очень вас понимаю!       — А вы?..       — Ну! — Иван беспечно рассмеялся. — У меня никогда не было! Странное дело, в меня почему-то совсем никто не влюбляется! Дружить-то — не против, а вот дальше… Одна девушка, которая мне очень нравилась в школе, на мое признание ответила, что у меня ужасные глаза. Не то чтобы некрасивые, а что я как-то жутко смотрю. И всё на этом, — Брагинский смущенно и расстроенно вздохнул, переводя взгляд на Альфреда: — Но у вас-то, наверное, таких проблем нет?       — Пошему вы так рэшили? — удивился Альфред.       — Вы общительный, и добрый, и веселый, и… вы красивы, — Иван склонил голову, как нежный голубь, и, как он, ворковал, не замечая за собой этого. — Чего еще может хотеть противоположный пол?       Джонс чуть не зажмурился от удовольствия, что его так хвалят, да еще с этим невинным выражением лица, будто правды и стыдиться нечего.       — Ой, я что-то снова заболтался, простите! — одернул себя Иван; он уселся поудобнее, повел плечом, стараясь размяться, и его склоненный торс задрожал, как изящная ладья на волнах. — Ну, давайте, начнем. При произнесении звука «ш» я бы вам рекомендовал слегка вытянуть и округлить губы, а при звуке «щ», наоборот, растянуть их в улыбку. Следите за тем, чтобы язык был продвинут вперед, и боковые края языка касались верхних зубов, когда вы артикулируете «щ». Да и… скажи́те, пожалуйста, ваш английский «р».       — Это который заальвеолярный рэтрофлэксный?.. — недоверчиво спросил Джонс.       — Да! У него точно такая же позиция, как у звука «ш». Я сам не пробовал, но мне рассказывали так. У вас сразу получится поставить язык, как следует.       — Здорово! А тогда!.. — Альфред широко заулыбался. — Это должно работат и наоборот. Вы скажи́тэ свой звук «ш», а потом — мой «р», у вас с ным какие-то проблэмы…       — Ох, я знаю! — ужасно обиделся Иван. — Вы всё-таки подслушивали!       — Совсэм нэмного!..       — Но вы — первый, — возразил Брагинский.       — Давайтэ вы! Покажи́тэ прымэр!       Иван снисходительно рассмеялся.       — Нет, вы — первый! Половина урока — моя, половина — ваша! Сейчас моя очередь вас учить.       Иван пристально глядел Альфреду прямо в глаза своими — блестящими и крупными, — и Джонс с ужасом осознал, что они молчат и смотрят друг на друга уже непозволительно долго. А потом он увидел, что Брагинский чуть шевельнулся; ресницы у него едва задрожали и стали опускаться. Альфред мучительно покраснел, не зная, как это расценивать и на что решиться, но он уже совершенно ясно видел, что Иван приближает свое лицо к его, как будто хочет… поцеловать. Невероятно! Джонс ощутил, что физически не способен дышать, в груди остро спёрло дыхание. Он тоже подался всем корпусом вперед, и тогда Брагинский совсем закрыл глаза, как бы покорно принимая то, что неотвратимо должно случиться. По телу Альфреда мгновенно разлилась сладостная истома, проняла робкая дрожь наслаждения.       И в этот момент Джонс совершил одну из самых страшных ошибок в своей жизни. В порыве чувств он взял Ивана за руку, лежавшую на парте, пальцы его с нежностью скользнули по запястью Брагинского, под рукав вязаного свитера, вверх и…       Иван резко вскочил со стула и, пораженный, пошатнулся. В его потемневших, широко распахнутых глазах стояли слезы, в зрачках кишели безгласый ужас и боль безумия; губы скривились; лицо умыла предобморочная бледность.       — Извыните! — взмолился Джонс, сердце которого почти обливалось кровью, ему казалось, что его плоть терзают острый клюв ворона или челюсти пантеры. — Нэ пэрэживайте! Это нишего страшного! Смотрыте, у мэня тоже ест такой! Когда мама умэрла… но отэц успэл остановить мэня! — Альфред закатал рукав рубашки и показал тонкий, бледный шрам у локтевого сгиба.       Иван расстроенно замотал головой, слезы не удержались на ресницах и покатились по щекам; он схватил свой портфель, учебники и бросился к дверям.       — Иван Алэксандрович! Стойтэ!..       Альфред выбежал за ним следом и замер, ошеломленный. Чуть поодаль от кабинета стояли Иван и Гилберт. Видимо, Брагинский случайно наткнулся на Байльшмидта, ничего уже не видя от горя и слез, а тот, заметив его состояние, крепко схватил Ивана за плечи, удержал и принялся настойчиво расспрашивать. Брагинский громко, ожесточенно всхлипнул, толкнул Гилберта, с брезгливостью отвергая и его жалость, и его утешения, и, ссутулившись, пошел к лестнице.       — Ты что ему сделяль? — зарычал Байльшмидт подходящему Джонсу.       Альфред был так поражен случившимся, что не задал свой, не менее животрепещущий вопрос: «Что ты здесь забыл, если у нас отменили пары на остаток дня?»       — Я нишего нэ сдэлал!.. — растерянно пробормотал Джонс.       — Если ты его обидель…       В сердце Альфреда (что с ним случалось очень редко) закипело настоящее бешенство, ненависть и презрение к Гилберту. Он оскалился и грозно наклонился к немцу:       — А еслы ты посмэешь прыставать к нэму… Потому что он — мой!       Гилберт побледнел, ядовито усмехнулся, но не смог ответить, и Альфред, опустив голову, пошел в ту сторону, где скрылся Иван.       В ту секунду, когда Джонс коснулся запястья Брагинского, он почувствовал множество глубоких, рваных шрамов, поднимавшихся вверх, по всей руке.